Три времени года в бутылочном стекле

– А помнишь, когда мы учились в школе, постоянно пели: «Что такое осень – это небо»? Недавно услышал ее по радио, и знаешь… Как тебе сказать… Как будто бы окунулся в ту пору… У тебя бывает такое?

– Да, точно! Ты замечал, что у каждого времени свой запах? Ты даже передать его не можешь, но услышишь какую-нибудь песню, и сразу вспомнишь время, с которым она была связана, и первое, что придет к тебе на ум, это запах того времени, – я мечтательно облокачиваюсь на спинку дивана, – неважно, чем пахнет – морозным ли вечером, снегом ли, весенними кострами…

– А помнишь запах детсада? Его, наверное, все помнят.

– И какой же преобладающий запах в детсаде? – недоверчиво спрашиваю я, вспомнив из всего этого периода только выставленные в ряд горшки.

– Знаешь, там есть такие шкафчики, в которых можно оставить вещи и одежду… Сразу, где-то в прихожей, на каждой дверке еще обычно прилеплена либо бабочка, либо цветочек… Так вот. Пахнет этими самыми шкафчиками – краской, что ли? – ну и еще чуть-чуть подгорелой кашей и какао… Насколько я знаю, во всех садиках так пахнет.

Я уже очень напилась. Меня прет на воспоминания.

– У каждого времени свой запах. Например, история с Лаврентьевым у меня всегда ассоциируется с весной и песней Талькова, знаешь, этой – "Летний дождь, летний дождь…"

– Мы погрустим с ним вдвоем… – тихонько подпевает Кока. Мы одновременно смотрим на пустую бутылку и снова молчим.

– У тебя бывает такое чувство, что именно сейчас что-то уходит из-под ног? – шепотом спрашивает он. – Ты даже не поймешь, что это – твое прошлое, твои бывшие друзья, твоя любовь… Но ты не можешь это остановить. И становится грустно от своей немощности… Бывает?

– Наверное, – неуверенно киваю я. Кока загрустил – это тоже одна из стадий опьянения, более тяжелая. Когда я пью в одиночку, то непременно пытаюсь зареветь в такие моменты. Бывает даже, что получается.

– Как песня про Плюшевого Мишутку, который сразу терял все, что находил… Так и я…

– Значит, кто-то там любит, помнит, верит, – говорю я и внимательно смотрю ему в глаза.

– Но ты, Аленка, не такая, – внезапно оторвавшись от своих мыслей, говорит Кока, – ты у нас как птица Феникс!

– Это еще почему?

– Птица Феникс всегда снова и снова возрождается из своего же пепла. Так и ты.

– Но ты не так уж хорошо меня знаешь, – замечаю я. Мне не очень нравится сравнение с птицей, – со школы я изменилась, и сколько лет мы не виделись…

– Я всегда это замечал. Еще тогда, давно. На тебя сколько бы злосчастий не свалилось, ты сначала вся скукоживаешься, тухнешь, как сигарета, – Кока прихохатывает, – и вроде бы уже начинаешь думать: ну вот и поломалась Аленка, а через некоторое время смотришь – а Аленка уже живехонька ходит. Ты снова и снова оживаешь, как ни в чем не бывало – вот о чем я. Птица Феникс.

– Ну, тогда Феникс – птица черная, – тихо говорю я.

Я и сама думала об этом, только сравнивала себя больше с хамелеоном, нежели с Фениксом. Очень часто по жизни мне думалось: все, больше не могу, не выдержу больше, не смогу веселиться, смеяться, и вообще жить дальше. Но вскоре, хотя ситуация внешне и не менялась, я действительно оживала. Что я умею – так это приспосабливаться к условиям. Любым. Я не из тех кораблей, что можно легко потопить. Я умею удерживаться на плаву столько, сколько надо. Вопреки самой себе.

Но иногда это и плохо. Иногда важно хотя бы единожды сломаться, чтобы умереть окончательно, но зато родиться вновь уже не тем же Фениксом, а, скажем, Тигром, Медведем. А я – день за днем по одному и тому же кругу. Мне не надо бороться за место под солнцем – мне прекрасно живется и в тени. И так во всем. Всегда и во всем – Феникс.

Кока вновь берет гитару и начинает петь тему под настроение. Я тихонечко подпеваю ему:

Вот и все, что было,

Не было и нету,

Все слои размокли,

Все слова истлели.

В стоптанных ботинках –

Годы и окурки.

В стираных карманах –

Паспорта и пальцы.

Все, как у людей…

Вот и все, что было,

Не было и нету,

Правильно и ясно,

Здорово и вечно,

Все, как у людей,

Все, как у людей…

Мы оба расчувствовались. Кока подкуривает две сигареты, одну дает мне. Молчим. Напряжение висит в воздухе. Водка кончилась, и сейчас в наших глупых инфантильных головах решается главный вопрос – идти ли за добавкой или нет. Пока я думаю об этом, Кока спрашивает:

– Может, сходить за пивом?

Я вроде как неуверенно пожимаю плечами.

– Да! – сам себе отвечает Кока. – Пойду я. Дай полтинник.

Я будто бы нехотя лезу за деньгами.

– На.

– Кубарева, алкоголик ты мой родимый, на хрена мне твоя десятка? Полтинник дай!

– Ой, – говорю я и меняю купюру. Плохо дело!

После Кока как-то моментально исчезает. Походив по комнате, я снова закуриваю. Стены яростно пляшут вокруг меня.

– Вот те на, – задумчиво говорю я сама себе, и нечаянно стряхиваю пепел себе на коленку.

– Вот те на, – повторяю я и, вместо того, чтобы сдуть, размазываю пепел по джинсам. На них остается пятно. Я разочарованно крякаю и иду в ванную. Вся раковина там у меня почему-то завалена грязной посудой. Я поражаюсь сама себе и начинаю беспорядочно плескать воду себе на коленку, в процессе понимая, что кольцо на левой руке мне большевато и лучше его снять. Кольцо неловко спрыгивает с моего пальца и со звоном об эмаль ванны скатывается в отверстие для слива.

Некоторое время я еще тупо смотрю на пустую ванну, а потом резко выключаю воду и заглядываю в дырочку.

– Ой-е –ей.

Я надеюсь, что кольцо еще не успело укатиться в бескрайние, как север, просторы канализации. Смутно вспоминаю, как должна быть устроена эта самая ванна со всеми ее трубами – не вспоминается. Грущу из-за Кокиного отсутствия.