Дашуары

Серебристое акулье тело дорогой иномарки въехало в сонный еще городишко, распугало ворон, собравшихся на базарной площади, испугало старуху с ведром воды и затормозило у двухэтажного домика – кирпичного в первом этаже и деревянного – во втором. Дверь машины распахнулась, показалась и застыла в воздухе стройная нога в черном сапоге. Сладкий дымок дорогой сигаретки смешался с горьковатым печным, запахло просыпающейся землей, пахнуло из ближайшей пекарни свежим хлебом – приехала, подумала Поля. Вот, я и приехала. Дверь в дом, изъеденная дождями и временем, скрипела, как всегда, на одной ноте, на другой – тоном выше – скрипели степени, повторяя шаги Полины. Дверей в квартиру тут не запирали. От кого? Городок доживал последние годы, и не сегодня-завтра спутник GPRS и вовсе не ответит на запрос – где город Н? Поля вошла в коридор, скинула куртку на сундук, обитый металлическими полосами, отдернула штору, служившую перегородкой – спит. Так и есть – спит. Диван не разобран. Смешивая свой свет с дневным, горит подаренная ею лампа. Пахнет сыростью, табаком, печным угаром. Она садится на диван и целует темный завиток за ухом. Прижимается к спящему вся, вдыхая родной и любимый запах, целует шею, отчего на ней остаются коралловые полукружья.

– Полька! – он просыпается, обхватывает её, не в силах поверить вымечтанному счастью. – приехала, Полька моя! Возвращенка! – кричит он, ликуя. Пытается вскочить, чтобы рассмотреть её.

– Берёзкин! Оденься сначала! У вас тут в России принято встречать дам в ситцевых ммм… бермудах?

– Поль, – Сергей суетится, пытаясь привести себя в порядок, не может найти джинсы, рубашку, расческу…

Поля ногой пододвигает к нему фирменную сумку, шуршит молнией, и выбрасывает вкусно пахнущие заграничные пакеты с джинсами, рубашками, бельем, кроссовками…

Через час они выходят на улицу Б. Почтовая, и, миновав пару домов с заспанными окнами, заходят в гостиницу, в которой в этот час можно перехватить пирожков с кофе.

– мммм, – Полина облизывается. – Берёзкин… как в детстве… кайф! Я просто лопну!

– как гастроли, Поля, – Сергей пьет кофе, не решаясь закурить, – как? принимали – как? победа?

– ой, ну, восторг! Америка – это тебе не … – Поля замолкает, – Сереж, я ведь за тобой приехала. Все. Я дом купила, нам только документы оформить – это секундное дело. Давай уедем, я прошу тебя… ты же пропал уже, Серёж! Ну – кто ты здесь?

Сергей молчит. Он смотрит сквозь стекло с имитацией переплетов на улицу, по которой учительница ведет стайку младшеклассников.

– Я не поеду, Полинка.

– почему? Ну – почему? Ты уже никто! Кружок в школе! А ты пианист от Бога! Серёжа! Ты не представляешь! Тебя на руках носить будут, я тебе помогу с ангажементом, у нас будет всё!

– а кто останется здесь? – спрашивает Сергей.

– да никого тут не останется! – зло отвечает Поля. – Пустыня. Мертвые с косами. И – тишина…

– вот именно, – он закуривает, – тишина.

– да даже дети эти – уедут! Ты это понимаешь? Ты их выучишь, а они уедут!

– значит, не зря я тут жил, а?

– я похлопочу, чтобы тебе памятник поставили. за заслуги перед Отечеством. – Полина встает, срывает куртку с вешалки, и уходит. Сергей сидит, смотрит в окно, и через некоторое время видит, как серая, похожая на акулу, машина, разбрызгивая уличную грязь, сворачивает на московскую трассу.

