Present Invisible

Нашла на столе какие-то рекламные листовки и повырезала из них все двери… зачем-то…

Миа: 8 июля 2003 года

Майка долго канючила, что ей скучно, что её творческая душа требует духовной пищи и что мы чересчур расточительно расходуем лучшие годы своей жизни на сон и универ. В итоге мы отправились на какой-то концерт (я не разбираюсь в группах местного разлива, поэтому выступала в роли Майкиного аксессуара – ну просто чтобы ей одной там скучно не было). А Майка по дороге рассказывала, как провела выходные:

– Вчера ко мне явилась твоя ксерокопия.

– Мне уже страшно… чего хотел?

– Он был уже нетрезв; не то весел, не то полон сарказма на фоне окончательно съехавшей крыши, матерился гекзаметром. Сказал, что он умер, и мы должны его похоронить. Я хотела позвонить в дурку, но для начала позвонила Санче и Тыкве. Он принёс, кстати, распечатанную надгробную речь, и надо сказать, там было много пафоса и ненормативной лексики. Он сказал, что я должна прочитать это над его хладным телом на правах его лучшего друга. Сам написал, говорит. С гордостью так, как будто ему медаль за это должны дать.

– А вы теперь лучшие друзья? Что-то новенькое…

– Ну, я цитирую, это его реплика. Короче, мы устроили пикник на ковре, он лежал на полу, среди тарелок со всякой хернёй и стаканов. Санча, кстати, делала «кровавую Мери»!

– Да ладно!

– Да, я тоже отметила профессионализм, с которым она это делала, мы кажется чего-то не знаем о Санче.

– И при этом человеке мы стеснялись материться!

– Ну, «кровавую Мери» она делала с очень интеллигентным видом, так что наши стеснения пока можно не отменять.

– И чем закончилось пиршество?

– Пока я читала речь, изо всех сил стараясь прослезиться или хотя бы не ржать, Тыква кормила труп Аарона маринованным корнишоном. Поэтому наш дорогой усопший периодически давился, теряя безучастный вид. И очень переживал за сохранность своей рубашечки. Кстати, он явился в белоснежной рубашке и своём любимом чернильном галстучке с какими-то узорчиками. Принарядился к мероприятию.

– Молодец какой!

– Да уж, так заботиться о рубашечке на собственных похоронах – это прямо картина маслом и сыром!

– Когда он упал с крыши школы и вырубился минуты на три, знаешь, какой была его первая фраза по возвращении в сознание?

– Какой?

– «Дайте расчёску».

– Супер. В общем, после похорон мы с ним пошли на какие-то рельсы, потом подошли какие-то ещё его друзья. Он что-то им пытался объяснить про то, что он умер и теперь может родиться заново, и что смерть – это начало новой жизни с чистого листа. И что он не может дальше жить, поэтому должен умереть, чтобы не повеситься. Какая-то не очень убедительная философия, в общем. А потом мы поехали куда-то гулять, там он запивал по чьему-то заботливому совету какие-то таблетки коктейлем, чтобы ничего не чувствовать. Кто-то дал ему волшебный рецепт какого-то пофигина. А потом я его тащила к вам домой в полувменяемом состоянии и сдала в руки Баксу уже в фазе багажа. Судя по всему, пофигин действительно действует. В общем, на случай, если он ничего не помнит, передай ему, что гопников мы не били, банк не грабили, и что свою надгробную речь он не потерял, а скурил.

Аарон: 6 августа 2003 года

Я даже в детстве был маргиналом. Я ощущал себя ребёнком, отвернувшимся к стене, чтобы досчитать до десяти, и в этот момент всех позвали кушать. И после реплики «я иду искать» оказалось, что в эту игру играю я один. Я так никого и не нашёл.

Это как будто меня свозили на летние каникулы на Марс, и по возвращении оказалось, что мне не о чем разговаривать с другими детьми. Не потому, что они дураки или я в чём-то их лучше. Потому, что они не понимают шуток про космический паштет, а мне неведомо, чем им нравятся комиксы про супергероев. Экипаж звездолёта высадил меня, оставив совершенно одного в центре самой густонаселённой и самой необитаемой планеты.

Миа: 7 августа 2003 года

Вечером приехал Алекс. Мы оказались в каньонах. Здесь был лес, теперь его выкорчевали, что-то намереваются строить. Говорят, что новый спорткомплекс. Опуская подробности, перейдём сразу к итогам прогулки: Алекс сломал обе ноги, приземлившись на утромбованное дно карьера.

