Золотошвейка

– Слушаюсь.

Девка Аграфена исчезла также внезапно, как и появилась.

Марфа Тихоновна поднялась.

– Пойду в погреб спущусь, солонину велю вытащить. Ты Андрей Иваныч, отдохнул бы.

– Успеется.

Выйдя на крыльцо, Марфа Тихоновна фыркнула, покосилась на отца Димитрия через окно.

«Два сапога пара. Всё туда же».

Андрей Иваныч откусил сахар, запил уже остывшим чаем.

– Где сынок?

– Сашка с приказчиком Семёном в лавку отправился товар проверять. Малец-то мне здорово помогает. Машеньку бы замуж выдать, тогда бы всё хорошо.

Пообмяк немного Андрей, как про дочку вспомнил. «Если у Машеньки родной матери нет, так хоть отец любит», – подумал отец Димитрий, – «Знаю, ведь, не больно её отправлять в чужой город хочет. На лице у Ондрюши написано».

– Пойду я, Михайло, велю Семёну нового груза везти: красок, да кистей. Старые-то давно поистерлись, подносы расписывать нечем.

Виновато Андрей Иваныч взглянул на отца Димитрия. Вон он какой – спокойный и терпеливый, а все ж вероотступник, не по христиански молится.

– Прости меня, братец. Совсем не чаял я тебя увидеть; хорошо, что заехал – родные, ведь, мы.

– Ничего, Ондрей, не кори себя. Господь рассудит, чья вера истинная, а чья нет.

Нахмурился Андрей, на падчериц посмотрел:

– Софья, Катерина, идите-ка матери помогите.

– Но батюшка…

– Идите, Михайло Иваныч, небось, не обидится.

Испуганно переглянулись. Нельзя противиться батюшкиной воле, вышли. Проводив их взглядом, Андрей затворил дверь.

– Вот что я скажу тебе, Михайло: настоящая-то вера всегда настоящей останется, хоть ты с ней, что ни делай. А вы – отступники-никониане, на человеков молитесь, но не на Бога-творца. Оно и видно. Человеку поклоняетесь, только признаться стыдитесь. Вот она ваша вера. Помирать буду, но Бога не предам.

Отец Димитрий вновь смолчал, хоть и был не согласен. В монастыре терпению учили, вот и его Господь решил испытать. Что ж, пусть Ондрей при своем останется, а он – по-старому молиться станет.

В монастыре-то многому приходилось учиться. Бывало, диакон Владимир поставит перед собой молодых семинаристов, да заставляет длинные проповеди слушать, аж колени от усталости подкашиваются. Бывало, и на хлебе с водой неделями сидишь, постишься, канон блюдешь. Да что уж сейчас вспоминать – всё бывало.

– Пойду я, пожалуй. Ты, братец, можешь в свою горницу идти, отдохнуть с дороги-то.

Андрей вышел в сени, отец Димитрий один с тяжелыми мыслями остался.

…

Речка та Каменкой зовётся, а неподалеку пруд. Когда-то давно—давно Иван Розанов здесь болото осушал, после него пруд и остался. Летом там утки со своим выводком плавают, да гуси травку щиплют; зимой – как зеркалом, всё льдом затягивается. Рыбы в Каменке немного ловится, больше в притоках и устье Волги. Там, в те времена, генерал—фельдмаршал Пётр Иванович Шувалов – видный делец промысел вёл, да ещё на Балтике с литовцами и шведами торговал.

Рядом с Каменкой березняк раскинулся, словно какой-то маленький островок счастья. Утром, как Солнце взойдет и первые лучики коснутся земли, все в том березняке расцветает: и трава, и ландыши раскрываются, будто приветствуют тебя всем сердцем.

Подойдёшь к молодой берёзке, прикоснешься к ней всем телом, обнимешь и чувствуешь, как отвечает на твои объятья она, что-то рассказать хочет, да не может. Вслушаешься и слышишь её историю.

Каждую берёзку Машенька знала, даже по именам называть стала. Вон Дуняша, вон – Прасковья – толстый ствол, клонится к земле под тяжестью своих ветвей.

Воробышки, да синицы летают, чирикают, иногда сорока сядет, крыльями махнёт и вновь улетит прочь. Ближе к августу подберёзовики из травы выглядывают с красно-коричневыми шляпками, так и норовят в корзину прыгнуть.

«Прощайте берёзки. Уезжаю я от вас. Мачеха и батюшка отправляют. Прощай и ты, Варварушка. Ещё совсем недавно чуть не погибла ты, бедная. Кто-то решил сок твой весь выпить. Залечила я твою ранку. Кто ж теперь за вами присматривать станет? Осиротеете вы без меня».

Прикоснулась Машенька рукой к шершавой коре, нежно погладила её.

«Прощайте». «Что? Говорите, что ждать меня будете? Тогда я ненадолго уеду, вернусь и снова к вам приду. Знаю, когда встретимся, обрадуетесь вы. Что? Не плачь, Прасковьюшка. Это у меня слёзы на глаза вышли».

Машенька утёрла слезу, прижалась крепче к берёзе. Чу. Крик какой-то слышится. Кажется, девица Груня её кличет; она часто бегает сюда, чтобы её, Машу, к мачехе Марфе Тихоновне позвать.

– Маруся! Машка! Эй! Хозяйка просят.

– Иду!

Ещё раз провела по стволу. «Прощай, Прасковья».

Вышла на полянку.

Сквозь стволы деревьев разглядела силуэт Груни в голубом сарафане. А день-то какой! Речка на солнце искрится, как будто играет. Хочется сильно зажмуриться и броситься в самый омут, а затем, лечь на траву и уснуть блаженным сном.

– Маруська!

– Иду – иду!

Груня раскраснелась, перевела дыхание, пролепетала из последних сил:

– Быстрее, окаянная. Михайло Иваныч приехали из Сергиевой Лавры, видеть хотят.

– Дядя Михайло? Я сейчас.

Пустилась бежать, возле дома шаг замедлила, в горницу спокойно вошла, поклонилась.

– Здравствуйте, отец Димитрий.

– Чтой-то ты меня отцом Димитрием кличешь? Другие у вас Михайлом Иванычем дядюшку твоего зовут.

– Как нравится, так и буду называть Вас, отец Димитрий.

– Ну-ка я посмотрю на тебя хорошенько. Совсем красавицею стала, небось женихов много?, – видя смущение девушки добавил – ну ладно, ладно, садись – дома, ведь ты, не стесняйся. Просьба у меня к тебе одна есть, Машенька.