РЕПЕТИЦИЯ

…этот март был худшим из всех. Олегу сорвали репетицию, – раз, второй, третий. Взаимная неприязнь с московским элитным курсом и им, мальчишкой-провинциалом, чудом выдернутым из Балахны гастролирующим театром, достигла того накала, когда вот-вот и должен был родиться спектакль – или навсегда погибнуть режиссер.

Он шел от студии пешком, поддавая ногой пустые бутылки и ледяные окатыши, и утирал злые слезы рукавом пальто. На углу, в молочной, отстояв вечернюю очередь, он набрал молока и плавленых сырков, и так и шел – откусывая от тринадцатикопеечного батона, запивая молоком хлеб, и плача.

Общага традиционно гудела субботним вечером, где-то пели, где-то дрались, звонил телефон, к которому некому было подойти, и лилась ледяная вода из крана на кухне. Пока он, прижав подбородком бутылки с молоком, искал по карманам ключи, распахнулась дальняя дверь, полоснуло по глазам светом, пахнуло нехитрой студенческой пирушкой, и вылетела Юлька, студентка с младшего актерского. Смешная, маленькая, худющая, – он видел ее на репетициях, считал, что Анна Коралес сделает из нее свое второе «я», травести – навеки. Не его вкус! Ему же нравились женщины-вамп, с подведенными к вискам глазами, тонкие, нервные, непременно с сигаретой и волосами, забранными в тугой пучок.

Юлька, вдруг побежала к нему, именно к нему – от распахнутой двери, и, подпрыгнув, повисла у него на шее, зашептав на ухо стыдно и горячо – «люблю тебя, люблю, дурачок, я люблю тебя…» И падали бутылки на пол, и лилось молоко, смешиваясь с пылью, и были раздавлены сырки каблуками ботинок, а он, с дурацкой улыбкой все держал ее, прижав к себе, слушал слова, щекотавшие ухо, и мир менялся на глазах…

Юлька актрисой была такой – в настроение, нервическая девушка, как говорил ее педагог. Иногда ее несло, и тут уж она играла так, что кафедра ахала. Но чаще – так, в пол-ноги. Зато уж, что в ней ценили, так это необыкновенный нюх, чутье – на актера. Она видела в тихом, застенчивом пацане героя-любовника, и качала головой на потуги примы вытянуть отрывок. К ней прислушивались. Сначала руководитель курса, потом режиссеры-старшекурсники, – звали на репетиции, уводили под ручку в курилке – шептались. Славы ей это не прибавило, скорее – тихую ненависть, при внешней дружелюбности. Еще бы – от нее зависели… Сама она, впрочем, ни о чем таком не думала, играла в богему, пила вино на тесных кухнях хрущевок, бегала на просмотры для «пап и мам», а словечки «андеграунд», «контора», – слетали с нежных губ вперемежку с непременным матом. Обычная такая московская девочка. Из Медведково.

Олег Кутузов, вечно какой-то пришибленный, попавший чудом на 2 курс режиссерского, к самому Слепцову, вызвал ее живой интерес. Вот такого, диковатого, не-столичного, шершавого, истово театрального, ей и надо было. Из него она и собиралась слепить главное в своей жизни.

А пока Олег покусывал свои усы скобкой, дымил дешевой «Примой» и писал, писал свои экспликации, примостившись на широком общежитском подоконнике.

Юлька смазала свежий лак и была ужасно зла. Битый час она орала на Кутузова, что его «Чайка» нужна только ему самому, а ставить нужно то, что во МХАТе не ставят. Островского. Кутузов орал, что они не Щепка, и все эти пузатые купцы в поддевках и Улиты – полный провинциальный мрак, и он, Кутузов, никогда, – слышишь! никогда! … Наташка оборвала спор, резко запахло ацетоном, вонь которого Олег не выносил, и наступила тишина. Покрыв ноготь заново, Наташка помахала им перед Кутузовым и сказала – МЫ будем ставить «Без вины виноватые». Олег швырнул в нее Эфросовской «Репетицией» и, сорвав куртку, ушел кружить московскими переулками.

