Близнецы. Том 1

– Клянусь, – промямлила Сикфара тоненьким голоском и, прежде чем Стефан завершил обряд словами: «Да будет так», с поразительным рвением бросилась целовать жениха.

– Наконец-то, – вздохнула Ортрун, подтолкнув Модвина к столам с едой.

Самый ответственный момент настал, когда все немного выпили. Ну, или почти все: Ортрун не пила вина на этой свадьбе, потому что, во-первых, кормила грудью Рагну, а во-вторых – снова носила ребенка. Мед и орехи, наверное, ушли в ту же степь. Впрочем, вести беседы – главное блюдо любого большого застолья – вполне можно и под медовую воду с сыром.

Гости съехались сюда с разных концов страны: в основном семьи, к которым Бруно в свое время подослал шпионов, чтобы помешать неугодным кандидатам во владыки добраться до Столицы. Едва из ублюдка клещами вырвали имена, Ортрун тут же разослала гонцов с предупреждениями об опасности. В благодарность многие господа письменно заверили ее в искренней дружбе, а Збинек тогда любовался тем, как она читает. «Я предпочла бы преданность или хотя бы поддержку, – задумчиво протянула Ортрун, позволяя ему забрать письма, бросить их на стол и дотянуться до тесемок ее рубашки, – но дружбу тоже можно как-нибудь применить». Гоздава порвал узел, с которым не справился, и обнажил ее гладкие белые плечи. «То, чего ты хочешь, обсуждают лично, а не в переписке, – сказал он, поцеловав ямочку между ее ключицами. – Что касается моей преданности…»

В ней Ортрун и поныне нисколько не сомневалась, а вот к другим союзникам еще предстояло присмотреться внимательнее. Господа и наследники становились ее добычей, а Збинек привык иметь дело с батраками, ублюдками да младшими сыновьями. Среди них находились те, кто успел, как Гоздава, повоевать в Хаггеде, получить дубинкой по лбу разок-другой, покутить на большой дороге по обе стороны границы и завести много полезных знакомств. Таких людей он брал к себе в хорунжие.

– Невеста-то у господина не ахти какая красавица, – заметил бывший пекарь по имени Бальд, сильно захмелевший от крепленого вина.

– Ты его девок видел? – подкручивая ус, хмыкнул Мартин Венжега. – Не похоже, что ему вообще есть дело до красоты.

– Давай за красоту, – предложил тост Гоздава.

Хорунжий, бывалый вояка с пожеванным шрамами лицом, усмехнулся и поднял серебряный кубок. Беззлобно звякнул по металлу металл.

Мартина Венжегу угораздило родиться четвертым или пятым по счету сыном в небогатой господской семье – то есть дела его с самого начала шли еще хуже, чем у Збинека, так что они поладили довольно быстро. Когда гости в сопровождении стражи и челяди въезжали в ворота Сааргета, хорунжий, вооруженный предварительно собранными слухами, сходу указал на пару молодчиков, на лицах которых не хватало разве что клейма: «Мне ни хрена не светит из батиного наследства». Эти ребята пока либо слишком молоды, либо слишком глупы, чтобы сколотить собственные банды, – тем лучше для них, что они в нужный момент попались Збинеку на глаза. Он-то знал, что юнцам свойственно взрослеть, а глупцов можно приучить исполнять приказы.

С этой задачей как раз отлично справлялся Бальд. Одинаково лихо дрессируя и коней, и псов, и новобранцев, этот человек, на вид мягкий, будто свежая буханка, очень скоро стал ценнейшим помощником Гоздавы. «Ты такой откуда?» – спросил Збинек, впервые встретив его у какой-то корчмы, хлещущего брагу над аккуратной кучкой убитых игроков, которые имели неосторожность обвинить Бальда в шулерстве. Тот сощурил опухшие глаза и ответил: «С побережья, господин, из Нагоски». Гоздава поморщился: «Не зови меня так. Своим людям я гетман, а не господин». В юности он реагировал на это резче, думая, будто подобным обращением его толкают обратно в канаву, которую являл собой отчий дом, но со временем немного остыл – по крайней мере, перестали каждый раз чесаться кулаки.

