Илларион

Обнаружил свое положение Айзек не сразу. До того, как его постигло заслуженное смятение, он успел прогуляться по гостеприимным и свободным от лондонских толп улицам Осло, погреться в нежных лучах майского солнца, пробежаться взглядом по норвежской архитектуре и наконец засесть за столиком кафе в засаду, ожидая, что идеи одна за другой полезут в голову, как послушные овечки – в загон. Ничего подобного не случилось. Допивая третий кофе и вертя в руке зажигалку, Айзек начал подумывать о том, что ему необходимо избрать иную стратегию охоты, рисковую, сумасбродную, ту, которая путем неоднократного пересказа мутирует в захватывающую озорную басню.

Со все возрастающим пренебрежением он взглянул на очередную порцию кофе. С каждым глотком напиток становился невыносимее. «Ну какие безумные истории начинаются с кофе? – подумалось писателю. – Только если он не ирландский», – внезапно пришедшая мысль подняла писателя на ноги. Он подошел к бару и попросил плеснуть в кофе виски, обернув просьбу незатейливой шуткой:

– Мой кофе слишком горький. Будьте так любезны, подсластите его хорошеньким вискарем.

Артистизм и очарование, с которыми писатель сделал свой заказ, отразились на лице бармена широкой улыбкой.

Айзека начинало потряхивать от творческого бессилия. Невзирая на пылающую отвагу, с которой он бросался в рискованные предприятия, перед чистым листом он оторопел, пальцы задеревенели, холст мыслей, обычно изобилующий разнокалиберными мазками фантазии, сейчас очистился до неприличной, пугающей белизны. Глоток смешанного с кофе виски пробудил слова Карен, эхом пронесшиеся в голове, словно в пустом концертном зале. «Как я отыскал идею для первой книги?»

Пожалуй, Айзек слишком хорошо знал ответ на этот вопрос. Он без зазрения совести причислял себя к тем неисправимым пессимистам, которые вечно недовольны привычным ходом жизни и способны по-настоящему наслаждаться и ощущать счастье лишь в незначительные, скоротечные ее отрезки. Уже в школе, с самого первого класса, он видел окружающее не таким цветным, радостным и дружелюбным, каким его привыкли лицезреть сверстники. В их засахаренном мире герои мультиков, несмотря на испытания судьбы, непременно живут долго и счастливо, а Санта не пропускает ни одного Рождества, чтобы порадовать сорванца подарком, за который не просит ничего взамен, кроме стакана молока и маленькой овсяной печенюшки. Надо признать, школьный период был не самым лучшим в биографии Айзека, однако и не самым худшим. Несмотря на тягу к затворничеству, Айзека считали отпетым экстравертом в школьных стенах и видимую веселость принимали за легкость характера, из-за чего с ним было крайне просто сойтись во мнениях. Детская безмятежность держала в узде пессимизм и мизантропию, которые начали пробиваться сквозь разрастающуюся брешь на последних курсах университета и брызнули целым фонтаном, когда Айзек устроился на работу.

В выборе специальности Айзек следовал инструкциям матери, подававшимся под соусом жизненно важных рекомендаций, без которых у него никогда бы не было будущего в мире беспринципного капитализма и низких моральных устоев. Ни разу не державшая в руках больших денег, мать Айзека возложила на сына миссию – обогатить род Изенштейнов. Разумеется, сама миссис Изенштейн, хоть и крутившаяся среди творческой элиты, не имела никакого представления о том, какая дорога приведет сына к богатству. Это вовсе не мешало эксцентричной даме верить в собственные фантазии о том, что именно экономическое образование является первым звеном в цепи тех событий, которые в конечном итоге сделают из сынишки знаменитого миллионера на первых позициях рейтинга «Форбс».