Юлька натянула юбку, пригладила волосы, и отправилась в читалку Театральной библиотеки. Быстрым, нервным почерком, падающим в конец листа, она набросала распределение ролей, бегло перечитала пьесу, покусала угол воротничка, довольная, скатилась с библиотечной лестницы, и вылетела на Большую Дмитровку.

Вечером покорный Кутузов слушал, как она видит постановку пьесы. Юлька стукнула кулачком в стену —

– Саш? – за стеной жил в своей мастерской студент с курса сценографии, – тебе слава нужна?

– а деньги будут? – перегородка была такой тонкой, что можно было и не кричать.

– все будет! – твердо сказала Юлька.

И слава пришла.

С кафедрой билась Юлька, которой, в общем-то, ничего выигрышного в спектакле не светило – Арина Галчиха, там и играть было нечего. На счастье Юльки, она обладала редким даром так выигрышно сверкнуть на втором плане, что начинало казаться, будто это каприз уставшей примы. Ее находки, от говорка до огромного носового платка, в который она трубно сморкалась – вызывали хохот зала. Надя Есаулова, на которую, по уверениям Юльки, и были задуманы «Без вины…", сбивалась с текста, пропускала реплики, злилась, а на премьере даже заплакала, после чего подралась с Юлькой в туалете. Кафедра сдержанно хохотала, а Коралес долго отчитывала Юльку у себя дома, и, дымя папироской, выговаривала, что сцена – не место для сведения счетов, а вот Станиславский, видевший ее игру в «Синей птице», утверждал, что она жаждет славы самой Степановой… Юлька возила ложкой в кофейной гуще, скучала и думала о том, что Кутузов сейчас проходит с Есауловой весь 2 акт…

Вообще-то, спектакль поставила сама Юлька. Она подбирала актеров с парадоксальным упрямством и, как всегда, оказалась права.

– Что? Величковский – Незнамов? – Кутузов делал сумасшедшее лицо. – Величковский? Этот… да он – мажорский сынок, понтярщик, у него нет характера, он сыграть сможет дверцу от шкафа! Ты в своем уме? Какой он – Гриша? Гриша – это… двойной характер, это слом, это…

Пока он говорил, Юлька читала детектив Жапризо и курила в форточку. Она знала, и это было единственно верным.

кафедра спектакль не приняла. Наотрез. Тут было все – и «издевательство над классикой», и «вялая режиссура», «искажение образа русской актрисы» – всё, что способствовало бешеному успеху постановки потом. Собственно, Кутузовской заслугой было одно – он, видя, что Есаулова при всей неотразимой красоте безнадежно слаба актерски, трагедию матери переиграл в трагедию актрисы, вынужденной жертвовать личным во благо святого искусства. Это понравилось, было понятно зрителю и Есаулову буквально рвали на части столичные театры. Шмага, которого сыграл совсем уж безнадежно списанный студент, рыхлый, болезненно бледный, угрюмый, и пьющий – оказался владельцем чудного баритона, и романс, исполненный им на собственные стихи, разошелся, да что там – разлетелся по стране. Его пели все – от лесоповального шансона до модных девочек-двойняшек. Вообще, все было сработано на редкость умело – такое наступает, когда дают высказаться тем, кто долго молчал и был забыт незаслуженно и обижен горько. Курс защитился, конечно, Чеховым, быстро собрали «Трех сестер», получили дипломы, а дальше, образовав что-то вроде студии, катали «Без вины виноватых», и даже за границу, и имели успех. Кутузова признали лучшим режиссером года, и приглашали, приглашали, до тех пор пока не появился новый, резкий, дерзкий режиссер и не взял внимание на себя. Кутузов женился на Есауловой, Юлька пила в его комнате в общаге и выла так, что ее не отваживались оставить одну. В перестройку она занялась продюсированием, прогорела, продала квартиру и уехала в благополучную Швецию, где вышла замуж и забыла о театре.

