В тени сталинских высоток. Исповедь архитектора

…Под нажимом материнским,
Взявши на руки, гулял,
Иногда лупил по попе,
Недовольство изливал.
Ведь обидно: все мальчишки
На свободе хулиганят,
И меня в одну упряжку
Бесшабашный возраст тянет.
А я должен с ней гулять,
Ни на шаг не отпускать,
Потакать капризам детским,
Даже попу подтирать!
К счастью, Дуня из села,
Где она коров доила,
Нам немного помогла,
В дом наш няней поступила.
Враз сестренку полюбила,
Ее мыла, и холила,
И гуляла, и кормила.
Но недолго счастье длилось:
В Дуниной башке сознанье
Социально прояснилось —
В артель «Смерть капитализму»
Вскоре безвозвратно смылась!

В те жестокие годы я еще очень смутно осознавал, что творится вокруг. Хотя порой, конечно, пытался понять причину озабоченного состояния родителей. Но в основном помню свой неуемный интерес к чтению книг, рисованию и черчению, а также к решению головоломных задач по математике, геометрии и тригонометрии. В бесконечных карандашных зарисовках я пытался изображать буйство природы разных климатических зон с обязательным вкраплением то украинских мазанок, то рыцарских замков, то индейских вигвамов.

Бумага в те годы, как и еда, была на вес золота. Поэтому на улицах, во дворах, даже на помойках я при случае подбирал мятые листы бумаги. Любовно разглаживая их, трепетно вырезал чистые куски. Редко целыми, чаще огрызками карандашей проводил магические линии зарисовок. Не ведая о законах перспективы и трехмерном измерении, я пытался изображать уходящие вдаль воображаемые улицы с домами, площади с фонтанами и скульптурами. Особенно тяжело давались мне попытки взаимоувязки домов с природным антуражем. Деревья, кустарники, газоны часто выглядели неестественно. Тем более деревья я обильно осыпал разными фруктами. Больше всего я любил изображать груши. По сей день они для меня – самое большое лакомство. В тропические пейзажи с пальмами, баобабами, переплетением лиан, обязательными клубками змей я также обязательно включал несколько хлебных деревьев. Не представляя, как они выглядят в натуре, в полном соответствии с названием, к веткам я «подвешивал» батоны, булки и «кирпичики» различных хлебобулочных изделий.

Недоедание в молодые годы, когда бурно развивающийся организм требовал щедрую подкормку, отразилось в гипертрофированной любви к хлебу. При любой трапезе, даже вроде бы не очень совместимой с ним, я испытываю потребность съесть хотя бы маленький кусочек хлеба.

Школьный шалопай и стихоплет

В школьные годы увлечение рисованием смягчало степень моей неуправляемости. Я был постоянно востребован для участия в качестве оформителя стенных газет, праздничных плакатов, поздравительных альбомов и других «художеств». Школы активно соревновались, кто больше изготовит лучших по идеологическому содержанию и художественному оформлению стенных газет. Конкурс, по традиции, сопровождался вручением победителям подарков. При очередном исключении из школы за неблаговидный поступок, как правило, меня возвращали – с клятвенным обещанием перед учителями, что подобное больше не повторится. Блажен, кто верует… Но я постепенно взрослел, и нарушений школьного режима становилось гораздо меньше.

Оформительская стезя дополнялась даром быстро и на ходу сочинять короткие стихи и эпиграммы. Иногда они попадали в цель, получали одобрение учителей, занимали место в стенных газетах. К сожалению, и здесь меня иногда заносило. Я умудрялся в стакан меда влить очень большую ложку дегтя. Так, в школе стали разгуливать язвительные и не всегда справедливые эпиграммы на учителей. Ответ на вопрос «Кто автор?» был однозначным. Даже за чужие куплеты шишки сыпались на меня. Я превратился в козла отпущения, хотя догадывался по стилю, кто сочинил их на самом деле. Но язык не поворачивался сказать, что это не мое творчество. Из солидарности я не выдавал истинных авторов. Вину всегда брал на себя. Через десятилетия, пройдя через огонь и медные трубы нелегкой ухабистой жизни, я не расстаюсь с чувством огромной вины перед учителями. Увы, как правило, озарение и покаяние всегда запаздывают…

Трудно объяснить обратную закономерность, но дошкольные и школьные годы более рельефно всплывают из далеких глубин прошлого, чем события вчерашних дней. Особенно цепко в память вросли образы первых наставников на путь истины – наших учителей. Все они были разными по стилю и манере проведения занятий. Но их объединяло одно: стремление на самом ответственном этапе становления личности направить нас, зеленых юнцов, по наиболее правильному пути в жизни.