В то время как мама грезила о том, что фамилия Изенштейнов наконец-то начнет мелькать в прессе по поводу и без, Айзек и думать не думал о «Форбс». Судя по всему, фантазерством он пошел в маму, и, в присущей ей манере перекладывать неисполнимые мечты в область воображения, прозябал на скучных лекциях и семинарах, размышляя о том, как могла бы сложиться его жизнь. В самых ярких красках он рисовал десятки альтернативных сценариев, каждый из которых был так же далек от него, как любая из звезд на ночном небе недосягаема для руки человека. У Айзека не имелось убежища от пугающего осознания своего положения, постепенного умирания детских грез о свободе от пятидневного рабства, об особенной жизни, о собственном маршруте по пустыне разрушенных амбиций и нереализованных планов. Он прятал от друзей подальше тревогу о будущем, которому вот-вот наступит на пятки, не желал разочаровывать родителей резкими заявлениями о том, в чем сам до конца не разобрался, и потому единственным средством совладать с реальностью для него стала фантазия.

Несмотря на то, что Айзек еще в школе замечал за собой склонность внезапно предаваться бесплодному фантазированию, полезные свойства этого процесса он оценил только на лекциях по экономике, будучи студентом университета. Нередкие апелляции отца к психоанализу обрамили взгляд Айзека на природу фантазии научным контекстом, который позволял ему еще успешнее пользоваться воображением, борясь со скукой и подавляя тоску от нежеланной картины настоящего. «Фантазия есть защитный механизм, – вспомнил он выводы из самонаблюдения. – Фантазия, сродни сновидениям, компенсирует недостаток того, что человек по некоторым обстоятельствам не может получить в реальности». Действительно, Айзек замечал, насколько легко собираются отдельные кусочки фантазий в единую слаженную историю, если поместить в ее центр самого себя.

Мир вокруг был далек от того идеального состояния, в котором хотел видеть его Айз, но, не имея возможности ни изменить его, ни сбежать, будущий писатель начал представлять, какие ароморфозы принял бы мир, будь Айз тем избранным, способным искоренить проблемы, въевшиеся в самое сердце человечества. Прибегнув к гиперболе, которая раздула целую катастрофу из безобидных на тот день социальных тенденций, Айзек тем самым завуалировал трагедию потребительской личности, не способной к искренности, бескорыстной симпатии и зрелым взаимоотношениям, личности, которая смотрит на другого и видит не человека, а функцию собственной жизнедеятельности, винтик самолюбия, пробку, закрывающую дырку в червивой душе.

Формула фантазирования была проста и укладывалась в несколько слов: «Фантазия + недостатки реальности + твоя жизнь и совокупность наполняющих ее историй». Три вида ресурсов, которые Айзек считал необходимыми составляющими любого вида искусства, направленного на творческую реализацию художника, а не на коммерческий успех. К писательскому делу это относилось в первую очередь. Чем объемней и масштабней выбраны проблемные зоны реальности, тем большую аудиторию содержание книги затронет по-настоящему, всколыхнет их собственные переживания, выведет из рутинного равновесия и заставит вспомнить, как выглядит жизнь в ее истинном обличии. Однако же сейчас ни одного компонента в наличии у Айзека не имелось. С того самого момента, как он прославился первой книгой, не произошло ни единой увлекательной или опасной истории, которой можно было начать новое произведение. Ничего будоражащего, захватывающего или необычного. С того момента, как Айзек ушел со скучной, бессмысленной работы, стал известным и почитаемым автором, основал крупнейший благотворительный фонд, ничего по-настоящему плохого, трагичного в его жизни не случалось. Он был счастлив с Карен, держась за руки, они обогнули половину земного шара в поисках приключений и действительно нередко натыкались на них – но эти приключения никак не вписывались в формат Айзека. Его целью были иные истории, связать которые из нитей жизни невозможно, находясь дома, в комфорте и безопасности, или гуляя по закоулкам мира с невестой под руку. Логично вытекающий из цепи размышлений вопрос – как же раздобыть эти истории, где их искать – оставался нерешенным. Компенсаторный подход к фантазированию, который Айзек выбирал всю свою жизнь, теперь казался непригодным – в тепличных условиях финансового благополучия и любовной гармонии. «На одной фантазии сейчас я не выеду, да?» – обратился Айз к самому себе, поглядывая на остатки приправленного алкоголем кофе.

