Убогие атеисты

Люди спешат на работу. Упаковываются в автобусы. Троица размещается неподалёку от остановки. Гот расставляет картины, на которых длинные шеи. Окровавленные руки. Неестественно ломаные фигуры. Отвратительные отверстия рта. Словно перевёрнутые восьмёрки. Или озёра, нарисованные детьми. Невольно взгляды прохожих задевают полотна, но никто не ставит замечаний. Может быть, по отдельности они и потянулись бы к кричащим картинам, но на людях – никогда.

Люди просто не знают, чего от них ждут, как стоить реагировать на такое самовольство. Подавать милостыню? Или снимать на телефон?

Когда призыв обращён ко всем, индивидуально его не воспринимает никто. Хочешь остаться незамеченным – кричи о своей боли в стаю человеков. Все как один побоятся вмешаться и… опозориться. Перспектива быть опозоренным куда страшней перспективы быть безучастным наблюдателем чужой кончины.

Фитоняша забывается и пропускает мимо ушей, что там глаголет Чмо. Какую-то старомодную фольклорную чертовщину. Внезапно к ним всё же направляются две бойкие девчонки в чёрных косухах. С виду симпатичные, но воняющие куревом и матом. Неплохие, кстати, духи.

– Чего это вы тут устроили? – подбоченивается одна.

Вторая косится на надпись: «Мы занимались вандализмом и расстались навсегда». Фитоняша мгновенно втягивается обратно в реальность.

– А что, мешает? – холодно дерзит.

К их назревающей склоке проявляет любопытство куда большее число зевак. Видимо, никто не любит выскочек, стремящихся выделиться, выпендриться. Мол, поглядите, мы не такие, как все. Мы – чокнутые неформалы, а вы обрюзгшее душевно быдло.

– А вы хоть законно тут тусуетесь? – нападает та, что отвечает за функцию речи в их чете.

– А вы чё, менты? – вновь хамит Фитоняша.

Чмо переминается с ноги на ногу в своей дурацкой кофте. Гот досконально разглядывает киоск на противоположной стороне дороги. Ничего интереснее не видел, наверное. Точно парень не при делах. Он отношения к потасовке не имеет. Клёвая маскировка. Фитоняшу начинает бесить буквально каждый.

– Да что вы тут вытворяете? – заступается за надменных тёлок мужичок в преклонном возрасте. По такому сразу понятно, что твёрдо убеждён в своей правоте.

– Ребята, вы кто такие? – с обжигающей вежливостью поддакивает полногрудая и полножопая женщина. Её вежливость смешана с издёвкой один к одному.

– Может быть, свернёмся? – умирает от ужаса Чмо.

Но сворачиваться сейчас – это унижаться публично. Лучше сохранять достойное лицо.

– Освобождайте-ка территорию, – просит диванный охранник порядка.

Кто-то пропускает автобус, лишь бы накормить себя впечатлениями. Лишь бы было о чём рассказать на работе коллегам. Лишь бы утолить аппетит. Желательно, чтобы произошла трагедия. Чтобы всё закончилось вызовом полиции или кого-то ещё не менее серьёзного.

– Мы просто читаем стихи, – защищается Чмо.

Защита и оправдание – ошибка номер один. Ты автоматически ставишь свою роспись под согласием на поражение. Фитоняша устало вздыхает, как бы указывая этим вздохом, что Чмо всё испортил.

– А вот что за картины вы показываете? Вы же окружающих пугаете! – укор принадлежит старушке. Наверное, по воскресеньям она ставит свечки в церкви.

Стереотипы, конечно, но Фитоняша согласна поспорить на цветной струйный принтер. Портал, через который Фотоняша вхожа в её мир.

Точно дождь, намечается скандал. Нетрудно догадаться, кто играет роль туч. Фитоняша, Гот и Чмо растеряны, как дети в новой группе в детском саду. Только они в аду, во взрослом. На них прёт толпа произведений искусства. Возмущённая. Недовольная. Гуща событий. Гуща людей. В общем, три обормота не получают поддержки и признания. Джонатоны Ливингстоны. В армии чаек. На что рассчитывали?

– Уходите.

– Убирайтесь.

– Проваливайте! – чем дольше они упираются, тем яростнее их гонят взашей.

Весьма гостеприимный приём. Отвергнутые и непонятые, сгорбившись, убираются восвояси. Конечно, их не били и не высмеивали, но осадок более чем неприятный. Гадостно. Фитоняше гадостно. Они же хотели как лучше. Может, пора хотеть как хуже? Наверное, тогда к ним добровольно поползут на коленях.

