Паутина

Но тут же появился другой человек с предложением создать новый вариант статуи. Это был брат прежнего скульптора – Гийом Гифс. Он вызвался исполнить скульптуру Люцифера-Сатаны иначе. Его скульптура имела уже другой смысловой акцент, нежели первая. Был уже усилен намёк на демонское происхождение, в образ привнесены более акцентированные перепончатые крылья дьявола и небольшие, хоть и едва заметные, рожки на голове. Новый Сатана показывается прикованным цепью за лодыжку – вроде как он наказан, на привязи и в своих кандалах неопасен. Смотрится он уже не столь юным – от греха подальше, естественно. И не так печален.

Да, всё так, но вот смотрю на него – и, на мой взгляд, он не выглядит и проигравшим. Значит, не сильно-то и раскаялся. Наоборот, в нем можно увидеть существо, принявшее для себя какое-то сильное решение, и это решение совсем не пахнет раскаянием, вот просто совсем. Взгляд его довольно жёсткий, со сдвинутыми бровями – в отличие от всего лишь сосредоточенной задумчивости первой статуи. А в позе читается не смирение, а мужественность. Да и, скорее, что-то близкое к желанию борьбы и реванша. Плечи расправлены, во всём теле чувствуется мускульное напряжение, мощь и непокорность. Он как бы отвергает наказание Бога. В нём на самом деле – больше протестного, мятежного. И больше сатанинского… Вот такая двусмысленная статуя Сатаны сейчас находится в храме. И мы с Егором стоим перед ней. Прямо-таки дух захватывает от этого сверхсущества. Очень красив – это, конечно, да. Но – и силён, и никакого смирения… Ох, не зря в нашей РПЦ предпочитают живописные изображения – иконопись. А не такие вот скульптурные изваяния… Уж очень скульптура… плотская, чувственная. Она телесно осязаема, физически привлекательна, возбуждает рассудок, сочувствие, будит человеческие порывы, страсти. И это – вместо того, чтобы гармонизировать, быть проводником божественного.

А ведь в статуе Сатаны в льежском соборе тоже присутствует подмена правды полуправдой: утверждение сияния божественного – здесь подменено дьявольской чувственной привлекательностью и скрытым богоборчеством. Нужно ли в храме такое изображение прекрасного демона, да ещё в неком романтическом ореоле гонимого мятежника, посаженного на цепь? Кто-то ж проникнется таким же мятежным духом, подпав под это обаяние красоты и мужественности, забыв, что это обаяние Зла, не зря ведь другое название этой статуи – Гений Зла! А кто-то, наоборот, захочет уничтожить это Зло, и его провокационное изображение. Вот они – страсти человеческие, прямо здесь, в соборе и проистекают…

Вот и Егор остановился перед Сатаной и в каком-то трансе застыл, я сначала наблюдаю за ним, не без внутреннего критицизма. А потом… вижу восхищенный его взгляд, которым он смотрит на статую, и… узнаю себя. Это же я, должно быть, так выглядела, когда смотрела на герр коменданта – на киношного, естественно. Реальный-то вверг меня в гомерический хохот. Это умолчание реального, плюс малость недосказанности – и есть самая большая подмена и ложь, в «лучших» традициях гебельсовской пропаганды.

А интересно, как бы выглядел настоящий Сатана, но не в то время, когда он был еще Люцифером, самым прекрасным и совершенным творением Бога, – а уже после отречения от Бога и падения вниз, и не по фантазиям братьев Гифс? А если бы его «досказать» полностью, до его подлинной сущности? Вдруг бы он превратился из великолепного ангела в огромного отвратительного вонючего слизня..? Или мерзкого мохнатого паука, наподобие виденного мной у Веры Николаевны..? Я стою, задумавшись над этим.

И тут вдруг я так нехило отлетаю вбок совершенно непонятным образом, больно шлепаюсь на каменный пол, предварительно просчитав затылком три нижних ступеньки черной деревянной лестницы, поднимающейся к пропове?дной площадке.

Вижу, Егор, тоже ушедший внутрь своей воображаемой реальности, потеряв связь с настоящим, находящийся в каком-то экстатическом состоянии – также све?рзился на холодный мраморный настил храма.

