Волконский и Смерть

– Пусть Маша останется. А то, право слово, ты перегибаешь палку.

– Всего лишь выполняю отцовское поручение, – преувеличенно скромным тоном откликнулся молодой человек.

– Довольно, – Раевский выпрямился, не в силах уже сдерживать собственную злость. Он был из тех людей, которым не так-то просто выражать собственные чувства, но нынче они его давили, обездвиживали, а все виной – вот эти его дети, сестра и брат, такие разные, но схожие в одном – упорством в достижении своего. Право, даже когда оба, каждый в свое время, упрямились и капризничали по мере роста, они не выводили его из себя настолько сильно, как делали нынче. Но теперь-то уже ничего не поделаешь, остается только жить с теми, кто вырос, и пытаться угадать, какие ошибки были совершены при их воспитании. Поэтому вместо того, чтобы к одному слову прибавить еще целую тираду, генерал просмотрел письмо, написанное изысканным, хоть и несколько размашистым женским почерком.

– Подумать только, требует она… – пробормотал он, проглядывая листы. – Давит на жалость, умоляет приехать, потому что нашей Маше, мол, необходимо кое-что знать, а мы заперли, видите ли, бедняжку, и держим в неведении касательно того, что Серж не успел ей сказать.

Мари внутренне напряглась, услыхав, что речь идет про нее.

– Ага, и при этом я у нее «исчадие ада», – мимоходом заметил Александр Раевский. – На себя бы лучше посмотрела.

– Удивительно, что пишет это не мать, а кто бы подумал – сестра. Причем, насколько я помню, разница в возрасте у них невелика. А ты же знаешь, кто у нее муж? – подхватил отец, всегда охотно поддерживающий разговоры о человеческих страстях и слабостях.

– Как же не знать. Волконский-баба, который был начальник Штаба, – беззаботно проронил Саша, совершенно не стесняясь присутствия сестры. Он лично знал того, кто написал эту похабную частушку, в которой критиковались двор, вельможи, фрунтовые упражнения, внешняя политика, и, – как венец всеобщей злости – сам государь. Автор этого творения, право, отнюдь не лучшего у него, вышел на Петровскую площадь в тот злополучный понедельник 14 декабря, вывел свой Московский полк и еще Гвардейский экипаж, в котором служил его старший брат, вытерпел огонь картечи, а об участи его покамест был ничего не известно – как и об участи многих, слишком многих, повязанных одной тайной, одной целью и одним знанием.

– И вот такая-то важная дама не может ничем помочь своему брату? Не верю, и дело здесь нечисто, – проигнорировал Раевский замечания сына.

– Я могу прочесть это письмо? – тихо, но твердо вмешалась Мари, которой весь этот разговор был явно неприятен, что читалось по ее лицу, помрачневшему и принявшему решительное выражение.

Отец и сын замолчали. Последний продолжал рассматривать сестру внимательным и тяжелым взглядом, даже тихонько присвистнул, расслышав в ее голосе сталь. Раевский-старший же только вздохнул глубоко.

– Оно, кажется, адресовано мне, ведь так? – продолжила она, не обращая внимания ни на кого. Она подошла ближе к столу и протянула руку, чтобы взять бумагу. Брат молча и деловито отодвинул Мари, не дав ей этого сделать. Этот простой, лишенный всякой агрессии жест, подействовал на нее как пощечина.

– Это переходит уже всякие границы! – воскликнула она. – Что вы все себе позволяете?! Вы… тюремщики, вот кто!

Она резко отвернулась и вышла за дверь. Слезы подкатывали к глазам, но Мари запретила себе их проливать. Никто не должен видеть ее такой. Никто. И она своего добьется.

– Вы меня убиваете, – сказал Раевский еле слышным голосом, когда они с сыном остались одни. – Я эдак в гроб лягу раньше срока.

– Неужто мы все до единого? – переспросил Александр испытующе.

– Я же сказал, – генерал обессиленно откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. – Вы все, особенно ты. Мало тебе того, что было раньше, так ты никаких выводов не сделал, только хуже стало… И зачем ты такой взялся, право слово.

Раевский поймал себя на слове – он не должен был этого говорить. Поклялся же в свое время, тридцать лет с лишним тому назад, держа новорожденного сына на руках, что никогда не скажет ему то, что сказал только что, не упрекнет в том, что тот появился на свет – ни при каких обстоятельствах. И что жену, тогда лежавшую в зыбком забытьи после восемнадцати часов мучений, тоже не попрекнет в том, что она сделала для того, чтобы этот малыш появился на свет. Но каждая клятва имеет свой срок давности…

– Я же не просил меня рожать, – Александр повторил ту фразу, которую отец уже слышал и не единожды от него в отроческом возрасте.

– Лучше скажи это своей матери, – генерал уже неважно контролировал себя, желая, чтобы сын уже, наконец, ушел с глаз долой, оставив его в покое, иначе будет плохо всем им, а он, Раевский-старший, все-таки послабее его.

