Царь и гетман

А «разумна дитина», положив морду на подоконник, действительно смотрит умными глазами, недоверчиво обнюхивая руку Паткуля, которая тянулась погладить умное животное.

– Славный, славный конь… ручной совсем…

– Ручный, бо я его, пане, сам молочком выгодував замисть матери…

– А где ж его мать?

– Ляхи вкрали, як воно що було маленьке.

Этот нежданный-негаданный дипломат в окне помог Паткулю выпутаться из тенет, в которые он сам запутался своею горячностью, помог отступить в порядке с поля битвы.

– А который ему год?

– Та вже шостый, пане, буде.

– И под верхом ходит?

– Ходит, пане, добре ходит… тильки пидо мною, никого на себе не пуска, так и рве зубами…

– О! Вон он какой!

– Таке, таке воно, дурне.

– Точно сам хозяин, – улыбнулся Паткуль.

– Так в мене ж воно, пане, все в мене, и таке ж дурне…

– О! Знаю я это твое дурно…

– На сему коникови, пане, я и Билу Церкву брав.

– А!

Снова приходит Охрим и снова гонит в конюшню избалованного Палиевого «косю», который так кстати подвернулся в момент дипломатического кризиса. Паткуль спустил тон и, видимо, стал почтительнее обращаться со стариком, который, с своей стороны, тоже удвоил свою ласковость и добродушную угодливость.

– Ох, простить мене, пане, простить старого пугача, – говорил он, хватая себя за голову. – Вид старости дурный став, мов коза-дереза… И не почастую ничим дорогого, вельми шановного гостя, голодом заморил ясневельможного пана, от дурный опенек!

И старик звонко ударил в ладоши. На этот раз как из земли выросли пахолята, два черномазых хлопчика, в белых сорочках с красными лентами, в широких из ярко-голубой китайки[37 - Китайка – недорогая хлопчатобумажная ткань, аналогичная по изготовлению шелковой, ввозимой в Россию из Китая.] шароварах и босиком.

– Чого, батьку? – отозвались в один голос пахолята.

– А, вражи дити! Зараз бижить, як мога, нехай Вивдя, Катря, Кулина, та Омелько, та Харько, та Грицько, та вся стари й мали, нехай готуют снидати, обидати, вечеряти та зараз несут дорогих напитков частувати вельможного пана и усих дорогих гостей… Хутко! Швидко! Гайда!

Пахолята ветром понеслись исполнять приказания «дидуся».

Между тем Паткуль, стоя у окна, рассматривал внизу городок с его немассивными, но умелою рукою возведенными укреплениями, насыпями, окопами, рвами, наполненными водою, и бойницами.

– Однако пан полковник свил себе прочно орлиное гнездо, – сказал он, обращаясь к старику.

– Та воно ж, ясневельможный пане, гниздо и есть, тильки я не орел, а старый пугач, – отвечал улыбаясь старик.

– Не пугач старый, а старый Приам[38 - Приам – многодетный царь Трои, сыновья которого погибли при осаде.],– любезничал дипломат, думая хоть на древностях да на истории загонять упрямого казака.

– Да вже, пане, Приям! Анхиз Безногий[39 - Анхиз Безногий – в греко-римской мифологии отец троянца Энея, которого этот его сын вынес на руках из горящей Трои.]…

Паткуль удивленно посмотрел на старикашку… «А старая ворона – и в истории смыслит», – подумал он невольно.

– Нет, не Анхизом смотрит пан полковник, а Ахиллом, – продолжал он свои исторические сравнения.

– Який там Ахилл, пане! Анхизка убогий… Тильки в мене нема Енея, хто б вынис мене из моеи Трои… Хиба Охрим замисть Енея…

И старик грустно задумался: перед ним прошла картина его молодости… его первая любовь… его первая жена, его хорошенькая дочка Парасочка… Вот уж двадцать седьмой год и Параня его замужем… А Энея у него нет и не было.

– Да, Троя, истинно Троя, – повторял Паткуль, любуясь видом крепости.

– Троя священная, Троя Украины, – повторял и старик. – А хто-то введе деревьяного коня в мою Трою, як мене не стане? А поки я жив, не бувать тому коневи в моий Трои…

– О, это верно, – улыбаясь, заметил Паткуль. – Я хотел было ввести в твою Трою этого деревянного коня.

– Се б то Речь Посполиту, Польшу, пане? – лукаво спрашивает старик.

– Да ее, только не удалось.

– Ни, пане, нехай вона и остается деревьяным конем: вона сама себе и зруйнуе, ся нова Троя разломиться сама натрое, попомнить мое старе слово, – сказал Палий пророчески.

Угощение посла удалось на славу Паткуль все более и более дивился талантам старика: он не только умеет распутать дипломатический клубок, как бы он ни был спутан, не только понюхал истории, но умеет быть и любезным хозяином, угостить по-рыцарски.

Когда после угощения Палий, бойко сидя на своем красивом «конике», показывал гостю свою Трою, обнаруживая при этом необыкновенные качества военного организатора и сообразительность государственного мужа, Паткуль едва ли льстил старику, когда сказал, с уважением пожимая его руку:

– Клянусь, пан полковник, что я не преувеличу, если скажу тебе, как после скажу Речи Посполитой: Палий – это единственный человек, который мог бы еще оживить упадшие силы некогда славной и могучей республики польской.

– Э, шкода! – грустно махнул на это старый Палий. – Не там мий Ерусалим и не там священный гроб моего Спасителя… Десь-инде… Alibi…

Паткуль ничего не отвечал… «Да это необыкновенный старик, он и язык Горациуса знает».

А между тем из-за крепостного вала слышались треньканья бандуры и горловой речитатив-говорок:

Буде паньскую тысячи обраную,
Аксамитом крытую,
Шовками пошитую —
Буде мов череду гнати,
У пень рубати,
Буде великим панам великий страх завдавати.

IX

На новом, новозавоеванном севере России, где непоседа-царь закладывал новую столицу и вместе с тем закладывал в него всю свою крупную, исторически ценную душу, – на севере это, 1703-е от нарождения Христа Спасителя, лето выдалось такое же, как и царь, невмерное: то не в меру и не в пору дожди и холода, то не в пору и не в меру бездожие и засуха. Сначала всю весну лились с неба дожди, словно бы твердь небесная прорвалась или изрешетилась, и оттуда хляби небесные и облачные лились на промокшую до последней нити землю, а потом заколодило, ударила жара, настала сушь трескучая, пожгла до корня только что оправившиеся и выпрямившиеся после ливней хлеба и всякую снедь, задымилось, зачадило удушливым чадом все поневское, олонецкое, новгородское и белозерское Полесье, горели и тлели леса, горела и тлела земля; клубы дыма выползали из глубоких торфяников, окутывали корни и стволы деревьев, заволакивая стоящею в воздухе дымною гарью. Птицы бросали гнезда и улетали из этого дымного царства. Люди ждали преставления света: это ад чадит, это геенна огненная просовывает свои горячие, дымные языки из-под грешной земли, ад пожирает землю… «Оле, оле, прегрешений наших!» Стонут старые грамотники, покачивая седыми, глупыми головами, не ведавшими, что неведение-то и есть грех смертный, кара Божья… Сумрачный, заряженный гневом и своими думами, ходит царь, со страстною щемью в сердце видя, как горят его дорогие леса, его корабельные боры, его сила и надежда… «О! Проклятое, бородатое, длиннополое неведение! Это ты палишь мои леса, сожигаешь мои корабли… А там – в Голендерской да Аглицкой земле – не горят боры великие… А у меня – горят…»