Секрет политшинели

– Ну, то-то… А главное еще и не в этих соображениях… Вот здесь, на самом острие нашего клина, – начальник штаба указал на оконечность длинного, как чулок, выступа, – здесь у нас, оказывается, участок фиктивной обороны. На бумаге числится рота, а на деле неизвестно что. Сколько там активных штыков, а конкретно – сколько там автоматчиков, сколько пулеметчиков, сколько людей на доставке боеприпасов, сколько для поддержания связи, для эвакуации раненых – мы, выходит, не знаем. Вот нащупает враг, что здесь слабое звено, да как врежет нам… Рота как-никак километр по фронту занимает. На ее участке прорвутся – могут в прорыв поэшелонно хоть целую дивизию вводить… А ты говоришь: пустяки!

– Разрешите спросить, товарищ генерал, как же командование полка и дивизии? Неужели не знают, что у них в ротах происходит? Этого же не может быть.

– Возможно, что и не знают. А может быть, знают, да почему-либо покрывают жуликов. Все это тебе и надо тщательно выяснить… Короче говоря, так: командующий фронтом приказал завтра к 14.00 доложить ему лично о результатах расследования. «Разберитесь, – говорит, – кому там у вас лавры Чичикова не дают покоя и что там у вас за мертвые души воюют…» Мне самому бы надо выехать в дивизию – да не могу, другие задачи надо решать. Вот и посылаю тебя. Вместо себя. Понял? Со всеми полномочиями, какие сам имею. Ты понял?

– Так точно. Понял.

Генерал подошел к столу и вынул из папки бумагу.

– Вот предписание, подполковник. Учти: наш доклад командующему фронтом должен заканчиваться словами – «меры приняты». Это значит, что ты должен принять их на месте, не мешкая. И давай без этого… Без адвокатства. И без либеральничества. Не будь шляпой! – генерал повертел ладонью около головы. – Нагрянь неожиданно. Разговор с командиром роты начни издалека. Послушай сперва, что он тебе скажет о состоянии обороны на участке, о количестве активных штыков в роте, о потерях… А потом и прижми. Все, мол, известно и так далее. Как только факт злоупотреблений и обмана командования подтвердится, командира роты тут же отстраняй своей властью от должности и направляй в военную прокуратуру армии под конвоем. Назначь временно исполняющего обязанности командира роты. При первой же возможности доложи лично по полевому телефону… На всякий случай кое-какие меры по усилению тамошнего участка обороны я начну принимать немедленно.

– Должен ли я доложить о своих действиях командованию дивизии?

– Поставь их в известность о своих действиях постфактум, как говорится… Если будет возможность. Ради этого не задерживайся. Возвращайся как можно скорее для личного доклада мне и для составления письменного донесения командующему фронтом… А этих, – начальник штаба явно имел в виду командование дивизии, – я сам проинформирую! Будут у меня знать как подводить! Бездельники!

Я невольно улыбнулся. Знаменитое словечко командующего фронтом, видимо, крепко сидело в голове нашего генерала.

Ход сообщения на данном участке был самым длинным на нашем фронте. Тянулся он, как я уже говорил, километров на семь. Глубина его была чуть меньше человеческого роста. Ширина – метра полтора. По этой узкой, выкопанной в промерзшей земле «улице» шло движение в обе стороны. К передовой двигалось пополнение. Роты повзводно трусят внаклонку. Солдаты то и дело спотыкаются, задевая стволами винтовок земляные стены, а то, невзначай, идущих впереди. Бойцы хозвзводов, тяжело пригибаясь на каждом шагу, несут на плечах огромные термосы с пищей. Навстречу на волокушах тянут раненых. В обоих направлениях спешат в прямом смысле этого слова – на полусогнутых связные с пакетами, бредут почтальоны с мешками писем. Встречным в траншее трудно расходиться. Особенно с термосами и волокушами. Особенно с теми, кто потолще. И вообще, долго идти в этакой тесноте, да еще внаклонку – нелегко. Но ничего не поделаешь! Немало смельчаков, не пожелавших ползти кротами по земляному ходу и в нарушение приказа зашагавших поверху, лежит теперь в снегу по обе стороны траншеи. То тут, то там торчат из-под снега скрюченные руки, как бы простертые в предупреждение живым… И только самый уязвимый, самый ценный груз – боеприпасы – подвозят к передовым частям поверху. Грузовики идут, правда, только по ночам, через редкий лесок, километрах в двух от хода сообщения. И бывают же чудеса – до сих пор не случилось ни одного попадания в машины, груженные снарядами или минами. Как говорят по этому поводу остряки, «по закону физики снаряд в снаряд попасть не может, так как одинаково заряженные тела отталкиваются».