Черно-белую фотографию, где всем составом выходят на поклоны, она хранит в томике Чехова, которого так любит ее шведский муж.

ГАСТРОЛИ

эти гастроли были самыми тяжелыми – два месяца Поволжья, жары, духоты зала, обморочного солнцепека. Было ощущение, что ты грязный и потный, и никакой тепловатый душ не спасал. Гуляли вечерами по набережным, смотрели на огоньки плывущих теплоходов, пили легкое вино на балконе гостиницы сталинской постройки, мягко ступали по ковровым дорожкам, расходясь по номерам – продолжать до рассвета. Спектакли шли вяло, хотя публики было много, но часто путали текст от усталости, кордебалет не слышал дирижера, хормейстер охрип, а прима и вовсе – лежала со сломанной ногою.

Марина скучала по дому, маме и коту, ее удручало пьяное шатание и преферанс, грубые мужчины с их пошлыми шутками, и громким стуком в гостиничный номер за полночь. Тогда она влюбилась, чтобы оправдать свою жизнь в искусстве, и решила, что любима тоже. Женщины всегда путают – стереотип – «спит, значит, любит» был прочно вбит почти в каждую хорошенькую головку.

Объектом любви был артист, вполне заслуженный, чтобы стать народным, красивый, еще не потрепанный жизнью и бесконечными браками, но хорошо и шумно пьющий, страдающий от невостребованности в «совке» и ждущий приглашения из Голливуда. Пока ждал – играл, и часто, получал много – снимали его охотно за фактуру, пластичность, умение на штампах дать новый образ и за особый шик, который нравился женщинам-режиссерам. Марину он любил тогда, когда был пьян, когда нужно было сходить-слетать-сбегать-подать, а это нужно было часто. К концу гастролей она не мыслила жизни без него, пила Шампанское бутылками и уверенно ругалась матом. Он ушел из ее номера утром, забыв носовой платок в клетку, и в тот же день улетел на съемки. Она проплакала весь путь до Аэропорта и продолжила плакать в Москве. Артист умер на съемках, легко, во сне, оставив любящим женам детей, а Марине – носовой платок. В клетку.

СКРИПАЧ

У Дианы было редкое по красоте контральто, Боря был скрипач – от Бога. Красивая была пара – с детства. Музыкалка, потом Консерватория. Прочили такое будущее – страшно было верить. Борис не был красив, но, когда он упирался в подбородник, как бы желая удержать скрипку у лица, и смычок его взмывал и начинал жить своею жизнью – Борис становился прекрасен. Вдохновенная гениальность…

Поженились они на 1 курсе, Диана родила Арину, взяла академку. А для Бори все оборвалось летним вечером, когда он шел с Дианой домой. На Диану напали, защищая ее, Боря прижал жену к себе и получил такие удары бейсбольной битой, после которых и речи не могло быть – о скрипке. Боря впал в депрессию, Диана погоревала, вышла замуж за Бориного сокурсника Мишу, и, помыкавшись в 90-е, уехала с ним в Австрию. Она успешно концертировала, Миша открыл скрипичную школу, дочь Бориса училась в Англии.

Встретились Диана и Борис через 7 лет, в сквере напротив Консерватории. Борис держался уроками, бедствовал, выглядел худо. Мама его не перенесла несчастья с сыном и тихо угасла. Борис не женился по одной причине – он любил Диану. За это она присылала ему яркие открытки, где в конце дочь писала ломкими буквами «папа я тебя люблю».

Теперь же Диана, выглядевшая так, как только может выглядеть удачливая и любимая женщина при больших деньгах, старалась держаться скромно. Борис, просто смотрел на нее и видел – свою Дианочку. Диню. Динь-Динь…

– Борька, как я тебе рада, – Диана погладила его щеку тыльной стороной ладони. Запахло умопомрачительными духами, – ты скучал по мне?

Борис молчал. Он все теребил тесемки папки с нотами и смотрел на свои старые начищенные туфли.