Размышления отводили внимание Айзека от многих деталей реальности, в том числе от изменений, происходящих вокруг. Писатель и не заметил, как улицы заполонила ночная тьма, а официанты принялись переворачивать стулья, ставя их поверх круглых столиков. Кафе давно закрылось, но официанты не торопились выгонять последнего клиента, чье лицо выражало думы, не терпящие беспокойства. Выбросив из головы сотни низкопробных фантазий, писатель пришел в себя и понял, что злоупотребляет гостеприимством работников кафе, которым наверняка не терпится отправиться по домам. Схватив ноутбук под мышку и сердечно попрощавшись с ответно заулыбавшимися официантами, Айзек вышел на мощеную улочку и, не думая более ни секунды, двинулся на зов приключений, поджидавших его где-то в закоулках норвежского города…

…Сперва он счел, что отмахивается от назойливой мухи, выбирающей в качестве посадочной площадки разные удобные участки на его щетинистом лице. Когда же Айз слегка приоткрыл глаза, чтобы разведать обстановку, то увидел перед собой Феликса, как полагается, при полном параде – в рубашке, галстуке, пиджаке, отутюженных брюках, лакированных туфлях и сияющих запонках. Судя по суровой физиономии, заместитель готовился разразиться поучительными сентенциями.

– Все-таки муха… – простонал Айзек сквозь дремоту.

– Что? – не разобрал Феликс. – Айз, время к обеду подходит, а ты глаз продрать не можешь.

– Время – условность… придуманная людьми… для упорядочения жизнедеятельности. Обед существует… для тех бедолаг, что живут по расписанию, – невнятно промямлил друг. – Как ты вообще оказался в моем номере?

Айзек перевернулся на спину и лениво потер лицо, однако массаж не разгладил красных следов, оставшихся на щеке от длительного и плотного соприкосновения с чем-то твердым. Оглядевшись, писатель понял, что спал в той самой одежде, в которой заявился поздней ночью в отель, а вместо подушки подсунул под голову клавиатуру ноутбука.

– Ты оставил дверь открытой, – пояснил Феликс, держа безопасную дистанцию от токсичной алкогольной пелены, окружавшей друга. – Вопрос, не напился ли ты вчера, будет равносилен предположению, что ты принимал ванну из вонючего одеколона, а такое спрашивать разумно только у наглухо съехавших.

– Может быть… я как раз и есть тот самый съехавший.

– Сколько страниц Хемингуэй сегодня отредактирует? – ободряюще переменил тему заместитель.

– А ты думаешь, я уже трезвый?

– Не юли, Айз, сколько написал?

– Ноль! Ни строчки, ни словечка!

Сбегая от дебрифинга о провале писательской операции, Айзек поднялся с кровати и двинулся в сторону ванной. Его движения были вялыми и медлительными, потому Феликс успел атаковать друга очередным вопросом, пока тот не скрылся за дверью санузла.

– Скажи, алкоголем ты пытаешься настроить компас вдохновения? Подобрать ключ к вратам Трисмегиста?

– Конкретно вчера алкоголь стал ключом к беседе с людьми из бара, – перебивая шум воды из крана, донесся ответ. – Знаешь, к каким очевидным выводам я пришел? Чем скучнее жизнь человека, тем важнее, интереснее и необычнее ему кажутся всякие мелочи, возникающие под влиянием случайных обстоятельств. Как будто человек защищается от осознания никчемности своего существования и наделяет жизнь иллюзией значимости, посыпая абсолютно посредственные вещи пудрой исключительности, неповторимости… – Феликс потерял интерес к теме и дальше слушал тираду Айзека вполуха. Когда журчание воды прекратилось, писатель вышел в гостиничную комнату с мокрым лицом. Глаза его были красными и опухшими, будто он только что выбежал из горящего здания и успел наглотаться дыма. – Люди, не реализовавшие себя в жизни и считающие, что для подобных инициатив уже поздновато, настолько нуждаются в том, чтобы почувствовать свою жизнь хоть немного значимой, что охотно причисляют себя к чему-то более глобальному – к политике, религии и прочей ерунде, к которой они, по факту, не имеют никакого отношения. Они лишь пассивные наблюдатели. Все равно как зрители в кинотеатре.

– Что я могу сказать, дружище? – Развел руками Феликс. – Если ты ищешь материал для книги среди первых встречных, то планку притязаний для них ты задрал – будь здоров. Не каждый гимнаст допрыгнет.