Одна из самых любимых учителей школы была Гася Иосифовна. Она преподавала украинскую мову (язык) и литературу. Голос у нее был бархатисто-певучий и слегка вибрировал. Она отличалась маленьким, почти карликовым ростом и необыкновенной худобой. От малейших посторонних звуков во время урока испуганно вздрагивала. Но даже любимую учительницу я не обошел бестактным четверостишием:

Нашу Гасю в микроскоп
Разглядеть никто не смог:
В детский садик вместо школы
Мы отдать ее готовы.

Не знаю, дошел ли до нее этот примитивный опус сумасбродного «пиита». Видимо, ее недосягаемая для нас мудрость была всепрощающей. И это еще больше усугубляет чувство вины перед ней. Угрызения совести за свои неблаговидные поступки, особенно после надругательства над бородой дедушки, все чаще давали о себе знать. Возможно, происходил закономерный процесс взросления. Но все равно проколы следовали один за другим.

В те далекие годы учащиеся должны были заучивать наизусть многочисленные архипатриотические вирши украинских поэтов. Среди них первое место занимал Павло Тычина. Я очень не любил его поэзию за приторно-придворный стиль. Однажды Гася Иосифовна имела неосторожность на показательном расширенном уроке вызвать меня к доске. Наверное, потому, что у меня был очень громкий голос и довольно четкое произношение. Вряд ли она могла представить, что в присутствии чужих учителей я могу что-то отмочить. Ей было невдомек, что мой плохой настрой в этот день требовал выхода. Накануне я избил мальчишку из соседнего двора и в клочья изодрал на нем одежду. Его родители примчались к нам домой со скандалом и требованием компенсации за ущерб. Отец умел улаживать конфликты, но на мне он как следует выместил свой справедливый гнев. Я был серьезно предупрежден, что если еще один раз подобный поступок повторится, то родители вынуждены будут отправить меня в исправительную колонию на перевоспитание. Естественно, я обрушился на поэзию Тычины с огромным удовольствием. И со злым сарказмом изрек:

Як визьму я кирпичину
Та як вдарю им Тичину.

Часть учеников класса громко заржала. Потом наступила зловещая тишина. Учителя переглядывались. Гася Иосифовна тихим голосом сказала, обращаясь к ним: «Пробачьте» («Извините»). Лицо ее выражало растерянность и огорчение. Жестом тоненькой руки она усадила меня за парту. Дальше вызывала девочек-отличниц, которые отменно декламировали стихи Тычины и смягчили общую обстановку. Мальчишек больше не спрашивала, видимо, опасаясь новых проказ. Я понял, что в очередной раз перегнул палку. Мое сознание еще не до конца воспринимало степень риска за излишнюю болтливость и неосторожные высказывания в этот зловещий период. Даже дерзкий мальчишеский выпад в адрес высокопоставленного народного поэта мог обернуться непредсказуемыми последствиями.

На следующий день после моей выходки ко мне на большой перемене подошла Гася Иосифовна. Она не вспоминала вчерашний инцидент. Я навсегда запомнил ее слова, сказанные с каким-то тревожным теплом: «Будь осторожней. Думай, что говоришь. Не подводи своих близких. Я всех вас люблю, и меня очень беспокоит ваше будущее. Пусть грядущие беды обойдут вас стороной». Думаю, ее мудрость, житейский опыт и дар предвидения высветили мрачную картину надвигающихся событий ближайших лет.

Курьезный, непреднамеренный и глубоко огорчивший меня конфликт произошел с преподавателем физкультуры. Я очень охотно ходил на его занятия. На них мои мозги, которые и в учебе не сильно мной перенапрягались, отдыхали в полной мере. Подтягивания и вращения на турнике, отжимания от пола и другие физические упражнения давались мне легко. Здесь я был не отстающим, а одним из передовиков. Даже попал в число перспективных учащихся, которых собирались послать на городские соревнования.

Моим напарником по занятиям физкультурой был Иван Глоба (по кличке Глыба). Природа наделила его не по возрасту большой силой. Все учащиеся школы опасались с ним связываться. В драках и единоборстве он всегда выходил победителем. Учился старательно, но школьные науки давались ему с большим трудом. Физическая сила сочеталась в нем с неуклюжестью и неповоротливостью. Ловкость и быстрота реакции проявлялись у него только во время поглощения большого количества еды. Замедленные движения на занятиях физкультурой вызывали у преподавателя насмешливые, подчас унизительные замечания в его адрес. Чувствовалось, что у них взаимная неприязнь.

Фамилия преподавателя звучала не очень благозвучно – Бибик. Он был небольшого роста, худощав, быстр в движениях, как и подобает спортсмену. Полный антипод громиле-ученику. Голос был командный, резкий, лающий. Выпученные глаза, взъерошенные волосы, бордовый оттенок вздернутого носа с резко очерченными ноздрями подчеркивали непростой характер. Шепотом, чтобы до него не дошло, его обзывали «Бобик» – почти в унисон с настоящей фамилией. Ходили слухи, что Бибик-Бобик неравнодушен к спиртному. Цвет носа, казалось, подтверждал эти подозрения. При близком общении на занятиях от него исходили иногда непривычные для школьной атмосферы ароматы, напоминавшие то ли самогон, то ли украинскую горилку.

