Три времени года в бутылочном стекле

– Раньше ты так не думал. А что Лаврентьев-то?

– Хе-хе. Да ничего. Поздоровались да разошлись. А чего еще? Как будто бы мы такими товарищами были!.. Выглядит – ну ничего так. Хотя, мало изменился.

– Давай выпьем за любовь, – говорю я после некоторой паузы.

– Мы уже пили за любовь, ты чего, мать? Третий тост – это же твоя традиция! Первый – встречу, второй – за перерывчик, третий – за любовь, и так далее, пока замертво не свалишься.

– Давай еще раз. За старую, давно забытую любовь.

Кока задумался. Видимо, вспоминал, за кого же ему лучше выпить.

Выпили.

– Только не говори, что ты его еще любишь.

– Нет, – честно отвечаю я, – не люблю. Уже очень давно, как не люблю.

– И правильно. Чего старое ворошить?

Я задумчиво киваю в ответ.

– Ты-то сейчас ни с кем не встречаешься?

– Не.

– Ты изменился.

– Да уж! – хохочет Кока. – Кто бы мне лет семь назад про это сказал – не поверил бы ни за что!

– Устал я, – уже серьезнее говорит Кока.

– От любви?

– И от любви тоже устал.

– Так может, у тебя просто с этим делом проблемы? К врачу, может, сходить?

– Аленка! – Кока шуточно бьет меня по голове. – Дура ты. Все у меня в порядке. Случайный секс в жизни присутствует. Просто раньше… кхм… для меня это было… неприемлемо, что ли?.. Бывало, конечно, и такое, но всегда хотелось чего-то большего… Любви хотелось.

– И неужели ты каждую из своих тогдашних девушек любил?

– Каждую, – уверенно говорит Кока, – с каждой хотелось прожить долгую и счастливую жизнь и умереть в один день. Честно говорю.

– Но все ушли от тебя.

– Неправда. Некоторых я сам бросил. А тем, кто уходил… Веришь, нет – хотелось каждой крикнуть…

Кока вдруг замолк и посмотрел в окно, где все поглотила серая осенняя завеса.

– Хотелось крикнуть, – тихо продолжил он, – «постой, не уходи…» Весь мир хотелось бросить к ее ногам… или чтобы разразилась страшная катастрофа… И я бы сказал тогда: «Смотри, я спас весь мир, и все ради тебя. Только останься, любимая…»

– Почему же не спас хотя бы ради одной?

Кока молчит – видно, что его эта тема задела.

– Знаешь… Может не знал, ради которой?.. Кстати, – выражение его лица вновь меняется – переключился, сволочь, – как звали твоего последнего мужика?

– Аркадий, – отвечаю я и начинаю пыхтеть от злости. Кока задает этот вопрос почти каждый раз, и каждый раз искренне потешается над ответом.

– А как ты его называла поласковей?

– Аркаша.

– Аркаша! – ржет Кока.

– Да, Аркаша! А как его еще назовешь-то?..

По-настоящему я любила один раз в жизни и одного только человека. Это началось и закончилось в школе, и навсегда осталось светлой памятью, без права на продолжение. Два самых странных, но наиболее из всех других обладающих хоть каким-то смыслом года – с начала десятого и до конца одиннадцатого класса.

Его фамилия была Лаврентьев, и он учился классом старше. Далеко не красавец, не самый умный и сообразительный – вот какой был мой Лаврентьев. У девчонок большим спросом не пользовался, друзей имел в основном вне школьных стен, планов на будущее дальше следующей недели никогда не строил… Я и сама до сих пор не понимаю, как же я могла тогда вляпаться столь неудачно. Но я полюбила этого человека так, как пишут об этом в книгах, вернее, почти. Я всегда знала, что он далеко не самый лучший на свете, что недостатков у него, возможно, даже больше, чем достоинств, что ко мне он относится по-свински. На этот счет я никогда не строила иллюзий. Но, между тем, именно такой Лаврентьев мне и нужен был, только такой. Сейчас мне уже сложно это объяснить… Грубо говоря, это была любовь, а то, что было после – так, морковь одна, и ничего более.

Лаврентьев был из той породы людей, что меняются при первом же дуновении ветра, и иногда мне кажется, что настоящего Лаврентьева видела только я, оставаясь с ним наедине, и это был очень даже неплохой парень. Но на друзьях почему-то он вел себя совершенно по-другому, а друзья у него всегда были отвратительные. И еще гордыня. И его, в основном, его, конечно, но и моя тоже. Она тоже нам мешала. Не давала говорить друг другу что-то очень важное, запрещала любое проявление искренности. Не знаю, как он, но я всегда это понимала, но поделать ничего не могла. Тогда я любила говорить подругам, что Лаврентьев способен страстно полюбить только самого Лаврентьева, но теперь-то я понимаю, что отчасти это заявление касалось и меня самой.

