Любовь перевернет страницу

– Прыгай, Марс, – запищал я, хлопая ладонью по мягкой желтой обивке. Марс громко залаял в ответ и встал на задние лапы. Я подхватил его и водрузил себе на грудь.

Тома уселась рядом.

– Завтра уже будем у моря! – сказала она, положив голову мне на плечо.

Ровные квадраты на потолке турецкого аэропорта привлекли мое внимание – я водил по их линиям цепким взглядом. Фоном с небольшими паузами по всем этажам проносился монотонный женский голос: сначала на языке, который я не понимал – на турецком, потом на еще более незнакомом языке – арабском, а затем все повторяли на английском – проносились номера рейсов и названия городов. Париж, Вена, Доха… Я смотрел на проходящих мимо людей и искал среди них тех, кто летел в те края. Мужчины и женщины, дети, собаки и кошки в узких переносках отвечали моему взгляду, но между нами пролегала пропасть других звуков – проворачивались на полу колеса чемоданов, звенели телефоны, ударялись о блюдца кофейные чашки.

Я сидел на железной скамейке и ждал возвращения Томы. Мы уже проделали большую часть пути. Перелет показался мне быстрым, но взлет дался с трудом. Под рев разгоряченного двигателя я следил за белыми свежерасчерченными полосами вдоль трассы и мысленно прощался. С городом, со страной, с моей Верой, с самим собой… Мне казалось, что с этим самолетом поднималась к небу какая-то часть моей прошлой жизни. Тяжелая – как наш забитый до разрешенных двадцати килограммов багаж, важная – как паспорт, который я, вцепившись, не выпускал из рук, далекая – как Луна, к которой, как бы высоко ни поднимался наш самолет, я не мог дотянуться. Та часть моей жизни бежала навстречу плотными потоками воздуха и растворялась в нем, оставляя после себя голубое мерцание.

Набирающий скорость самолет свистел, и я подумал: «Каждый день будет наступать новое завтра, пока мы снова не встретимся через два месяца. Сейчас я прощаюсь с тобой. Но, возможно, когда-нибудь…»

Легкий толчок прервал меня, и самолет взлетел. Его крылья подрагивали на ветру, а под ними расстилался мой родной город, город, в котором вдруг мне стало невыносимо жить. Здания и деревья отдалялись, напоминая игрушечный конструктор из моего детства, в который Тома заставляла меня с ней играть. Помню, мне нужна была определенная деталь, но я долго не мог ее отыскать: приходилось поочередно откладывать в сторону каждую. И мои детские руки находили ее. Терпение и внимание – все, что было нужно, и можно было продолжать игру.

Приковав себя страховочным ремнем, я ощущал пустоту – казалось, что детали, которые я ищу, не существует. И теперь мне нужно было найти ей какую-то замену, чтобы строить свою фигуру и дальше. Ни терпение, ни внимание, сколько ни прикладывай, не уменьшали страх – может быть, впервые придется оставить все незавершенным и самому остановиться.

Иногда говорят: если что-то уже случилось, зачем по этому поводу переживать? Вроде и простые слова, вроде и понятные, но как подчинить себе сердце, которое отчаянно не хочет слушаться? Я старался убедить себя в том, что впереди меня ждало два месяца новой жизни, в течение которых многое могло бы измениться, да и я мог бы стать другим – стать тем, кем гордилась бы Вера. Стать тем, кем гордился бы я сам. Однако упрямое сердце сопротивлялось и иногда так сильно, что я чувствовал неловкость: не мешает ли это сопротивление силам, поднимающим самолет? Не мешает ли это ищущим на табло номера своих рейсов путешественникам?

Об Израиле я мало, что знал. «Вряд ли мне понравится эта страна», – робко сказал я Томе. Меня туда не тянуло. Но по строгим указаниям Томы я выписал все места, которые мне нужно было посетить, выбрал кафе и бары со вкусной едой. Список был большим – хотелось растянуть время, чтобы все успеть. И все же мысленно я снова и снова переворачивал листы календаря вперед, к сентябрю, к его первым дням – когда я снова пересеку границу России, порог своего дома, а также пережитую потаенную боль.

– Пить будешь?

Я вздрогнул от влажного прикосновения к моей щеке и чуть не рухнул со скамейки.

Стоя передо мной, Тома ткнула в меня донышком бутылки воды.

– Спасибо, – ответил я, взяв бутылку из рук сестры и рукавом утерев щеку.

– Не хмурься, морщины будут, – сказала Тома и села рядом. Марс прошмыгнул между ног Томы и встал на задние лапы, просясь на руки.

– Долго тебя не было… Потерялась?

– Проверяла, назначены ли уже ворота для вылета.

– И как?

– Да, тут не далеко, но лучше не задерживаться: перед посадкой в самолет будут проверять сумки и ощупывать нас. Поля сказала, что попросят даже обувь снять.