* * *

Ход сообщения был с достаточной точностью нанесен на карты фашистских артиллеристов. Вражеские самолеты сфотографировали его с воздуха. Но прямое попадание в узкую нитку траншеи было почти исключено. У фашистов, однако, имелся способ добираться до тех, кто идет по траншее. В небе над ней то и дело вспыхивали разрывы шрапнели. Облачка светлого дыма плыли над ходом сообщения, а вниз дождем сыпалась начинка шрапнельных снарядов. Большинство раскаленных «капель» этого дождя проливалось опять же над пространством справа и слева от хода сообщения. Но часть из них все же ранила и убивала шедших по нему людей. Мертвых тотчас поднимали из траншеи и откатывали от ее краев – кого подальше, кого поближе, – а по ночам хоронили. Тяжелораненых оттаскивали до ближайшего «кармана», отрытого нарочно для таких случаев. Оттуда их забирали санитары с волокушами. Легкораненые брели в тыл сами или продолжали путь в свою часть…

Я шел по траншее злой как черт. «Негодяи, – думал я о виновниках злоупотреблений, вызвавших такую тревогу. – Мародерствуют, жрут там за погибших… Или, чего доброго, выменивают излишки продовольствия на водку… И вот из-за этих жуликов я должен брести здесь ночью, в мороз, согнувшись в три погибели… Брести куда-то на самые кулички фронта!»

На этот раз – я знал это твердо – смягчать ничего не буду. Во-первых, сам характер злоупотребления уж больно гадкий. Кто же не знает, что ленинградцы, рабочие, стоящие по 12-14 часов у станков, наши матери, жены, дети все еще ощущают нужду в продовольствии. Да и бойцам, месяцами безвылазно живущим в промерзших окопах, все еще не хватает необходимого числа калорий. И в этих условиях пропивать или втридорога продавать хлеб и другое продовольствие, получая его на убитых товарищей, – преступление, не заслуживающее никакого оправдания!

Мысленно я уже составлял текст рапорта, который, помимо доклада по телефону, будет направлен командующему фронтом: «Факт злоупотребления вскрыт. Меры приняты. Виновные отданы под суд военного трибунала. На их непосредственных начальников наложены взыскания. Боеспособность роты восстановлена полностью. Политотдел армии, опираясь на подчиненные ему политорганы подразделений, а также на армейскую и дивизионную печать, использует данный факт в своей воспитательной работе среди бойцов и командиров…».

На командном пункте полка, а затем и на командном пункте батальона я не сообщал об истинной цели моего прихода. Сказал, что должен уточнить на штабной карте расположение передовых частей. Подобную ложь приходилось в отдельных случаях пускать в ход, чтобы не вызвать в связи с приходом порученца из штаба армии переполох, а главное – чтобы избавиться от сопровождения вышестоящими начальниками в подчиненные им роты и батальоны.

В штабе батальона мне указали направление и ориентиры, по которым следовало идти в роту капитана Федотова. Тут же меня предупредили, что противник простреливает пространство между батальоном и ротой из тяжелых пулеметов. Шальная очередь может прилететь в любой момент, поэтому двигаться до расположения роты необходимо только ползком.

Я отправился в путь вместе со связным – молчаливым пожилым солдатом. Больше часа я полз вслед за ним по кочкам замерзшего болота, цепляясь то полевой сумкой, то кобурой пистолета за мелкую, жесткую, точно проволока, болотную поросль. Затем, как мне и сказали, болото сменилось узкой полосой твердой земли. Потянуло легким дымком. Показались плотно прижатые друг к другу покрытые снегом бугорки. Я отпустил связного и двинулся дальше один.