Было уже почти темно. Алекс сидел на пятой точке, рефлексируя и, надеюсь, делая выводы на будущее. Бакс с видом терапевта ходил кругами и задавал всевозможные вопросы, от «что болит?» до «а не дебил ли ты?». Из курса по безопасности жизнедеятельности удалось вспомнить только правила пользования противогазом, но в нашем случае эти навыки оказались бесполезными. По всем известным номерам служб спасения наши сигналы игнорировали. Автоответчики ласково просили подождать 40 секунд, и последующие 6—7 минут мы наслаждались неторопливым техно. Алекс нервно закурил:

– Пока они возьмут трубку, я умру от старости.

– Радуйся, что не на вот это приземлился, – Бакс достал из песка ржавые лохмотья металла в метре от места приземления Алекса, – надо тебя вынести на дорогу, медсанчасть недалеко. А то тут тебя до утра не найдут. И добавил, любуясь своим сценарием: «Тебя сожрут койоты».

– Бакс, там бетонный забор. Слева в песке завязнем, и нас найдут археологи в следующем веке. Справа три километра крюк. Я пошла ловить попутку.

Водители на трассе не особо дружелюбно реагировали на девушку с ободранными коленями, голосующую в ночи на почтительном расстоянии от населённого пункта. Из будки выполз охранник стройплощадки:

– Ну что? Шасси заклинило? Но вы, блин, красиво летели!!! Что, «скорую» вызываем?

Я кивнула. Охранник помог Баксу донести Алекса до будки, вызвал врачей, дал всем постам команду пропустить машину. Потом заговорщицки намекнул:

– Вы же просто шли с пляжа, а песок обвалился?

Мы послушно закивали головами. Чистосердечное признание в том, что эти двое с разбегу прыгнули в карьер, никому из нас не прибавило бы счастья.

Бакс посылал Алекса за сигаретами. Алекс делал вид, что намеревается сбегать. «Скорая» забрала их обоих.

Вечером позвонил В.:

– Что с тобой происходит?

– Да вроде ничего сверхъестественного.

– Ты пропадаешь на месяц, ничего не объяснив. И уже не первый раз.

– Ну так пора привыкнуть.

– Ты считаешь, это нормально?

– А ты считаешь, нормально – когда за целый месяц нам нечего друг другу сказать, кроме «привет»? Какой смысл в этом общении?

– Ну хорошо, что мне нужно изменить?

– Я не собираюсь из тебя что-то лепить.

– А почему бы и нет? Представь, что я пластилин.

– У меня уже есть пластилин. Две коробки. Мне нужен человек. Я целыми днями торчала у тебя, я перечитала весь твой книжный шкаф, и всё это время мы существовали по отдельности. «Будешь чай?» «Нет, спасибо». «Когда придёшь?» – «А когда надо?»… Мы ничего не потеряли, когда я исчезла. На днях заеду забрать тетрадки.

Когда-то я смотрела на одноклассниц, самозабвенно заливающихся слезами из-за ссор с бойфрендами, и думала: «почему меня так не волнуют все эти приключения? Ну, встречаюсь я человеком. Ну, расстались. И что? Почему от этого нужно так страдать?» Я даже мечтала о том, чтобы меня кто-нибудь бросил, и я бы заперлась в комнате и рыдала в подушку. Но судьба не радовала меня подобными эксцессами. И мне казалось, какая-то важная часть жизни проходит мимо меня, медленно так проезжает в запечатанной коробке с бантиком, как багаж в аэропорту, и я никогда не открою этот сияющий ящик Пандоры в подарочной упаковке, и никогда не узнаю, что в нём.

Когда мне было пятнадцать, один умный человек сказал: «Никогда не плачь из-за мальчиков. Оно того не стоит». Шаман, однако: ни разу в жизни не плакала из-за мальчиков.

Я положила трубку и прислушалась: я только что рассталась с человеком. Что я чувствую? Ничего. Как будто ничего не произошло. Это странно. Наверное, поэтому я не понимаю Аарона со всеми его переживаниями. Возможно, мы наделены разной степенью чувствительности. Или у него отсутствует какой-то защитный механизм.

Миа: 13 августа 2003 года