Тома взяла на руки собаку и откинулась на железную спинку.

– А чего ты удивляешься? – спросила она меня, хотя я молчал. – Безопасность – превыше всего. Мы летим в страну, где тоже неспокойно. Там часто случаются военные конфликты.

Я тоже откинулся назад и поднял глаза к потолку – к тем квадратам, развлекавшим меня секунды назад.

– Теракты – это страшно. А мы еще и будем жить в городе, который почти граничит с сектором Газа. Кстати, ты запомнил его название?

– Ашкелон? – неуверенно ответил я.

– Ян, соберись! Иначе мы из-за тебя до сентября просидим на допросе. Если на паспортном контроле спросят, четко назови адрес, имя и фамилию того, к кому едешь. Если поинтересуются, зачем едешь и на сколько, на какие деньги будешь жить, скажи, что приехал книгу писать. Покажи ваши с Верой фото, веди себя естественно и, умоляю, не кидайся им на дуло автомата со слезным: «Она вернется ко мне?!»

Тома ехидно заулыбалась, косясь на меня.

– Да знаю я, ты мне все это уже не раз рассказывала. Говоришь так, будто мы сами какую-то угрозу представляем: мне нечего скрывать, так что не переживай.

Тут Тома приподнялась и со всей силы хлопнула ладонью по моему колену.

– Там все серьезно, Ян. Облажаешься – просидишь несколько часов у них в комнате. Мы тебя ждать не будем, из Тель-Авива до Ашкелона поедешь сам!

– А кто нас встретит, Поля?

– Да, ну точнее ее привезет водитель, они знают его уже сто лет… Поедем на собственной машине! Поскорее бы…

На лице сестры запрыгала мечтательная дымка. Я улыбнулся: Тома ничуть не изменилась. Она только казалась взрослой, как и всегда. Многое ей приходилось брать на себя как старшей сестре такого непутевого брата, я как. И хоть она и хорошо справлялась со своей ролью, за уверенностью и внутренней силой в ее глазах часто трепыхалась тень чувствительности и робкой беззащитности. Когда я замечал это, мне хотелось пожалеть ее, обнять. Но я сам часто плакал, сам чуть что, тянулся руками к ее шее – я не мог был человеком, рядом с которым она бы перестала бороться, защищаться. И оттого я был рад, когда в нашей семье появилась Полина.

Когда Поля уехала к выжженным холмам, покрытым песком, я сказал сестре, что это к лучшему, что их разлука приведет к новая главе, о которой Тома и Поля так мечтали. Они хотели жить в Израиле, среди его яркого солнца и редких дождей. Однако я понимал, каким неслышным эхом пролетали мои слова для сестры: расставаться с близким человеком тяжело в любом случае – встретитесь вы скоро или уже никогда, расстаетесь хорошо или же с тяжестью на душе.

Когда мы опустошили бутылки воды, я поднялся первым. Тома передала мне поводок собаки, а сама взяла переноску. В руках у каждого было по еще и небольшому чемодану. Мы обогнули ряд кресел и направились к воротам, открывавшим последнюю часть нашей дороги – дороги в Израиль. Длинные арабские платья, короткие футболки и шорты – все смешалось, на полу лежали ожидавшие странники, висели на перилах дети, за стеклянными стенами взлетали самолеты.

Сотрудники нашей авиакомпании уже ждали нас. Они установили четыре стола для осмотра вещей – по паре друг напротив друга. Перед ними выстроились две очереди – из мужчин и женщин, и мы с Томой разделились.

Когда меня пригласили к осмотру, я закинул свой чемодан на стол. Высокий загорелый израильтянин в аккуратно выглаженной форме коснулся его руками в белых перчатках и расстегнул молнию. Наружу смущенно выглянули мои черные кроссовки, теплый клетчатый свитер, зарядные устройства, недочитанная книга. Ничего подозрительного – обычные вещи обычного путешественника, и меня жестом пригласили отойти в сторону, разуться и расставить руки в стороны. По телу, от плеч до пяток, сверху вниз, слегка касаясь, проскользнули чужие руки. Когда досмотр закончился, я забрал чемодан и прошел в зону ожидания.

Подошла очередь моей Томы. Она ловко забросила свой чемодан на стол и гордо продемонстрировала путешествующего с ней питомца. Марс вызвал довольную ухмылку у невысокой девушки, что в свою очередь обрадовало и Тому. Она гордилась тем, какое впечатление производил на прохожих ее шелковистый друг.

– У него редкий окрас, – часто хвасталась Тома. – Черное тельце и белые лапки в крапинку – как у далматина.

