Золотошвейка

Дошли до Кургана. Расстались. Трое решили в Персию податься. Андрей и дед Михайло наотрез отказались, в Персии-де басурманы наших в рабов превращают, ихние гаремы сторожить ставят евнухами. Дед Михайло сердцем ненавидел неверных, слыхал при обычаи ихние, про жестокие нравы, божился подальше держаться от всего басурманского (сам по молодости у турков в полону был, еле выжил, если б не нашенские купцы, век бы ему на чужой земле мучиться). На том и расстались.

С дедом Михайло до самого Углича добрались. Шли в отрепьях, до костей промерзли, в соседних деревушках богомольцами назвались: бабы еды и лаптей надавали, да разного тряпья, чтоб совсем не окоченеть. Солнце-то только-только припекать начало.

Заболел дед Михайло, тяжело захворал, Андрей старика выходил, тёплой водой отпаивал, своей едой делился, хоть дед и не раз о конце заикался: «Оставь ты меня, Андрюшенька. Не дойти мне».

«Доживешь дед. Хорошее ещё на своем веку увидишь». Не бросил старика.

Возле Валдая разошлись: одному на восток, другому – на север, к Великому Новгороду. Просил Михайло Андрея к себе погостить.

«Рад бы, да не могу, – был ответ. Не о себе волнуюсь, за братца хлопочу».

Обнялись сердечно. Дед Михайло слезу утёр: «Должник я твой, Ондрей. Без тебя бы не жить мне».

Смутился Андрей Розанов, но ничего не сказал. Еще раз обнялись, как сын с отцом и разошлись восвояси.

Добрел Андрей до Каменки, как поглядел на опустевшую деревню, так и встал соляным столбом. Не узнал он отчего дома, показалось ему, что обветшалая крыша вот-вот рухнет. На крыльце нашёл девицу в стареньком сарафане, лицо такое грустное, слёзы из карих глаз так и льются ручьями.

«Кто ты?», – спросил.

«Анфиса я. Степана Глазкова внучка».

«По што ревешь? Обидел кто?»

«Голод совсем замучил. Вот уж второй месяц как на воде, да на хлебах. Мука ещё к пасхе закончилась, а то, что сейчас едим – остатки одни. Полина Ивановна шибко экономит. Злюка она».

«Полина Ивановна, говоришь? А где она?»

Девица рукой махнула.

«В доме. Всё молится, да молится. Я ей по хозяйству помогаю».

Еле узнала Полина братца. Как узнала, исподлобья взглянула, ничего не ответила. Велела только Анфисе на стол накрыть: картошки в котелке, да немного хлеба. Дескать, вот, братец, не обессудь, ничего лучше предложить не могу.

Поел Андрей, подошел к Полине, молвил: «Что ж ты брата плохо встречаешь? Где отец и мать? Нешто в город уехали, слыхал я – в Пскове ярманка открылась».

Полина так и зыркнула своими серыми глазами, тяжело вздохнула.

«Оттого и не встречаю, что сгубил ты всех нас. Отец и мать вот уж как год назад померли. Не выдержали горя. Теперь я здесь, да Анфиса».

«А Михаил что?»

«В монастыре он».

«Больно худа она стала. Постарела, злобы сколько», – думал Андрей, глядя на сестру.

«Господь с тобой Полюшка. Разве я виной? Хотел, ведь, как лучше».

«Хотел, да не вышло».

Побывал Андрей на родительских могилках, долго плакал, прощения просил.

«Если б не Федя, давно бы с жизнью счёты свел».

Письмо на секретере в отцовой горнице нашёл. Туда редко, кто заходил. Знали, что письмо Андрею предназначалось – никто его и не читал.

«Бог с ним, с дворянским чином, Андрюша, – писал покойный Иван Иваныч. – Род наш Розановский сохрани. Не погуби только род. Последняя на тебя надежда. Сердцем чую, воротишься в Каменку. Женись на девке Анфисе. Хорошая она. Благословляю вас. Хозяйство подыми.

Деньги я кое-какие припрятал, да бумаги на мануфактуру, чтобы волостные вельможи не нашли».

Длинное было письмо. Видать, сильно мучился Иван Розанов перед смертью, места себе не находил, просил у бога за детей, да за жену.

Задумался Андрей – теперь ему хозяином быть (такова отцова воля).

Нашёл деньги, поехал прямиком в Петербург. Назвался чужим именем (все же беглый каторжник, вдруг снова в кандалы закуют). Разыскал некоего Бориса Градова, что у самого Бирона в услужении находился; привез-де откуп за Фёдора Розанова платить (по поручению сказался).

«Не вовремя ты, мужик, – ответил Градов. – Фёдор Розанов месяц назад повесился».

Перекрестился Андрей, шапку снял. Всю дорогу слезу с лица вытирал, бредил, с братом разговаривал, прощения просил, как и у родителей.

С могилы земли взял, отпел в Каменской церквушке, велел поминальный пирог испечь, просил отца Григория угоститься.

Григорий-то истинным старовером был, двумя перстами крестился, проповеди точь-в-точь, как Кусков, читал.

Полина старую веру быстро приняла, во всём с отцом Григорием соглашалась, подумывала в женский монастырь уйти, да пока за хозяйством присматривала.

По батюшкиной воле женился Андрей на девице Анфисе Григорьевне, нравилось ему, как хороводы она водила: щёки румяные, сама пышная, чёрные косы так и вьются вокруг стана – хороша. Пироги, да караваи печь – настоящая мастерица, каких поискать ещё.

«Сирота она, – говаривала Полина, – не обидь».

«Не бойся, Полюшка, жены своей я не трону. Любить буду пуще себя».

Как женился Андрей, мануфактуру решил откупить; позарился на неё некий немец по фамилии Шмидт, уже и документы приготовил, осталось только нужную сумму в казну уплатить. Упросил Андрей волостного воеводу, чтоб с торгами помедлил – жаль, ведь, терять отцово наследство (помнил отцов наказ о роде позаботиться).

Денег, что оставлены были на чёрный день, лишь, в пол суммы хватало, остальное хоть с неба бери. Опечалился Андрей, совсем дело худо, грехи покоя не дают. А тут ещё Анфиса понесла – лишний рот появится, до уплаты всего месяц срока.

«Молись, Андрей Иваныч, молись. Бог поможет», – наставлял отец Григорий.

Бог и помог.

На днях путник незнакомый в Каменку заехал из самого Новгорода. Просил Андрей Розанова. «С бумагами я, – сказывал, – с грамотами. Михайло Лукич третьего дня скончался, наследство свое на Розановский род переписал. Детей-то у него нет, родственники пропали. Перед смертью говорил, должок мол у меня. Андрей, мол, меня спас, когда с каторги бежали. Беглый, ведь, он».

Гостя чаем напоили, наливкой смородиновой угостили.

«А ты кто Михайле-то Лукичу будешь?»

«Приказчик я его – Семён. У хозяина мово лавки в Новгороде, торговлей он промышлял. Теперича, значит, с Вами мне придётся».

Вспомнил Андрей старика Михайла. Последние слова его вспомнил, крест на себя наложил, вздохнул тяжело. «Царствие небесное рабу божию Михаилу».