– Стой! Кто идет? – окликнул меня невидимый часовой. Я произнес пароль, названный мне в батальоне, и приказал часовому передать через караульного начальника командиру роты, что представитель штаба армии ждет его на передовой позиции. Миновав «городок» снежных холмиков, я пополз дальше, снова по болоту, до боевого рубежа роты. Мои часы показывали шесть утра, но до рассвета было еще далеко. Я опустился в окоп. В ожидании командира роты можно было спокойно оглядеться и предварительно оценить организацию обороны на участке.

Здесь, в районе Красного Бора, не было сплошной линии обороны, столь привычной для нас на Ленинградском фронте. Вклинившиеся на разные расстояния в расположение противника подразделения поддерживали между собой огневое взаимодействие. Рота капитана Федотова вклинилась в расположение немцев метров на триста впереди своих соседей. Ее передовая позиция проходила посреди замерзшего болота, в то время как соседние роты окопались на полосе твердой земли.

Окоп, представлявший собой передовую линию обороны, был неглубок – в половину человеческого роста. Зарываться глубже в землю здесь, очевидно, было невозможно – под слоем промерзшего торфа была вода. Правда, бруствер, насыпанный над окопом, был достаточно высок, чтобы укрыть от пуль человека, стоящего во весь рост. Это было бы вполне удовлетворительно, если бы бруствер был выложен мешками с песком или, на худой конец, был бы просто земляным валом, прослоенным досками. Но ни земли, ни досок здесь не могло быть и в помине. Бруствер был сложен из подмороженной торфяной каши и поверх ее облит водой. Такой ледяной сугроб не мог служить сколько-нибудь надежной защитой от пулеметных очередей противника. Бойцы боевого охранения, которых я видел в окопе справа и слева от себя, могли укрываться в таком окопе. Они попеременно и каждый раз ненадолго приподымают головы на уровень амбразур, чтобы вести наблюдение. Но в случае атаки противника, когда в окопе находится вся рота, когда надо вести бой, а не пригибать головы ниже бруствера, – тогда как? Очереди из немецких МГ[5 - МГ – «Машиненгевер», немецкий тяжелый пулемет.] могут запросто расквашивать ледовую корку и поражать людей. Немцы, надо полагать, уже не раз обстреливали, а может быть, и атаковали этот «снежный городок». Можно себе представить, во что при таких условиях обходилось удержание этого рубежа!

Траншея, в которой я находился, изламывалась под острыми углами. Я видел только небольшой ее отрезок и, соответственно, всего двух бойцов, стоявших на постах слева и справа. И один, и второй то и дело искоса на меня поглядывали.

Я хорошо знал эти косые взгляды, которыми бойцы, находящиеся на «передке», удостаивали нашего брата штабного офицера, прибывшего из тыла, чтобы «учить их жить». Армейский тыл представлялся людям переднего края тихими и безопасными райскими кущами. Разумеется, на деле это было далеко не так, особенно у нас на Ленфронте, где тылы армий размещались вблизи от передовых частей, в прямой досягаемости артиллерии противника. Тем не менее была доля истины в таких представлениях. И, не скрою, я всегда испытывал чувство неловкости перед ними – бойцами передовой линии – за свою и в самом деле куда более благоустроенную и куда менее опасную жизнь на войне.

«Как все-таки живут здесь люди?» – подумал я. В задней стенке окопа, в промерзшей торфяной почве вырублены так называемые «лисьи норы», укрытые тонкими, как палки, стволами осины, поверх которых положены еловые ветки. За этими ветками ходила, верно, в тыл специальная команда. Здесь поблизости никаких елей не видать. Как отдохнуть здесь? Как лечь? Как вытянуться? Как согреться? Да и можно ли тут вообще развести огонь без того, чтобы противник не ударил по дымку миной, которая вмиг разнесет все эти елки-палки?! Невольно подумалось: «А мне-то куда укрыться, если немцы сейчас произведут артналет?» Я быстро отогнал эту мысль, сел на ящик из-под патронов и стал вновь размышлять о существе порученного мне дела.

Итак, первое впечатление по одному из вопросов, который мне надлежало изучить, было далеко не радужным. Оборона на участке роты выглядела слабой и ненадежной. Потери в людях здесь наверняка были большими…

Из-за поворота траншеи вышел командир в белом когда-то полушубке, с автоматом на груди. Он приблизился ко мне и остановился, подняв руку к цигейковой шапке. Из-под нахмуренных бровей на меня смотрели серые, неприветливые глаза. В этом хмуром взгляде читалось откровенное раздражение моим неожиданным появлением.