Заместитель не удивился намерению друга незамедлительно покинуть Осло и направиться в следующий пункт их путешествия, о котором, как и полагается человеку, не строящему планов дальше, чем на ближайшие десять минут, писатель не знал ровным счетом ничего. Феликса ничуть не беспокоила неопределенность спутника, ведь свою уверенность относительно ближайшего будущего он всегда носил с собой и никогда не отпускал в свободное плавание. Без нее обычный день потерял бы свою структуру, а главным образом – осмысленность в общей схеме жизни. Каждое действие должно к чему-то вести, иметь завершение и конечный продукт, иначе оно лишь впустую тратит силы, которые можно пустить на более выгодные проекты. Придерживаясь этой простой и практичной позиции, Феликс, никогда не стоявший на анестезирующей стороне религии, исповедовал своеобразную веру в порядок, которая, по его мнению, была рецептом здоровой и продуктивной жизни. Эта самая вера и сейчас моментально корректировала маршрут в соответствии с капризами Айзека, внезапно велевшего остановиться то у озера Мьеса, то посреди полей, раскинувшихся у подножия вездесущих в Норвегии гор, то желавшего прогуляться по маленьким, ничем не примечательным поселениям, встречавшимся на пути. Вместо обычных семи часов до Тронхейма путь занял почти половину суток. Зато Айзек проверил гипотезу о положительном влиянии созерцания на вдохновение. Он пришел к выводу, что лицезрение шедевров природы не дает материала для вдохновения, а является своего рода зажигательной смесью для костра, абсолютно бесполезной без дров и спичек.

Наблюдения за глубинными потоками вдохновения в очередной раз заставили писателя сфокусироваться на той территории, куда ему стоит всецело перенести свои изыскания, – плоскость реальности. Притронуться к материи, сотканной из пьес повседневности, Айзек пытался не только через знакомство с первыми встречными, нераскрытыми книгами с заманчивыми обложками, но и через личное вмешательство в чужие истории. Он бродил ночами по оживленным улицам, вступал в разговор со всеми подряд, ввязывался в чужие конфликты, которые при этом пытливо изучал под видом благочестивого парламентера.

Каждый вечер, венец уходящего дня, впивался в глаза Айзеку опустошающей белизной листа без единой буквы, чистого, как сознание младенца. Отчаяние нависало над ним мертвым грузом, тянувшим на непроглядное дно его амбиции и самомнение. Чтобы не чувствовать той неподъемной ответственности перед самим собой за написание самой главной работы его жизни, Айзек напивался после каждого неплодотворного дежурства над клавиатурой ноутбука.

Несмотря на пестрое разнообразие и насыщенность путешествия разными самыми удивительными местами, жемчужинами архитектуры, культурными эпохами, детищами кулинарии, разными людьми, темами бесед, сценарий поездки не менялся – заселение в два номера в дешевом отеле, душ, новые носки и трусы – а после Айзек слоняется по городу словно неприкаянный, к вечеру садится за книгу, ничего не выходит, и он заливает в себя алкоголь, будто топливо – в бензобак самосвала.

Прокатившись по знаковым местам Швеции и Дании, к которым вдохновение Айзека также проявило оскорбительную глухоту, дуэт писателя и заместителя въехал на территорию Германии. Первой остановкой оказался прибрежный город Росток. Путь до него ни разу не прерывался внезапными остановками, поскольку Айз наверстывал в машине упущенные ночью часы сна. Затем были Гамбург, Бремен, Ольденбург – несмотря на мизерное расстояние между ними, в каждом из этих городов друзья проводили ночь, а наутро вновь отправлялись в путь.

Феликс бы удивился, если Айзек не заговорил о наркотиках в дороге среди полей тюльпанов и ветряных мельниц Нидерландов. Зашел он издалека: начал про промышленность и пивоварни, про сумасшедшие попустительские законы и легализацию проституции, а пришел к Кастанеде, трансцендентному опыту и самопознанию через психотропные вещества, содержащиеся в грибах. Заместитель резко оборвал писателя, не оставив никакой надежды на то, что ему удастся проверить галлюциногенный эффект грибов на себе. Именно по этой причине в Нидерландах они остановились лишь пару раз, чтобы пообедать, а заночевали уже в Бельгии, в Антверпене.

