Поход к двум водопадам

Я жила у них по будням, а на выходные меня забирали родители. Во всяком случае, старались забирать. Они работали в большом городе и жили не близко, на полпути между работой и Варламовом. Мама с папой нигде бы со мной не успевали, а у бабушки на меня были большие планы: музыкальная школа, кружки, походы в театр… Вот она и забрала меня к себе еще в первом классе.

А десять месяцев назад у меня родился брат Петя, и им стало совсем не до меня, так что и выходные я теперь проводила с бабушкой и дедом.

Петя и мама были неразлучны, он рос на ней, как яблоко на ветке. Мама постоянно на него отвлекалась и не запоминала ничего из того, что я ей говорила. Она и с папой вела себя точно так же, теперь они переговаривались в основном через Петю:

– Ну не плачь, Петенька, сейчас папа принесет тебе погремушку.

– Петя, спроси-ка у мамы, где папин синий галстук?

– Мы кушаем, нам некогда искать папин галстук. Пусть папа сам поищет, правда?

Вот такие разговоры. Так что про маму, папу и Петю тоже особо нечего написать. Они жили где-то там, сами по себе. Специально для Пети сделали в квартире красивый ремонт и светло-голубые стены. У родителей до сих пор приятно пахло новизной и деревом.

Перед ужином я успела немного поиграть. Черное пианино «Элегия» делило большую комнату с книжными шкафами. Одну полку занимало собрание сочинений Варламовой. В нашем городе в каждой семье была такая полка.

Я села за пианино и наиграла, что пришло в голову, в ре-миноре, моей любимой тональности. Пальцы сами нащупывали ее, словно других не существовало.

Музыкальная школа мне не нравилась, потому что приходилось играть чужие произведения. Ввели бы лучше уроки музыкального творчества. Но на композиторов учат только в консерватории, а до консерватории я бы недотянула.

Учительница сольфеджио иногда задавала сочинить пьеску, но гораздо чаще мы писали скучные диктанты. Если мне случалось что-то забыть или перепутать, она называла меня «бабой Верой». Почему-то изо всей группы только меня одну, так что я была рада, когда нам раздали аттестаты и отпустили на все четыре стороны. За полгода после выпуска я не сыграла по нотам ничего, только то, что сочиняла сама. Бабушку это расстраивало: она-то мечтала, что я буду вечерами играть Чайковского и петь романсы.

Недавно я взяла с полки Марину Цветаеву (мне стало интересно: все-таки наша улица названа в ее честь), открыла книгу на середине и услышала мелодию на фоне строк. Стихи не читались, а напевались, и я тут же села подбирать музыку.

Бабушка хвалила и удивлялась: «Это ты сама сочинила?» Я ответила, что сама, но в глубине души не была в этом до конца уверена. Казалось, кто-то спрятал звуки внутри стихотворения, а я лишь открыла его, как музыкальную шкатулку.

Может, это и было вдохновение. Оно казалось чем-то извне, какой-то искрой, случайно залетевшей в ухо. Но Ирина Борисовна говорила, что ничего случайного не бывает, и таблица элементов не могла присниться никому, кроме Менделеева, потому что именно он подготовил для нее наилучшую почву. Так что, наверное, вдохновение похоже на сквозняк – нужно открыть окно, чтобы тебя продуло.

Я наигрывала мелодию и рассказывала самой себе историю про пианино, по имени Элегия, которое мечтало сочинять музыку и страшно завидовало своему хозяину-композитору. Каждый день Элегия мучила его расспросами: как он придумывает мелодии, в чем его секрет? Композитор честно отвечал, что не знает, но Элегия ему не верила и считала, что композитору жалко поделиться с ней своим мастерством. В отместку она защемляла ему пальцы, фальшивила или делала так, что в самый ответственный момент западали клавиши. Однажды терпение композитора лопнуло, и он продал пианино соседскому мальчишке, который барабанил по клавишам так, что Элегия ужасно расстроилась и ни одному настройщику больше не удалось ей помочь.

В прихожей на столике зазвонил телефон, оборвав мои мысли. Бабушка поспешно схватила трубку:

– Алло! Алло!

Она всегда говорила «алло» два раза, как будто первое «алло» неминуемо улетало в какую-то телефонную пучину и ему никогда не достигнуть уха собеседника.

– А-а, привет! Хорошо. Верочка? Дома, да. Музицирует… – Бабушке так нравилось это слово, что она старалась произносить его как можно чаще. – Понятно… Ну ладно… Как Петенька? Вот молодец!

Что он сделал на этот раз? Перевернулся на живот? Или зуб отрастил? Впрочем, меня это не очень-то волновало.

Бабушка положила трубку и сказала нарочито весело:

– Так, где-то у меня были прянички!

Ясно, значит, мама звонила предупредить, что на выходные я опять останусь здесь.

В таких случаях бабушка быстро придумывала для меня «утешительный приз»: например, вместо горохового супа заказывала к ужину пиццу, нашу с дедушкой любимую, с грибами и ветчиной. Или доставала конфеты с пряниками.

Бабушка боялась, что меня травмирует отсутствие общения с родителями. Так и говорила нашей участковой врачихе (несмотря на бабушкину неустанную борьбу со сквозняками, я все-таки иногда простужалась): «У Верочки иммунитет слабенький. Мама с папой у нас занятые, редко мы с ними видимся. Я все переживаю, как бы это ее не травмировало».