На лице Александра отразилась некая улыбка знающего. Неужто уже догадался? Мог бы, сопоставив дату свадьбы родителей и день своего рождения. Выпросил подробностей у своей матери или еще у кого? Маловероятно, но все же возможно, Софья – человек настроения. Софья… Имя столь же банальное, сколько многозначительное, вот и эту светскую даму, сестру Сергея, тоже так зовут. Означает «мудрость». Но на деле эта мудрость оборачивается коварством.

– Знаешь, papa, я думаю, наша Маша права – некоторые вещи ей было лучше знать сразу, – аккуратно сменил тему Александр.

– Да? Для этого ты кормил ее бреднями о том, что ее муж убит? – Раевский еще был в силах язвить.

– Если она пришла к этим выводам, не моя вина. Право, она еще слаба и, похоже, болезнь затронула ей мозг, как того и опасался доктор, – Александр вздохнул преувеличенно и потянулся к трубке во внутреннем кармане сюртука.

– Не думаю, не глупее, чем была, но глупее… Чем вот эта. Исчадие ада – это она про себя, – усмехнулся Раевский. – Сам представь, что будет, если она окажется среди этих баб. Старуха там такая же… Еще хлеще. Да и прочие не отстают. Понимаю, почему Сергей сбежал от них на край света. Расскажут еще всякую невидаль.

– Поэтому, папа, лучше, если сестра узнает это от нас, чем от них. И, если она такова, как я о ней всегда думал, то сама решит остаться. Ради своей же безопасности. И безопасности Николино.

Александр взял со стола письмо и направился было к двери, но отец тихо проговорил:

– А не думаешь ли ты, что это откровение окажет на нее обратное действие? Потом, письма от этой бабы…

Молодой человек лишь досадливо поморщился. С годами отец все меньше напоминал прогремевший на всю Империю образ решительного генерала, спасающего самые отчаянные положения на поле боя, превращающего поражение в победу, не знающего страха. Того отца, которым Александр всегда гордился, с удовольствием произнося свое имя, добавляя «да-да, тот самый Раевский, генерал-лейтенант, герой Бородина и Смоленска», цитируя ладно сложенные столичными пиитами верши. Неужто старость несет на себе свой отпечаток, превращая неутомимых и бесстрашных в болезненных и трусливых? А ведь это только начало, далее будет хуже, отец может впасть в слабоумие, превратится в большого ребенка, особенно в свете нынешних событий… Нет, такого отца Александр любить не мог и не хотел.

– Я объясню Маше, как его нужно понимать, письмо это, – не скрывая брезгливости к тому потерянному, пускающему слюни и бессмысленно глядящему вокруг себя старику, в которого непременно превратится его мужественный и сильный отец, пока еще напоминающий королей легендарного прошлого осанкой и взором, проронил Александр.

– Но поверит ли она тебе? Ты сам видел, как она ведет себя нынче, – попытался возражать Николай Раевский, уже почувствовав, что должен отступить перед старшим сыном в этом деле.

– А куда ей деваться? – пожал плечами его визави. – По крайней мере, надо проверить. Лучше, если объясним мы это сами, чем вот эта княгиня Софи или, тем паче, старуха.

– Старуха – рабыня приличий, и скорее заживо себя похоронит, чем назовет блудницей… – вслух подумал Раевский.

Александр внутренне посмеялся над такой наивностью. Конечно, отец, самовольно устранившийся от двора и света, отказавшийся даже от титула графа, ибо он, этот титул, заставит его селиться в Петербурге, постоянно бывать при дворе и окунаться с головой в море интриг и сплетен, бушующее там, совершенно не понимает ничего в мышлении светских дам. Пусть эти дамы и кажутся самой недоступностью и воплощением супружеской добродетели, как, например, та же Элиза Воронцова… Иногда вовремя изобразить из себя кающуюся грешницу, сбросить бронь приличий и целомудренности крайне полезно для них. Вот и здесь так же.

– Может быть, и так, а может быть, и не удержится от откровенности. Особенно когда увидит невестку и внука, а согласись, Николино – вылитый его отец…

– Так, стоп, что значит «увидит»? – прервал его Раевский. – Никуда Маша не поедет, это я сказал, и тем более, с сыном. Сама же старуха вряд ли решится приехать.

Александр тонко улыбнулся.

– Поживем-увидим. В любом случае, сестре полезно знать, за кого она вышла замуж.

– Делай, как хочешь, – сказал Раевский и махнул рукой. – Но Маша и Николино должны оставаться здесь, в Болтышке. Для этого, я, собственно, и поручил тебе все дело.

– И я его окончу наилучшим способом, – Александр кратко поклонился отцу и вышел за дверь.