У нас не было роковой прощальной встречи или чего-нибудь подобного, просто после очередной ссоры я не стала идти на примирение. Я устала от всего, и поставила себе цель: с окончанием школы окончить и все шуры-муры с Лаврентьевым, вычеркнуть его из своей жизни раз и навсегда. Мне казалось, что так будет по-взрослому. Как ни странно, но у меня это получилось, и это один из немногих поступков, которыми я действительно горжусь.

Я так и не узнала, любил ли меня Лаврентьев на самом деле. Он говорил мне об этом всего один раз, в не особо трезвом состоянии, в разгар пьянючей вечеринки, впрочем, и я была не любительницей таких признаний, но очень долгое время после нашего разрыва я тешила себя мыслью, что на самом деле, в чувствах ко мне он не уступал мне самой, просто держал это очень глубоко в себе. Сейчас я понимаю: зачем держать, зачем скрывать?.. Он не любил меня, и, возможно, никогда никого и не полюбит. В семнадцать лет он был чем-то похож на меня сегодняшнюю – глыба равнодушия. Лаврентьев… Боже, как же давно это было!..

После него были на моем пути мужчины куда более достойные, но почему-то никто не смог настолько разбередить мою душу, как с легкостью это сделал самый обыкновенный мальчишка. И самое что интересное, любовь к нему вовсе не была для меня любовью на всю жизнь, которую проносят до самой смерти, нет. Я влюблялась и после него, но не любила – все-таки, ведь это разные вещи, да?.. Встречаясь с новым парнем, я снова и снова убеждалась, что это – не то, и все мои, казалось, вновь воскресшие надежды рушились, как карточный домик. Каждого нового мужчину я сравнивала не с самим Лаврентьевым, а с моим отношением к нему – это тоже разные вещи. И каждый раз я понимала, что новые отношения – обыкновенная, недоспелая морковка.

Но это был урок на всю жизнь, и за это я ему благодарна. Как-то раз, когда учеба в институте уже подходила к концу, мне приснился странный сон. Снились все мои школьные друзья, снился какой-то незнакомый мне двор в поре поздней весны… Пахло кострами, и мы все сидели на лавочках кружком, и смеялись о чем-то, как в старые добрые времена. Потом ко мне подошел Лаврентьев, сел рядом, слегка приобнял, и я вдруг не с того не с сего начала ему рассказывать, как же мне сейчас одиноко и как тяжко на душе, рассказывала долго и чуть ли не со слезами в голосе, а он только понимающе кивал и внимательно смотрел мне в глаза. На заднем плане кто-то включил магнитофон, и покойный Тальков тихо стал напевать про летний дождь:

Летний дождь, летний дождь

Шепчет мне легко и просто,

Что придешь, ты придешь,

Ты придешь, но будет поздно…

Несвоевременность – вечная драма,

Где есть он и она…

И так мне стало хорошо в этом сне, так тепло, что не покидало меня это ощущение целый день – мягкий запах костров, солнечный майский денек и рядом – только близкие люди, среди которых сидит с тобой рядом самый главный, тот самый, тот единственный, который тебя понимает, потому что сам такой же непутевый… Я тогда впервые поняла, что вот уже пять лет прошло после школы, а кажется, что только вчера мы собирались этим самым кругом… Но нет, все теперь не так. Старых друзей, я, конечно же, потеряла, новых нашла, да каких-то не тех, из другого, чуждого мне сословия и чуждых мне интересов. Любовь новую тоже не нашла… И ведь правду же я говорила во сне – так одиноко мне сейчас, что хоть вой, хоть реви в голос, но плакать ведь я всегда умела неважно… И еще: я поняла, насколько же мы с Лаврентьевым были родные друг другу, здесь дело даже не в том, кто кого любил, а кто кого – не очень, просто мы были одинаковыми – на этом и не сошлись. Я всегда понимала, почему он так поступает, и с его стороны чувствовала то же самое, и тогда, на пятом уже курсе института, у меня закралось маленькое сомненьице: а действительно ли я тогда правильно поступила? Может быть, все-таки, надо было ухватиться покрепче за его руку и никогда уже не отпускать?..

Кто ж теперь знает… Слишком давно это было. Мне теперь двадцать шесть лет, и уже почти целый год я живу одна. Даже с туповатым Аркашей пришлось разойтись… Я называю себя теперь глыбой равнодушия.

Но иногда мне все же хочется взвыть, и иногда я даже начинаю плакать. Я привыкла быть одна, отчасти, мне это даже нравится, но… Бывает, думаешь: как хорошо сейчас было бы ждать чьего-то звонка! Нервно отсчитывая минуты и часы, в уме то и дело прокручивая заранее заготовленную фразу… Или всю ночь не спать, чувствуя, как сердце твое плавится от нежности к кому-то, и вдруг начинать счастливо посмеиваться… Хочется даже плакать в подушку, увидев случайно своего парня в обнимку с другой… Потому что все это я называю одним словом – счастье.