«Но ведь бабушка сама меня у них забрала», – думала я. С другой стороны, они и не возражали, вот Петю родили. Может, еще и собаку заведут.

Участковая выписывала на кухне справку и советовала попить витамины. Витамины, наверное, и правда помогали, потому что я почти не обижалась на родителей. В этом я была похожа на дедушку: позвонят – хорошо, а нет – мне и одной нормально. Только бы они приходили в школу почаще, а не то там могли подумать, что я родителям вообще не нужна. На всех собраниях сидела бабушка, а мама с папой появлялись раз в год, в мае. Ольга Михайловна, наша классная, разговаривала с ними нехотя и свысока, каким-то обвинительным тоном. Но ведь они все-таки пришли – неужели нельзя повежливее? Мама робела, сутулилась, и мне хотелось увести ее подальше от О. М., например в буфет, и напоить чаем с булочкой.

Глава 4

Марина Ц.

В четверг на урок литературы к одиннадцатому классу я немного опоздала. О. М. задержала нас на биологии – показывала фильм о подростковой беременности. Лучше бы дала в качестве домашнего задания, для самостоятельного просмотра. В нашем классе такое было совершенно невозможно смотреть: мальчишки ржали, Троша комментировал гонку сперматозоидов, девочки морщились и брезгливо отворачивались. О. М. без конца шикала на мальчишек и говорила особо впечатлительным девочкам, что в естественных биологических процессах нет ничего противного. Но все без толку.

Порой мне казалось, что я единственный взрослый человек в этом детском саду. Особенно после того, как О. М. решила «для ясности» назвать сперматозоиды «живчиками».

А потом Русакова спросила: правда ли, что нельзя забеременеть во время месячных? О. М. сказала, что неправда, и велела Русаковой остаться после урока. Троша поинтересовался, можно ли ему тоже остаться, но О. М. ответила, что эта беседа только для девочек.

– Как же они без живчиков? – притворно испугался Троша.

Я с трудом выдержала до звонка. Ну почему я не в одиннадцатом?

Наконец О. М. нас выпустила, и я рванула к Ирине Борисовне.

Одиннадцатый на секунду отвлекся и сразу же вернулся к распечаткам стихов.

Сережа Фененко подмигнул мне обоими глазами. Изо всех, кого я знала, он один так забавно здоровался, и это простое приветствие проникало куда-то внутрь, как ветер в бухту, и поднимало волны.

Я прокралась за последнюю парту, стараясь не мешать. Заботливые старшеклассники тут же передали мне распечатку – привыкли, что я хожу к ним на уроки. С ними можно было не опасаться смешков, гримас и оскорблений, а спокойно слушать и обсуждать действительно интересные вещи.

У доски Лена Владимирова громко и с выражением читала:

Кто создан из камня, кто создан из глины, —
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело – измена, мне имя – Марина,
Я – бренная пена морская.

Все замерли, слушая, как кабинет переполняется звонким Лениным голосом. Листок вздрагивал в ее руке, но слова не дрожали ничуть.

С Леной мы вместе ходили в школьный драмкружок и сейчас репетировали «Кентервильское привидение». Лена играла миссис Отис, я – Вирджинию, а Сереже Фененко достались две роли – лорда Кентервиля, нынешнего владельца замка, и, конечно, Кентервильского привидения.

Когда Лена закончила, у доски ее сменила Ира Полынина и стала бормотать биографию Марины Цветаевой. До меня доносились отдельные фразы, которые Ира по случайности произносила чуть громче: «воспитывалась отцом», «училась в Париже», «первый сборник»… Росла горстка безжизненных фактов, похожая на сушеную зелень, глядя на которую можно лишь догадываться, как выглядит настоящая. Ира читала таким скучным голосом, но класс, вместо того чтобы заняться своими делами, погрузился в цепкую тишину. А я смотрела на взъерошенный затылок Сережи Фененко.

«Я выйду замуж за того, кто угадает, какой мой любимый камень!» – решила когда-то Марина Ц. на отдыхе в Коктебеле. И вскоре молодой поэт Сергей Эфрон подарил ей сердоликовую бусину. Вернувшись в Москву, они тут же обвенчались.

«Сегодня репетиция!» – радостно подумала я, и наша с Сережей история тут же выстроилась у меня в голове. Встречались в школе, играли в одном спектакле, потом он поступил на актерское, уехал в большой город, она (то есть я) присоединилась позже. Вместе вернулись в родной городок, обосновались в уютном маленьком театре, она писала пьесы, он играл главные роли…

Ира закончила и с облегчением пошла на место, вытирая о юбку взмокшие от волнения ладони.

Ирина Борисовна предложила перейти к обсуждению стихов и попросила меня прочитать «Идешь, на меня похожий…», мое любимое.

Все обернулись. Я нерешительно поднялась. Лена поддержала меня улыбкой, Сережа снова подмигнул обоими глазами: мол, не бойся, все получится! Это меня всегда подбадривало, я даже забывала, что вообще-то боюсь публики. Тут главное – начать, произнести первую строчку – и страхи сами куда-то улетучиваются. Я представила, что, кроме Сережи, в классе никого не было, и начала. Сразу появилось это приятное ощущение, как будто ты немножко не в себе – уходишь в слова, в ритм, в какую-то призрачную реальность, куда попадают все актеры, писатели и музыканты.

Но слова кончились, дымка рассеялась, и я вернулась на урок. В классе уже вовсю обсуждали стихотворение.