…Оставшись один, Раевский горько вздохнул и погасил трубку – курить не хотелось, табак не приносил облегчения и расслабленности, как раньше, а лишь действовал на нервы, затуманивал сердце и разум. От генерала не укрылось, с каким презрением его старший сын смотрит на него. Не укрылся и страх в глазах третьей дочери, милой Маши, которая всегда его обожала. Во что он превращается? Кем он становится для своих детей, прежде обожающих его, каждый по-своему, исходя из собственного нрава? В чудовище, тирана, – он-то, не тронувший ни одного из них пальцем, даже не грозивший розгами? В развалину, в беззубого дряхлеющего льва, обузу для собственных наследников? Может быть, и впрямь – время его подходит в пятьдесят четыре года, нынче, когда он опозорил себя и детей, предал свою плоть и кровь – из пустого тщеславия, которое называл разумным расчетом? И ведь ни Саше, ни Никки, ни остальным ничего не достанется, все погрязло в паутине долгов, и потомки его проклянут… Но лучше о том пока не думать, иначе захочется лезть на стену. Но как о том забыть? Генерал обмакнул перо в чернильницу, взял из стопки желтоватый лист бумаги и начал письмо к старшей дочери, в котором уведомлял о своем намерении поехать в Петербург, «просить, умолять и требовать».

***

Мари сидела в саду, глядя на закат, неспешно гаснущий вдали, над крышами домов, под завесью печных труб. Тепло мартовского дня уходило вслед за солнцем, становилось зябко, и она чувствовала, что было опрометчиво накидывать на себя один салоп, без шали – так и простыть немудрено, и опять заболеть, и опять начать все сначала. Хотя, к слову, она не продвинулась ни на йоту. Теперь княгине было ясно, что брат задерживал письма, уничтожал их с согласия отца. Возможно, Серж ей тоже писал и переживал из-за отсутствия ответа, что в его положении должно ощущаться особенно тяжело… «Я разделяю заключение мужа», – подумала девушка и невесело усмехнулась. – «Он сидит в крепости, я сижу в деревне. Может быть, мне более комфортно, но свободы у меня ничуть не больше, чем у него. И потом… Он все-таки виноват. А я виновата лишь в том, что подчинилась родительской воле. А ведь если бы я тогда сказала «нет», то ничего бы этого не было. А еще лучше – если бы я умерла…». Мари зацепилась за эту мысль. В отрочестве, обижаясь на выговоры матери или гувернантки, отправляемая в чулан «подумать над своим поведением», Мари представляла себя лежащей в гробу, со скрещенными руками, венчиком на лбу, и непременно белом подвенечном платье – так хоронили юных девушек, не познавших счастья супружества, и так могли похоронить ее сестру Хэлен, если бы она не оправлялась от своих бесчисленных простуд и обострений чахотки раз за разом. Ну а если судьба переменится, и она внезапно умрет? Как же все будут плакать… Но нет. Мари не умерла даже в этих ужасных родах. Даже после этой горячки. И очень жаль, потому что это бы для всех все упростило. Прежде всего, для нее самой… Сын? У него есть родня, они вырастят его, ведь он родился не для нее, а для них, назван не так, как она того хотела, а как решила maman («Конечно, он будет Николаем, ведь это твой отец помог ему появиться на свет», «Это родовое имя Репниных и Волконских, твоя свекровь будет довольна»). Поэтому нынче Мари стоически терпела холод, чувствовала, как сырость подтаявшего за день, раскисшего под ногами снега проникает сквозь тонкие подошвы ее ботинок. Ничего страшного, так будет лучше для всех.

– Маша, шла бы ты домой, – услышала она голос брата и притворилась, будто ничего не расслышала. После случившегося в кабинете отца княгиня меньше всего хотела видеть Александра и говорить с ним.

Он подошел поближе – девушка отчетливо услышала хруст сапог по снежной корке.

– Возьми, я принес тебе шаль. Зачем сидеть так долго в столь сырую погоду? Ненавижу март месяц, с ним никогда не угадаешь… – брат говорил как ни в чем не бывало, и протягивал ей ту самую шаль, ажурную с кистями, которую ей подарила княгиня Варвара Репнина, единственная из родственниц мужа, с которыми Мари была покамест знакома. Та, в свою очередь, получила ее от покойного свекра, в бытность его губернатором Оренбурга – тамошние умелицы славятся изящными и легкими, но крайне теплыми платками.

– Я могу остаться одна хотя бы на час? – Мари бросила на него тяжелый взгляд. – Ведь вы даже не извинились передо мной.

– Именно это я хотел сделать, ma petite soeur, – голос Александра сделался тихим и даже нежным. Он подсел к ней, но девушка резко отодвинулась на другой конец скамьи. – Я действительно допустил много лишнего, но пойми, – мной лишь двигало беспокойство…

– Беспокойство? И поэтому ты перехватывал письма, предназначенные мне? Письма моей belle-soeur, письма его матери, письма… Сергея? – имя мужа она проговорила тихо, боясь упоминать его лишний раз при брате.

Александр протянул ей лист бумаги, исписанный почерком Софи Волконской.