Под эту музыку молодые сели за стол. Но есть за общим столом они, по обычаю, ничего не ели.
Когда же гостям подали третью перемену – лебедя, то перед молодыми поставили жареную курицу, которую дружка тут же завернул в скатерть и обратился к матери Аркадия и к посаженому отцу:
– Благословите молодых вести опочивать.
– Благослови Бог! – отвечали те.
И молодых повели. Но прежде чем они дошли до дверей, дружка понес впереди завернутую в скатерть курицу, предназначенную для ужина молодым в сеннике, а за ним пошли коровайники и свещники.
Когда молодые приблизились к дверям, то посаженый отец, взяв Ксению за руку, проговорил обрядовые слова Аркадию:
– Сын наш! Божиим повелением и благословлением матери твоей велел тебе Бог сочетатися законным браком и поять в жены отроковицу Ксению. Приемли ее и держи, как человеколюбивый Бог устроил, в законе нашей истинной веры, и святые апостолы и отцы предаша.
У дверей сенника молодых встретила сваха в шубе, вывороченной кверху шерстью, и снова осыпала их льняными и конопляными семенами:
– На ребяток, на девочек... на ребяток, на девочек...
А в сеннике дружка и свещники уже успели поставить венчальные свечи в кад с пшеницею – у самого изголовья брачного ложа.
С лихорадочным трепетом вступили молодые в сенник, где их тотчас же стали раздевать: жениха – дружка, а невесту – сваха.
– Не надо! Не надо! – отбивалась бедная Ксения, закрывая вспыхнувшее личико руками.
– Ах, мать моя! Срам какой! Не дается! Да это по закону, по-божьи... – возилась около нее сваха.
– Не надо! Не надо! Пусти!
– Ах, озорница! А потом сама будешь благодарить...
– Не надо! Пусти! Пусти!
– Напрасно!
Сваха была не такая женщина, чтоб отступить от закона.
Она сделала свое дело... и – «чулочки сняла». Дружка и сваха тотчас оставили сенник.
– ...В застенок повели Ксеньюшку, – сострил князь-кесарь, когда молодых повели в сенник.
* * *
В доме идет пир горой.
Но на дворе тихо-тихо. Только безмолвные звезды с высокого неба смотрят на сенник, да ясельничий с обнаженным мечом ездит верхом около сенника для предотвращения всякого лиходейства, пока там совершается «доброе».
* * *
Когда в доме свадебный пир достиг апогея, к дверям сенника подошел дружка.
– Все ли в добром здоровье? – громко спросил он.
– Все в добром здоровье, – послышался ответ через дверь.
– Слава Богу! – прошептал дружка.
Через минуту он торжественно входил в пиршескую хоромину. Все воззрились на него вопросительно.
– Возвещаю! – торжественно произнес он. – Между молодыми доброе совершилось!
9
В то время, когда на Москве, в доме Трубецких, справлялась веселая свадьба, а в Преображенском приказе, в застенке, кнут и дыба справляли свое страшное дело, в это время «Державный Плотник» делал первые, к несчастью неудачные, попытки царственным топором «прорубить окно в Европу».
Оставив свое тридцатипятитысячное войско у стен Нарвы под начальством герцога фон Круи для возведения укрепленного лагеря и для приготовления осады города, царь Петр Алексеевич, в сопровождении Александра Данилыча Меншикова и неразлучного Павлуши Ягужинского, отправился на не дававшее ему спать Балтийское море «взглянуть хоть одним глазком».
– Ох, глазок у тебя, государь! – сказал Меншиков, следуя верхом около царского стремени.
– А что, Данилыч, – окликнул его царь, – что мой глазок?
– Да такой, что хоть кого сглазит! Вон под Азовом салтана сглазил, а теперь, поди, и Карлу сглазит, – отвечал Меншиков.
– Помоги Бог, – задумчиво сказал Петр, – с ним мне еще не приходилось считаться.
– Тебе ли, батюшка-государь, с мальчишкой счета сводить!.. Розгу покажи, тотчас за штанишки схватится, как бы не попало, – пренебрежительно заметил Меншиков.
– Не говори, Лексаша: вон и Христиан датский, и Август польский почитали его за мальчишку, а как этот мальчишка налетел орлом на Копенгаген, так и пришлось Христиану просить у мальчишки пардону, а мальчишка с него и штаны снял, – говорил Петр, вглядываясь в даль, где уже отливала растопленным свинцом узкая полоса моря.
– Штаны, – улыбнулся Меншиков, – это Голстинию-то?
– Да, Голстинию.
– Да и Александр Македонский был мальчишкой восемнадцати лет, когда при Херонее наголову разбил греков и спас отца, – проговорил как бы про себя молчавший доселе Павлуша Ягужинский.
– Ты прав, Павел! – горячо сказал царь, и глаза его загорелись. – Я плакал от зависти к этому Александру, когда в первый раз чел про дело у Херонеи: отец его Филипп и все македонское воинство уже дали тыл грекам, когда на союзников оных, фифанцев, налетел Александр с конницей, мигом смял их, а там ударил и на победителей отца и все поле уложил их трупами! Таков был оный мальчишка!
– А что потом в Афинах было! – тихо заметил Павлуша. – Я тоже, государь, чел когда-то сие описание и плакал, токмо не от зависти, где мне!.. Афин мне было жаль, государь.
– Точно, Павлуша: афиняне в те поры объяты были ужасом... Афинянки выбегали из домов и рвали на себе волосы, узнав о павших в бою отцах, мужьях, братьях, сыновьях. Старики словно безумные бродили по стенам города... Старец Исократ с отчаяния уморил себя голодом... А вот и море!
Петр с благоговением снял шляпу перед обожаемою им могучею стихией и набожно перекрестился.
Меншиков и Ягужинский, видя, что царь молчит, тоже молчали, не смея нарушить торжественность минуты.
А минута была действительно торжественная. Он продолжал стоять, как зачарованный видением, видением будущего величия России... И видение это как бы реально вставало перед его духовными очами... Ни Ассирии и Вавилонии, ни монархии Кира, ни монархиям Македонской и Римской не сравняться с тою монархиею, которая назревала теперь в великой душе.
А оттуда, справа, чуть-чуть двигались чьи-то корабли под белыми парусами, – чьи!.. Конечно, его, того, который там, за этим морем, и двигались эти корабли по его же морю и из его же реки!
Бледность проступила на щеках великана, и он все молчал.