Теперь они действительно полноценные ЧМО.

– Просто они не нуждаются в нас. Здесь мы невостребованные. Надо выступать в каких-нибудь других местах, где народ угнетён по-настоящему, – лепечет Чмо.

Надо же. Ему стоило бы заткнуться и завесить это срамное событие пеленой из новых нормальных дней, а не лезть на рожон опять.

– Смешно, – фыркает Фитоняша. – Ты выглядишь жалким, когда бегаешь со своим добром в ладонях, которое никому на фиг не сдалось. Конечно, желаешь заняться благотворительностью, бескорыстный наш, но помогать уже некому. Всем уже помогли. Расслабься.

– Просто ты не посещала детские дома и тюрьмы. Больницы и диспансеры. Хосписы и коммуналки, – спорит Чмо.

Только Гот переставляет ноги молча. Под мышкой держит картонки. Все подмерзают. И стремятся назад. К Боли.

Резня

Признаться в сокровенном можно либо самому близкому, либо незнакомцу. Но чаще – коту. Гот усаживает чёрный сгусток Боли на грудь и стонет:

– Это уже традиция. Это уже закон. Куда я бы я ни пошёл – всюду презираемый изгой.

Почему-то слова, сказанные шёпотом, имеют больший вес. Большую глубину. Большую важность. И Гот шепчет. Его голос всё худеет. Кажется, чем тише сказано, тем призрачней и происшествие. Гот бы с удовольствием спрятал голову в песок, но его голову прятали только в унитаз. Точно так же макают кисточку в банку с водой.

Гота доканывает их убогое жилище. Нет посуды. Нет постельного белья. Казённые шторы удручают. Они рваные и напичканные порошком пыли. Прозрачно-коричневая плёнка. В комнате воняет кошачьей мочой. Благо это зловоние сбивает стойкий запах краски. Вместо лотка подрезанная коробка из-под обуви, обёрнутая полиэтиленом. Кошку пугает шуршание пакета.

Гота пугает жужжание принтера. Его старательные шипящие толчки. Словно гачи зимних лыжных штанов трутся друг о друга при ходьбе. И финальный журчащий выпуск бумаги. Мурашки по коже. Уже полчаса длится его жевание. Чудится, оно уже не прекратится никогда. Но вскоре машина умолкает.

Гот выбирается из логова и наблюдает, как Чмо, приложив блокнот в качестве линейки, дербанит листок на части.

– Тебе всё мало? Никак не уймёшься? – больше утверждает, нежели спрашивает Гот.

– Я напечатал свои стихи. Рассеем их по почтовым ящичкам? Такое распространение не столь энергозатратное, зато более индивидуальное! – улыбается мальчик.

– Занимайся этим один. Я пас, – отступает длинноволосый парень.

– Хорошо. Не буду тебя заставлять, – не возражает Чмо, мучаясь с размножением записок.

– Удачи, – совсем не искренне желает Гот, возвращаясь в мастерскую.

Оглядывает армию полотен. Уже давно он потерял надежду обрамить их достойными рамами в стиле старинного замка. Винтажные рамки никогда не окружат, не оквадратят, не опрямоугольничат его картины. Его картины потерпели неудачу, и Гот отворачивается от них. Обвиняет. Не терпит их присутствия. Лучше всё забыть. Вытеснить из памяти. Подавить. Выбросить на помойку, как ненужный хлам. Только Гот радикальный малый. Он не церемонится с акриловыми ублюдками.

Он проходит на кухню и откапывает нож в раковине, который годится только для того, чтобы нарезать мягкое масло и намазывать его на хлеб. Разглаживать ровным слоем.

Ничего. Картины тоже неплохо колет. Гот втыкает столовый прибор в нарисованных вандалов. Лезвие тупо тычется, скребётся едва-едва, но всё же полосует, разрезает краски, дырявит холсты. Гот сожалеет заранее, но не может остановиться. Он понимает, что горячится, и сердце обливается кипятком, а не кровью, но кто-то внутри него, кто-то жестокий, но справедливый наказывает Гота. Кто-то твёрдо гнёт свою линию, не щадит несчастного художника. Уже и глаза мокрые, как безе.

Всё испорчено. Невозвратимо. Гот с жалостью глядит на Боль, которая скукоживается у двери.

Гот в отчаянии ныряет под колючее одеяло с головой. Это весь его дайвинг. Гот Архимедом плещется в этом море. И тонет.

Не валентинки