А причиной этому был невероятной энергии взлохмаченный здоровяк. Он разметал всех людей на своём пути и, размахивая большим молотом, поднятым над кудлатой головой, подлетел галопом на полном скаку к статуе Сатаны. Он точно бы ее разбил. Но этому безумцу неожиданно вздумалось сначала вознести Небу свою жаркую молитву. Он сходу рухнул на колени и возопил. Громко, со стопудовыми стонами. Тут-то, слава богу, и подоспели европейские полицейские, видимо, находившиеся где-то поблизости возле собора, и с некоторым усилием сумевшие подхватить всё-таки его под белы рученьки. Едва удерживали вырывающегося и вопящего металлическим басом мистических доспехов новоявленного рыцаря экзорцизма.

Сонный городок всколыхнуло. Интернет пестрел сумасшедшими ехидными заголовками. Выходили газеты с фотографиями виновника переполоха с насмешливыми, издевательскими подписями под ними. Повсюду появлялись карикатурные зарисовки-комиксы, глумливо показывающие детину, в осколки разбивающего все святыни в храме. Как будто это – ну дико смешно. В этом болоте годами ничего не происходило и вдруг – такое, да ещё в храме. А их это всего лишь позабавило. Похоже, чувство самосохранения у них полностью атрофировано.

***

Вернулась из Бельгии под большим впечатлением от поездки в Льеж.

Только уже здесь смогла рассмотреть того бугая на фотографии. Дородный, ражий фанатик с безумными глазами, сжатым ненавистью ртом и раздувающимися ноздрями, из которых, того и гляди, заклубится пар и обдаст ваше лицо своим жарким дыханием. Оказалось, это американец из глубинки, из мормонов или амишей. Сектант, живет в хибаре без электричества. Специально переправился через океан, приехал в Европу, чтобы лично сразиться с Дьяволом.

К слову сказать, эта статуя и меня очень сильно смутила.

В храме какие-то зеваки, как это водится, хоть и запрещено, всё это безобразие с нападением засняли на свои телефоны и запустили в интернет. Егор отправил мне ссылки на видео.

– Это нам еще повезло, – говорил, – что чувак своим молотком не нам по голове настучал. Но статуя не задета, его вовремя схватили.

Видео этого происшествия по накалу эмоций настолько невероятны, – почти как хоррор, – что я всякий раз заново всё проживаю. Надо эти ролики обязательно Янке переслать, она точно оценит по достоинству.

Я много раз с любопытством пересматривала эти видеозаписи. Поражалась тем абсолютно разнозаряженным явлениям, контрастирущим друг с другом, которые в них наблюдала. С одной стороны – ошеломительно действующая чрезвычайная, головокружительная высота собора, величаво простёртая в высь, в поднебесье, что отражало вечную тягу человеческого духа к Небу и представляло собой своеобразный архитектурный гимн божественным Небесам. Это действовало волнующе. Но с другой стороны – по плитам слонялись вялые, полусонные, как будто даже что-то жующие туристы, нехотя перебирающие ногами, шаркающие по полу равнодушными телами сытых мещан в поисках послеобеденного развлечения.

В поле зрения экранов их мобил оказывалась и странная скульптура Сатаны – не знаю, как другим, а, на мой взгляд, трудно представить что-то более неуместное в этом пространстве Бога. Это ли не контраст!

А само? безумное нападение с криками, визгами тоже выбивалось из общей сакральной атмосферы храма: вдруг в та?инство его тишины, расталкивая всех, врывается некий лохматый бесоизгнатель, одновременно и трибунал и вершитель, в длинном сером балахоне с молотком наперевес и орёт.

Орёт что-то на английском. Я знаю только немецкий, а по-английски понимаю лишь отдельные фразы. Егор перевел то, что этот бунтующий бесогон повторял: «Наша брань не против плоти и крови, но против духов злобы поднебесных!». Брань-то по-библейски – борьба, битва.

***

В какую всё же передрягу я попала тогда, забыть не могу. Но решила всё-таки заняться делом. Этим летом хочу понемногу, без перенапряжения, начать готовиться к поступлению в институт. Лучше сейчас, чем в следующем году при подготовке довести себя до состояния овоща. Я, как будущий журналист-гуманитарий, уже подобрала себе книги из программы для экзаменов. Штудирую Гоголя – осилила «Мертвые души», «Ревизора» перечитала, «Петербургские повести» тоже, «Шинель», повесть «Портрет» пока ещё не закончила.

И вот на что, читая её, наткнулась: «Ведай же, сын мой, могущество беса. Он во всё силится проникнуть – в наши чувства, наши мысли, и даже в само вдохновение художника». Этот текст – из старой редакции повести, в новую он не вошёл, я прочла его только в предисловии. Как же это созвучно пережитым мной событиям.