Тома любила Марса, словно ребенка, а он ни секунды не мог прожить вдали от нее. Кстати, в Израиле эту парочку ждала не только Поля, но и еще один пес – рыжий Джордж. Удивительно, но эти два совершенно не похожих друг на друга четвероногих подружились и поделили между собой своих хозяек – Марс был привязан к Томе, а Джордж любил Полину.

Вспоминая многочисленные забавные моменты, связанные с питомцами моей сестры, я и не заметил, как преодолел проверку билетов, прошел по качающемуся телескопическому трапу и оказался в салоне самолета.

– Ну что замер, Ян? – спросила меня Тома, подталкивая вперед.

Я почувствовал на себе любопытные взгляды – другие пассажиры уже заняли свои места. Их лица отличались от тех, что я привык видеть в своей стране; из-за череды цепляющихся друг за друга событий, происходящих за последние годы в мире, я давно не пересекал границу России.

Меня всегда удивляло: откуда в нас рождается то интуитивное ощущение другой культуры, которое охватывает, стоит лишь только взглянуть на человека. Это странное трепетное любопытство, пронизывающее меня, когда я видел человека, мысли которого появляются в его голове иначе, слова которого звучат иначе, на которого привычные для меня вещи не давят той же обыденностью, понятностью, чувствовалось каждый раз, когда я встречался взглядом с иностранцем.

Я и сам любил быть иностранцем. Мне нравилось быть тем, о ком никто совсем ничего не знал, мне нравился вопрос «кто ты?», на который можно было бы ответить так, как никогда раньше никому не отвечал. Я собирался быть таким иностранцем в течение оставшихся летних месяцев – для жителей моего временного «дома» и для себя самого. И на вопрос: «Кто ты?» я собирался найти для себя очередной ответ.

Самолет взлетел, и мы снова оказались близко к облакам. Хотелось протянуть руку и поймать одно из них – такое детское желание, которое вряд ли могло бы быть осуществимо, пронзило меня, как и уходящие за горизонт солнечные лучи. Уже смеркалось, и та часть мира, куда я мчался на высокой скорости, погружалась в ночь.

Я закрыл глаза, чтобы самому уснуть, чтобы время пронеслось как можно менее заметно. Я гнал время, как и мысли о Вере. И чем дальше я отказывался от нее, тем больше я думал о другом мире, о другом себе. Я поверил в завтрашнее утро, которое мне хотелось начать заново. Конечно, все это было лишь беззвучными словами, скачущими по белому листу моего сознания – человек не может стать другим за одну ночь, не сможет и за две, за три… Но само желание не быть тем, кем ты привык встречать свои дни, что-то меняет; оно дает возможность остановиться и взглянуть внутрь себя, а потом прислушаться к сердцу, которое кричит, ноет, сражается, но бьется, бьется, бьется…

Бум-бум-бум… Мимо прокатилась тележка с горячей едой. В мой сон ворвался запах кофе, и я открыл глаза. В иллюминаторе чернело небо, а салон нашего самолета освещался приглушенными лампами. Наверное, в местах, над которыми мы пролетали, кто-то, понявший вдруг голову к небу, мог принять нас за подмигивающую сквозь темноту звезду. Я припомнил свои мысли о том, как хорошо было бы быть цветущий деревом, и мне подумалось, что звездой, наверное, тоже было бы быть неплохо – они красивы и вдохновляют своим далеким сиянием. Но звезды всегда одиноки: как и люди они окружены миллионами таких же, как они, бушующих скоплений и стоят поодаль друг от друга.

Я отвернулся от иллюминатора и посмотрел на сестру: Тома крепко спала, размашисто развалившись в кресле. «Тоже как звезда», – подумал я, тихонько откинув пряди волос с ее лба. Сквозь сон она вздохнула, но не проснулась. На коленях сестры, запертый в переноске, сидел Марс. Он тихо посапывал, выставив нос вперед так, что сетчатая стенка его переносного домика натянулась. Я коснулся пальцами этой шершавой черной кожи, чуть влажной и теплой, и Марс сонно чихнул.

Затем я откинул голову и закрыл глаза. Стало темно, но уютно – такое умиротворяющее затишье бывает только перед чем-то новым, чем-то из ряда вон. Может, я и не был готов к этому, но ждал: ведь новые сильные ощущения заглушают уже пережитые, но все еще подающие голос – то цунами, что прошлось по моей душе, не улеглось, оно все еще гремело где-то вдалеке. Разрушения, оставленные им, были значительными, и мне требовалась помощь – соленых волн, ослепляющего жара и грядущих встреч, требующих новых чистых страниц. Не знаю, чем я заслужил ту помощь, но благодарен за нее. Она исцелила меня – того меня, кто тогда, еще ничего не зная о своей судьбе, тихо засыпал в рассекающем воздушное море самолете.

Проснулся я уже от толчка в спину и громкого звука несущихся по шершавой посадочной полосе колес.