Бальду вроде бы пришлось по душе его замечание, и уже через пару месяцев хоругвь Нагоски выделялась среди других образцовым порядком и дисциплиной. Когда бывшего пекаря спрашивали, как ему удается так крепко держать вожжи, тот расплывался в улыбке: «Старинный рецепт». Збинек мог побиться об заклад, что дело в колдовстве, но его это не особенно беспокоило. Главное, чтобы Ортрун ничего не заподозрила. У госпожи Фретки с выродками, к коим она причисляет всех подряд колдунов и хаггедцев – а второе почти всегда тянет за собой первое, – разговор короткий, не длиннее клинка или веревки, из которой можно сделать петлю. Берстонский народ по большей части разделяет это убеждение: уж так сложилась история, что колдуны приобрели дурную славу, а хаггедцев, кроме нового владыки, никто никогда особенно не любил.

– Теперь надо за любовь, – вздохнул Бальд из Нагоски.

– За нее, – поддержал Збинек и взглянул через стол на занятую разговором Ортрун.

– Кхех, – прокряхтел Венжега в седеющие усы.

– Чего?

– Да ничего, гетман. С каждым мужиком эта дурь случается на старости лет.

– Ты что, – искренне возмутился Гоздава, – какая старость, мне еще нет сорока.

Они посмеялись, выпили за молодых. Артисты завели песенку повеселее, чтоб сытые гости могли наконец потанцевать, и Ортрун поманила Збинека пальцем.

– Ну что? – спросил Гоздава, сев на мигом освободившееся место по левую руку от нее.

– Все прекрасно. Оказалось, что многим не нравится, как торжественно наш владыка собрался встречать хаггедского посла. Кстати, почему ты не сказал мне, что у Отто Тильбе все лицо в рытвинах?

– А это важно?

– Конечно. Мы с Юттой придумаем ему какое-нибудь обидное прозвище, когда я выясню наконец, где ее носит.

Збинек усмехнулся: «Женщины». Совсем рядом зазвенел голосок Сикфары – она все ворковала с мужем, который при этом казался совершенно довольным. Глядя на господина Фретку, трудно представить, что этот же юнец еще неделю назад при упоминании приближающейся свадьбы неприязненно морщился и делал по меньшей мере три глотка вина.

– Освальд неплохо держится, – отметил Гоздава. – До сих пор не уполз под стол.

– Еще бы, – фыркнула Ортрун. – Я обещала пустить гнедого на колбаски, если господин Стефан заподозрит, какое несчастье постигло сегодня его драгоценную дочь.

Збинек откинулся на спинку стула, чтобы разглядеть, в состоянии ли еще Стефан хоть что-нибудь заподозрить. Тот оказался уже не в состоянии. Полусонный Модвин задумчиво макал палец в кубок отца невесты, перепутав его со своим. Рагна вроде бы мирно посапывала на руках у служанки, ходившей вперед-назад вдоль стены. Что еще делать детям на больших взрослых пирушках? Ни сплясать, ни напиться.

А пляски уже вовсю разыгрались: благородные гости, которым не досталось партнерш, расхватали даже скучающих батрачек. И вдруг, обходя осторожно водоворот хмеля, хохота и пестрых юбок, через зал поплыла прямо к Ортрун тучная фигура управляющей Ютты.

По одному ее жесту музыка ускорилась и стала громче. Збинек догадался, что сейчас будут новости. Освальд, видимо, тоже о чем-то таком догадался и потащил молодую жену танцевать.

Ютта коротко поздоровалась, поправила шаль на плечах и быстро зашептала на ухо госпоже. Ортрун вытерла губы салфеткой и явно громче, чем собиралась, переспросила:

– Он сделал что?

Освальд обернулся на голос сестры и встретился взглядом со Збинеком. Они очень по-разному относились ко многим вещам: браку, выпивке, своему внешнему виду – но одинаково искренне терпеть не могли политику.

Они не обманывали

– Он поцеловал ей руку, – взахлеб рассказывала краснощекая Хесида, широко жестикулируя и рассыпая по столу крошки надкусанного печенья. – Прямо при всех. И сказал еще: «Добро пожаловать в Берстонь, госпожа».

Уезжая на запад посланницей, Ясинта, самая красивая из дочерей хаггедской царицы, просила сестер не слишком баловать детей. «Особенно Хесиду, – вспоминала Танаис ее обеспокоенный голос. – Следите, пожалуйста, чтобы она не переедала сладостей».

В окна царского терема золотыми змейками вползали первые солнечные лучи. Весть от Ясинты пришла поздней ночью: она легко добралась до берстонской столицы, владыка Отто встретил ее как почетную гостью. Теперь, за завтраком, дочери и внучки царицы Шакти обсуждали новости, которые успели еще до рассвета всех перебудить – казалось, земля гудела от того, как топает ногами агрессивно настроенная к Хаггеде западная знать.