Да и в самой повести тоже – такие созвучия, переклички со всем случившимся, и мне они помогают понять мои собственные жуткие заморочки и напасти.

Взять, скажем, хотя бы такой эпизод. Гоголевский герой, художник, решил написать портрет своего заказчика-ростовщика в образе дьявола, так как творчески, интуитивно прозрел в нём эту дьявольскую, разрушительную энергию. Но он, чувствуя в нём эту мощь силы зла, её смертоносный яд, в страхе понимает: «Если я изображу его хотя бы вполовину таким, какой он есть, – он убьёт всех ангелов моих и святых, они побледнеют пред ним».

Меня осеняет – а ведь так же получилось и с «Потерянным раем» Джона Мильтона. Гоголь, гений, как будто бы о Мильтоне говорил. И правда – примерный пуританин взял библейский сюжет, но слишком уж увлекся образом Сатаны, и всё пошло не так, тот затмил собою всех других героев Света и Добра, они побледнели рядом с ним.

Мне кажется, это же произошло и с созданием скульптуры Сатаны, бесспорно шедевральной, в льежском соборе. Она стала более значима, чем что-то другое в соборе: Гений Зла фактически превратился в образ поклонения, к нему идут и идут толпы туристов, хоть и ленивых, но от этого тем более подверженных проникновению в них идеи зла.

И то же самое в фильме «Спасенные в Кракове». Режиссер, устав снимать голливудскую попсу, решился, наконец, рассказать о человеке, спасающем жизни евреев из концлагеря, отразить весь ужас нацизма. А что в итоге? Он так же попадает в ловушку зла, придав злодею герр комеданту немножечко этакой красочки «сексопила» – на потребу массовому обывателю. Даже сам же и признавался, что взял актера на роль из-за его «дьявольской сексуальности». Да и увлёкся этим так, что фильм-то в итоге снял не про спасителя евреев, а сделал главным героем этого выродка коменданта.

А ловушка режиссёра обернулась ловушкой и для меня как зрителя. Этот образ стал для меня ядом, который отравил мою душу, мою память о прадеде, весь мой мир.

Может, зло действительно незаметно проникает в человека из-за пристального всматривания в него, вслушивания в его сладкие речи, любования им. Я не верю в дьявола в образе животного с рогами и копытами, но зло существует. Оно проникает в нас скрытно, исподволь. И отравляет невидимым ядом.

В моей голове вдруг сложился пазл.

Интересуясь судьбой прадеда, я много читала о той войне, наткнулась на стихотворение Симонова «Если дорог тебе твой дом» – о зле фашизма и фашисте-звере. В стихе набатом: «Сколько раз увидишь его – столько раз его и убей!». Сегодня эти слова поэта воспринимаются по-другому. Сегодня они – не о физическом уничтожении врага, а о том, что наша «брань не против плоти и крови, а против духов злобы». И я воспринимаю смысл заключительных слов Симонова как: зло будет воскресать, не всегда в открытую, как на прошедшей войне, а в виде некого умонастроения, духа злобы, духа зла; и разглядеть этого духа зла можно будет не воочию, а лишь сердцем. Потому что «самого главного глазами не увидишь».

***

Фашизм возрождается. Даже у нас в школе есть нацики. А образ коменданта из «моего» фильма – ну чем не бесплотный дух возрождающегося фашизма?!

Как убить этот образ? Вот если б в кино режиссёр не увлёкся и изобразил реального коменданта – того заурядного негодяя, каким он был в жизни, а не выдуманного силой своей творческой мысли привлекательного «ангела» смерти – разве ужас нечеловеческой злобы персонажа от этого бы стал меньше? Думаю – напротив.

Надо было только сменить акцент его подачи, сменить ракурс. Вот, допустим, сцена на балконе, когда комендант расстреливает заключенных из винтовки. Я по нескольку раз ее пересматривала. И не могла понять: что же в ней не так, почему она приобретает какую-то двусмысленность, почему в ней ощущается – нечто вроде смакования убийства?

Вот как выглядит вся сцена… Кадр панорамы лагеря с балкона. Мы, зрители, словно бы видим все глазами коменданта, выходим вместе с ним из глубины комнаты и смотрим на открывающийся вид концлагеря вместе с эти героем. А там – лагерные бараки, плац, куда охранники выводят заключенных. Но взгляд – всё время из комнаты коменданта. Он появляется из глубины комнаты.