Однажды на большой перемене ко мне подошел Иван. Оглянувшись вокруг, тихо произнес:

– Слушай, ты ведь сочиняешь стишки. Помнишь «Чижика-Пыжика»?

– Ну, сочиняю, а при чем здесь «Чижик-Пыжик»?

– Понимаешь, я тоже решил сочинять. Для начала я переделал «Чижика-Пыжика». Вот, послушай: «Бибик-Бобик, где ты был, на Подоле водку пил». Ну как? А дальше целый день выкручиваю мозги. Ничего не получается. Помоги.

Я был в нерешительности. Мне не хотелось обижать учителя, которого я уважал и даже слегка побаивался. В то же время привычка сочинять вредные стишки сразу нашептала мне концовку «талантливого» начинания Ивана. В завершенном виде она звучала так:

Бибик-Бобик, где ты был,
На Подоле водку пил,
Запил водку молоком,
Пришел в школу молодцом.

Иван заржал как конь. Но клятвенно принял мои условия, что все это останется при нем. В случае же провала он сразу признает свое авторство. Я не мог представить, что Иван с жестокой бессовестностью нарушит свое обещание и буквально на следующий день эпиграмма станет достоянием всей школы. Когда я, захлебываясь от гнева, уличил Ивана в гнусном предательстве, он со злорадной насмешкой ответил:

– Ты сам все расплескал. Я здесь ни при чем. Выкручивайся как умеешь. Сочинительство полностью твое, я к нему не имею никакого отношения.

Наша дружба нарушилась всерьез и надолго. Отношения немного восстановились, когда жертвой массовых арестов оказался его отец – единственный кормилец многодетной семьи. Но прежнего доверия уже не было, хотя мы к тому времени повзрослели и другими глазами смотрели на прошлые обиды.

Мысль о предстоящем общении с Бибиком на ближайшем занятии физкультурой вместо обычной радости пугала и настораживала. Но процесс прошел в обычном режиме. Занятие закончилось, все стали расходиться. Я уже был у самого выхода, когда он меня окликнул и, схватив за плечо, уволок в глубину зала. Очень больно вывернув мои податливые уши, он в еще более резкой манере, чем обычно, изрек:

– Ну что, великий горе-поэт, и до меня очередь дошла?

Далее последовал длинный монолог с многочисленными красочными эпитетами в мой адрес. В завершение сильнейшим пинком в зад он выставил меня за дверь. Униженный и оскорбленный, хотя первопричина была во мне, я уныло побрел домой. Движение отдавало болевыми ощущениями в пятой точке. Нестерпимо ныли распухшие уши. На душе было гадко. Но нет худа без добра. Пинок физкультурника оказался еще одним толчком к критическому переосмыслению собственных поступков. Изменились форма и содержание стихов. Их тематика стала шире, безобиднее, душевнее.

Пожалуй, последний мой злой выпад примерно через два года после инцидента с Бибиком был осознанно направлен в адрес заведующей учебной частью школы Елены Пасюк. Чья-то невидимая «мохнатая» рука помогла молодой малоопытной учительнице с небольшим стажем работы занять это престижное кресло. Яркая и красивая внешне, она была высокомерна, неуживчива, конфликтна и груба. С ее появлением школу стало лихорадить. Начались унизительные разборки за малейшие проступки школьников, принявшие характер словесных экзекуций. Особую, необъяснимую ненависть завуч испытывала к мальчишкам. Ходили слухи, что, несмотря на относительно молодой возраст, она преуспела в количестве замужеств и разводов. Быть может, это было одной из причин ее злобного отношения к будущим представителям сильного пола. Я оказался в «черном» списке ребят, к которым она относилась с особой жестокостью. На общих собраниях она представляла школьников как самых недостойных, морально разложившихся личностей. Нас обвиняли в поступках, которые мы не совершали.

С пафосом, во всеуслышание, завуч любила громогласно заявлять, что таких недоумков, как мы, следует исключать из школы, отправлять в исправительные колонии, а по достижении совершеннолетия – в более строгие учреждения.

Слово «тюрьма» не звучало, но все понимали, что она подразумевала под этими словами. Часть учителей не разделяли ее бесчеловечную позицию, некоторые отмалчивались. Были и подпевалы. По-видимому, они лучше всех ощущали атмосферу надвигающихся событий.

Мой внутренний протест и гнев вылились в привычную для меня стихотворную форму:

На островочке пресвятой Елены