В царской семье мнения тоже разделились. Одни считали оказанный Ясинте прием проявлением надменности – где это видано, чтобы мужчины целовали хаггедкам руки? Другие, чьей точки зрения придерживалась Танаис, смотрели на произошедшее как на залихватский политический ход, какие присущи многим молодым правителям.

– А бабушка еще раздумывала, не послать ли туда тетю Гесту, – буркнула Зерида, примкнувшая к первому лагерю. – Она бы точно врезала ему за это прямо промеж глаз.

Пока Хесида отвлеклась на младшую сестру, бойко доказывая, что обижаться на владыку совершенно не за что, Танаис накрыла корзинку с печеньем плетеной салфеткой и тихонько отодвинула подальше от сладкоежки. «Тетя Геста», высматривая кого-то в окне единственным глазом, задумчиво покусывала палочку корицы – она с юности любила есть разные пряности в чистом виде – и совсем не слушала, что говорят остальные. Не место ей, больнее других израненной воспоминаниями, в незнакомой стране, не место в политике. Хорошо, что мать оставила ее дома. Так для всех будет хорошо.

– Царица всегда выбирает разумно, – произнесла, по-кошачьи растягивая рычащие звуки, маленькая хитрюга Шиира. – Верно говорю, сестренка?

Все взгляды обратились к краю стола, у которого, разглаживая пальцами залом на узорчатой скатерти, сидела не по годам серьезная тринадцатилетняя царевна Нерис.

Она почти никогда не вступала в разговор, если к ней не обращались напрямую, а порой, как теперь, не откликалась и на это – только давала понять кивком, что услышала слова собеседника. Темноволосая, круглолицая и коренастая, наружностью и поведением молчунья Нерис больше других внучек походила на царицу в молодости, но Шакти не потому выбрала ее своей наследницей.

Кроме Танаис, никто за этим столом не мог знать наверняка, что решение уже принято, но некоторые, как Шиира, догадывались: «Как разродится первенцем жена берстонского владыки, – улыбалась она, – тогда и посмотрим, кого наша бабушка ему сосватает». Зерида хмурилась и спрашивала: «А если будет девочка?» – на что Расма, вторая из царевен по старшинству, но всегда первая помощница матери в присмотре за остальными детьми, уверенно отвечала: «Тогда мы подождем, пока не получится мальчик».

– А правда, что в Берстони все невесты плачут? – вдруг спросила Хесида, сверкнув янтарными глазами в сторону Танаис.

– Не знаю, – честно сказала она, еще немного придвинув к себе корзинку с печеньем. – Я не видела тамошних свадеб.

– У них это считается дурной приметой, – встряла в разговор мать царевны-наследницы, разумница Салиш, которая во время войны занималась содержанием пленных. – Что ты там делала столько лет, раз так плохо узнала берстонцев?

Танаис улыбнулась и не ответила. Никто из берстонцев ее тоже как следует не узнал.

Ее детство, как и пяти ее названых сестер, украли старейшины родного племени, которые иногда обменивались юными наложницами между собой, пока не пришла царица и не положила этому конец. Ее юность растерзала война, развязанная гордецами и остолопами, длившаяся до тех пор, пока царица огромными усилиями не заключила с берстонцами мир. Ее зрелость прошла в скитаниях по чужой земле, которую она исходила вдоль и поперек, готовая делать это снова и снова, пока не будет исполнена царицына воля. Старость Танаис оставила себе – и встречала ее рядом с царицей.

Никто не знал ее по-настоящему, кроме Шакти. Царица стала для каждой из шести спасенных ею девочек наставницей и матерью, повелительницей и подругой, но для Танаис она стала всем – водой и хлебом, ветром и грозой, зимней стужей и теплом весны. Те из сестер, кто не обзавелся семьями, целиком посвятили себя Хаггеде и назвались иш’тарзами, воинственными дочерьми смерти. Три женщины, белокурые и сероглазые, дарили жизнь внучкам и внукам царицы Шакти; три женщины, темноволосые и черноокие, несли гибель ее врагам.

Теперь остались только Салиш, мать трех прекрасных девочек, лучшая в мире наездница Геста и Танаис, сильнейшая из колдуний-воительниц. «И я вернусь к вам, – обещала Ясинта, – как только смогу». Тяжело оказалось ее отпускать – гораздо тяжелее, чем уходить самой. Чем больше становится эта семья, тем острее чувствуется чье-нибудь отсутствие.