Под наблюдением Феликса, который, казалось, совсем не устал после долгого сидения за рулем, Айзек целый вечер выуживал из темницы вдохновения хотя бы парочку сюжетов. Нагулянный за день скудных перекусов аппетит пропал без следа, когда писатель открыл ноутбук в ресторане, размял пальцы и шею и прикоснулся к клавиатуре. Они многое повидали за последние три недели разъездов по Европе, материала для творческой обработки набралось предостаточно, и тем не менее это сырье, являясь уникальным, не имело нужного автору качества. Весь собранный материал был исключительным, ценным, неповторимым и по-своему грандиозным. Встречи с детьми в детских домах также произвели свой эффект, Феликсу следовало отдать должное. Айзек знал, что будет хранить эти незабываемые, курьезные, потрясающие, смешные, захватывающие, страшные, рискованные, счастливые и дурные истории из жизней других людей как драгоценные камни, но в то же время понимал, что они не могут лечь в основу его писательского детища. У них действительно получилось расшевелить задремавшую фантазию Бладборна, шестеренки его воображения с натугой двинулись и вновь закружились, вдыхая жизнь в механизм сочинительского станка. Однако, какой бы яркой и богатой фантазией ни обволакивались чужие истории, в них не было самого Айзека, и потому весь агрегат будто работал без смазки, истошно скрипя и не производя никаких деталей будущей книги. Фантазия работала безупречно только в призвании защитить своего хозяина от чего-то страшного, тревожного и опасного.

Феликс подозрительно глянул на нетронутую тарелку с остывшей пастой, а затем такой же взгляд перевел на самого Айзека, смотревшего в экран ноутбука со столь серьезной физиономией, будто он зачитывал правительственные коды для запуска ядерных боеголовок. Писатель машинально крутил между пальцев «Прометей» и даже не замечал повышенного внимания друга.

– В чем проблема? – прервал молчание Феликс.

– А? – Айзек отвлекся от монитора и вдруг вспомнил, что сидит за столом не один.

– Я говорю – в чем проблема?

– Какая проблема? О чем ты?

– Пошла четвертая неделя, а ты до сих пор не написал ни слова.

– Ох, а я и не заметил! На все сто был уверен, что уже добрую половину книги настрочил, пока ты навещал детишек в приютах! – раздраженно отшутился Айзек. Приятель замялся, заерзал на стуле, словно что-то острое там так и норовило проделать дырку в его брюках.

– Я до сих пор не поблагодарил тебя за то, что ты составил мне компанию…

– Забей, Феликс, – пристыженно отмахнулся писатель. Когда похмельная версия Бладборна наслаждалась лицезрением детских улыбок, версия Феликса, не менявшаяся ни под каким предлогом, проверяла детские дома на соответствие всем стандартам качества. – Признаться, дружище, посещение приютов, было чуть ли не самым ценным опытом за всю поездку. Так что это мне следует благодарить тебя. Я все равно бы ничего не написал, сиди я вместо того за компом хоть с утра до ночи.

– Благодарность принята. Айзек, не увиливай от ответа. В чем все же проблема? Почему ты не можешь писать? – Феликс всегда казался Айзеку взрослее него самого, и его грозный родительский взгляд знаменовал скорое наступление нравоучений. Именно авторские нравоучения и регулярные пинки под зад от Феликса мотивировали Айзека так быстро справиться с трилогией-антиутопией. Теперь же все было иначе, правила игры поменялись. На интуитивном уровне Айзек понимал, что Феликс не в состоянии ему помочь. – Пожалуйста, без туманных терминов.

– Ты усложняешь мне задачу, Феликс.

– Конечно, ты ведь любишь оправдывать свои неудачи абстрактными материями. Скажи, Айз, в чем дело? Я не трогал тебя все это время, поскольку верил, что ты справишься и без моего вмешательства…

– Не преувеличивай свою роль в моем творчестве.

– Скажи начистоту. Почему ты не можешь писать? Уверен, у тебя имеется тонна логичных соображений по этому поводу, которые и краем не касаются этих твоих ворот Трисмегиста, – пренебрежительно подчеркнул Феликс.

– Врат Трисмегиста, – поправил Айзек.

– Да-да. Не отвлекайся. Говори.