– Командир роты капитан Федотов. Прибыл по вашему приказанию, товарищ подполковник.

– Здравствуйте, капитан, – сказал я, стараясь придать своему голосу как можно менее официальное звучание. – Вот мои документы, – я протянул удостоверение и командировку.

Командир роты внимательно рассмотрел мои бумаги, вернул их мне и после этого так же хмуро продолжил рапорт.

– Вверенная мне рота занимает оборону на отбитом у противника участке фронта протяженностью в один километр. Списочный состав роты после докомплектования перед началом боев – 157 человек. Выбыло в медсанбат по ранению 46 человек. Из них: офицеров – 2, младших командиров – 5. В строю находится 111 человек.

«Интересно», – отметил я про себя. Однако решил пока ничего не уточнять.

– Благодарю вас, товарищ капитан. Вольно, – я снова опустился на ящик. – Присаживайтесь.

В этот момент раздался смешок. Боец, стоявший в охранении справа от нас, выразительно покачал головой. Командир роты тотчас обернулся.

– Боец Манойло, – сказал он, не повышая голос, – доложите командиру взвода, что получили от меня наряд вне очереди.

– Есть доложить наряд вне очереди! – ответил Манойло. Он резким движением нахлобучил на лоб сбитую на затылок шапку и уставился в амбразуру.

Реакция командира роты на смешок солдата в других условиях показалась бы мне просто излишним педантизмом. В данном же случае это выглядело иначе. Командир роты, у которого рыльце в пушку, слишком ретиво вступался за честь приехавшего его проверять представителя штаба армии. Это было похоже на подхалимство, маскируемое суровостью.

– Зачем же так строго, товарищ капитан? – сказал я негромко, чтобы боец меня не услышал. – Ну, усмехнулся солдат по поводу того, что тыловая крыса боится стоять во весь рост. Что же тут такого… Между прочим, я в самом деле не очень-то на ваш бруствер рассчитываю. Если прилетит пулеметная очередь – лучше на его уровне грудь и голову не держать, – с этими словами я все же поднялся со своего сидения. Федотов слушал меня, не перебивая, но взгляд его стал еще более колючим.

– Боец наказан правильно, – сказал он. – Смеяться здесь нечего, и он это знает.

Сердитый тон Федотова, хотя и был, по моему убеждению, напускным, все же начал меня раздражать.

– Товарищ капитан, – произнес я твердо, – мне неприятно, что из-за меня, да еще из-за такого пустяка, боец наказан. Прошу вас отменить наказание.

– Боец наказан не из-за вас, товарищ подполковник, – ответил Федотов. – И вашу просьбу я удовлетворить не могу.

Тут меня взорвало.

– В таком случае я приказываю вам как вышестоящий начальник отменить наряд вне очереди!

– Есть отменить наряд, – Федотов вскинул руку к виску. – Боец Манойло, наряд вне очереди отменяю.

Не опуская руки, Федотов с явной иронией в голосе спросил:

– Какие еще будут распоряжения?

– Доложите обстановку.

Капитан докладывал кратко, даже сухо, но весьма толково. Он сообщил, что рота находится в состоянии активной обороны. Наблюдение за огневыми точками противника ведется круглосуточно. Стрелки и пулеметчики роты держат вражеские позиции, расположенные в четырехстах метрах, под постоянным огневым воздействием. В боевых порядках роты находятся наблюдатели полковой артиллерии, которая помогает сдерживать контратаки противника… Все это свидетельствовало о хорошо организованных и активных боевых действиях.

– Объясните, товарищ капитан, – спросил я, – с какой стати вы сидите в болоте? В 300 метрах позади вас твердая почва. Линия обороны была бы там намного удобнее и надежнее. Там можно организовать оборону с меньшими потерями.

– Так точно, – ответил Федотов. – Но твердая почва находится и впереди нас. Нам удобнее и надежнее, – Федотов подчеркнул эти слова, – двигаться вперед, а не назад… Назад рота не ступит ни шагу, – решительно заявил он и после паузы добавил, явно сводя со мной счеты: – Если, конечно, не будет приказа от вышестоящего начальства.