Голое по пояс, уже начавшее полнеть, но довольно холеное тело. Чванно, руки в боки, стоит на балконе, покуривает. Мы видим его со спины. Во всей позе – ставшая привычкой презрительная небрежность. Не торопясь, он берет винтовку и сквозь оптический прицел со скучающим видом наблюдает за заключенными.

А те – кто что делает, трудясь на концлагерной работе. Какая-то женщина, замешкавшись, присела завязывать шнурки. Он тут же ее пристрелил. Какой-то человек был убит на пороге барака. Кто-то что-то нёс, и тоже рухнул замертво.

Оптическим прицелом комендант водит по территории лагеря, наблюдая всех, кто попадает в поле его зрения. Это такое у него развлечение от повседневной скукотени. И мы смотрим на всё его глазами, глазами скучающего убийцы. Но не жертв. Все жертвы показываются неразличимыми силуэтами, копошатся как-то размыто для зрителя, мы даже не видим чётко их лиц.

Вся сцена подана с точки зрения коменданта. Вот что отвратительно. Как будто есть только томящаяся хандра зажравшегося от власти над «людишками» недоумка – но совершенно отсутствует страдание и боль тех, кто по другую сторону прицела, тех, кто подвергается насилию.

И в это насилие в фильме вплетён к тому же некий сексуальный мотивчик. Красавчик-комендант – голый по пояс. И – параллельно с этой сценой расстрела – кадр с обнаженной женщиной в постели, его любовницей. Она проснулась. Кокетливо закрывает свои розовые ушки подушкой, чтобы не слышать выстрелов – они ей, видите ли, досаждают. Недовольно морщит свой безмозглый гладенький лобик…

А ведь если бы эту сцену показали глазами жертв, с позиций жертв насилия – это был бы совсем другой смысловой акцент. Допустим, каждый бы из таких убитых имел бы свою маленькую предысторию.

Вот, к примеру, эта женщина, у которой развязался шнурок. Можно показать ретроспекцию ее жизни из мирного прошлого: она просыпается утром, с кем-то разговаривает, собираясь на работу. Заходит в спальню к сыну, поправляет одеяльце ещё спящему мальчонке. Потом выходит. Видит мужа, они улыбаются. И тут, на это солнечной улыбке, когда они всё еще улыбается и кивают друг другу – вдруг её лоб пробивает пуля… И она падает, но уже в пространстве лагерного существования…

Это же совсем по-другому смотрится, страшнее, бесчеловечнее – совсем не то, как в фильме, когда просто падают мелкие безликие фигурки, здесь-то больше сопереживания страдающим людям для зрителя.

А потом уже можно дать и кадр, мельком – комендант с винтовкой на балконе. И всё. Но очень быстро. Не надо так подробно его показывать, не надо смаковать действия палача. И, разумеется, никаких кадров сквозь оптический прицел, где видны вдали только крохотные человечки, как они шевелятся, – наоборот, только живые глаза, живая боль живых людей, настоящая, неигрушечная. Их жизни – не игра, не развлечение, это не куколки-мишени на горизонте.

Ну, хорошо. Возможно, я не права. Возможно, режиссер хотел показать, что коменданту человека убить, как утром кофе выпить. И именно поэтому акцент на коменданте необходим. Тогда, конечно, нужен взгляд из его комнаты, только – не его глазами.

Вот и покажите взгляд из его квартиры, но – глазами, например, его горничной- еврейки. Она, к примеру, накрывает на стол или делает приборку. Украдкой видит мимо проходящее ненавистное толстое тулово, ныряет за шкаф, только бы он ее не заметил, он ведь бьет ее, а то и пристрелить может ни за что.

И вот она из своего укрытия наблюдает, трясясь от ужаса. Она видит – комендант взял винтовку, потом слышит выстрелы. Она вздрагивает от выстрелов, зажимает рот, чтобы не кричать. Не так, совсем не так, как холеная любовница, зажимает себе розовые ушки, а будто чувствуя, что каждая пуля попадает в нее. Пытается на цыпочках пробраться мимо балкона, чтоб убежать из комнаты. Он в этот момент возвращается с балкона, наглый, отъевшийся, увидел её, нацеливает винтовку на нее… Похожий момент был в фильме, но – с любовницей, и как бы понарошку, потому в нем совсем нет ужаса, всё смягчено.

И можно было бы развернуть и ещё одну тему. Этот комендант в реале был ведь заурядным вором и взяточником, его даже собственное начальство судило за воровство. И по фильму Карл Циллих ему кучу взяток надавал. Так вот тут можно было бы развить и эту тему и придумать какую-нибудь сцену, её раскрывающую.