Так начинается одна из дочкиных любимых игр. Терпеть её не могу! Игру, конечно, не дочку. За этими словами часто следует длинный бессвязный рассказ обо всякой ерунде. На пятом предложении я начинаю позёвывать, на восьмом – дремать. На десятом – получаю ощутимый тычок в бок и возглас:
– Мама, ну не спи!
Иногда я начинаю хохотать прямо посередине «прикола» – до того смешно! Этакое попурри из того, что показывали только что по телевизору, что сейчас происходит за окном и какой-нибудь мимолётной мысли! При этом она жутко обижается и ворчит –
– Это ещё не весь прикол!..
Итак, сегодняшний «прикол». По телевизору идёт «Ералаш», та серия, где дед сидит с внуком на мосту, и удит рыбу. И просит внучка принести то кашу, то ещё какую-то припасённую рыбью еду. Ну, не суть. Собственно, прикол. А надо сказать – мы сейчас валяемся на диване, я читаю книжку, вполглаза смотрю в телевизор, а Жека грызёт ноготь мизинца и болтает ногами в воздухе.
– Вот. Сидит, значит, мужик. Ну, вот такой же. Старый, что ли? Ну, вот как наш дедушка. Который дедушка-голубчик.
Выразительно крутит пальцем у виска, видимо, не имея больше в запасе жестов выразить дедушкин возраст.
– Ну, старый такой же. Лет, наверное, триста ему. Или тридцать пять. Или вот ещё – пятьдесят шесть.
Я уже не думаю про возраст пресловутого мужика, я уже ясно представляю именно нашего дедушку-голубчика. Страшного матерщинника и балагура. Тем более его за рыбалкой представить себе очень легко – он и рыбак, и охотник, и вообще на все руки мастер. И ему пятьдесят один, к слову. Да, а голубчик – это из стихотворения «Дедушка, голубчик, сделай нам свисток…», который папа неизменно декламирует, когда к нему подходишь с просьбой. Так и привязалось.
– Вооот! – болтает ногами, одновременно ковыряется в носу. Достаёт козявку, внимательно разглядывает, вертя пальцем то так, то эдак. – Короче, ему было триста пятьдесят шесть двадцать лет. А на крючке у него червяк. Вот такой! – пальчики разводит в стороны, показывая размер червяка. Посчитав размер незначительным, разводит уже ладошки.
– Вот такой ширины он был, вот такой высоты, – складывает пальцы колечком – и вот такой ужины.
– А длины? – мне уже интересно.
– А, длины-то… Ну, вот смотри – как вот от шкафа и до… Урманного примерно.
Всё, для меня на этом прикол кончился – я начинаю бессовестно ржать. Урманный – деревня, откуда она недавно вернулась. У бабушки гостила, если можно назвать таким простеньким словом четырёхмесячное пребывание с некоторым перерывом на отпуск. Двести километров от нашего города. Улыбается – прикол не в этом, но, кажется, удался!
…Жека читает. Читает с упоением человека, научившегося чему-то новому, читает всё, что написано: бегущую строку по телевизору, рекламный плакат в автобусе, и очень хорошо, что на городских заборах нет надписей! Особенно у неё хорошо получается читать рекламу – не знаю, что за странное пристрастие! Я читаю газету, она устроилась у меня на животе. Читает с оборота, по складам, совершенно не расставляя ни ударений, не меняя интонации.
– Не-де-лай-те-при-во-рот… Два-шага-до-сча-стья…
Я не могу толком понять, про что именно она сейчас читает – с первого раза у неё плохо получается расставить паузы. Поэтому автоматически переключаю внимание, и совершенно не понимаю – о чём я читаю сама. Начинаю раздражаться.
– Жендос, отвянь. Ну, отстань же! Ну я читаю же!
Начинает меня передразнивать, коверкать язык, приставать, лизать в щёку – знает, терпеть этого не могу! И тут же:
– Мамочка, а хочешь прикол расскажу?..
Реклама
Жека обожает «делать рекламу». Делает это как настоящий профессионал – с моим телефоном в руках, всё записывает на камеру. Рекламирует всё – от пачки сока, стоящего на комоде и заканчивая кнопочками на телевизоре. Правда, при этом у неё становится противный голос, видимо, она подражает тётеньке-диктору.
– Это замечательный сок. Питание детей от трёх лет. От трёх детей. Вот такие тут абрикосы. Жёлтые-прежёлтые. А сейчас у нас большой праздник с пауками! (поёт) Вот мама, вот компьютер, вот колонка, вот пальчИки, вот…
Замялась. Слово в рифму никак не подберёт. Рифма – это важно! А мне что-то сока захотелось. Абрикосового.
– Вот черника, абрикос, вот и мама, мамин нос. Фотография, часы… – это песня. Рекламная длинная пауза.
– Вот кнопочки. Кто не видел, подойдите поближе… – сосредоточенно бормочет, приближая телефон на максимальное расстояние к тем кнопочкам. Мне тоже интересно, я оглядываюсь.
Потом все записи безжалостно уничтожаются. Жаль, я иногда эту ересь слушаю с преогромным удовольствием. Парочка была на старом телефоне, но что-то мне подсказывает – после того, как я отдала телефон брату, они утеряны безвозвратно. Много позже меня посетила гениальная в своей простоте мысль – надо было сначала скинуть все записи в этот телефон, или в компьютер даже, а уж потом отдавать! Но, увы, уже давно поздно.
А ещё мне кажется, что у нас похожи голоса. В записи, по крайней мере. Но это у нас семейное – когда дома звонит телефон, никто никогда не угадает, кто взял трубку – я, мама или мой младший брат. А теперь ещё и Женя.
Не менее ей любим диктофон. Она записывает всё. В принципе, для неё одинаково – что камера, что диктофон. Только если она рассказывает про пальчики – в камере, естественно, она может их показать. Песни! Ох, как жаль, что я не отличаюсь хорошей памятью на её песни! С рифмой там точно всё в порядке, иногда замечательно для этого служит универсальное слово «вить-вить».
– Яаа красивая вить-вить, я умею песни пить, ииии ни разу не пролить, аааабрикосовый… запнулась. «Сок» – совершенно не в рифму, опять спасает прекрасное в своей универсальности слово. Хорошо бы и мне заиметь такое волшебное слово, чтобы всегда в рифму было! Универсальный ответ на все вопросы. Но увы, для взрослых это чаще всего унылое «угу». Беда прямо.
Королевский наряд
Пока я печатаю свои опусы, Жека меня может не только причёсывать, но и всячески украшать. Да, иногда я чувствую себя новогодней ёлкой. А сейчас мне не только прицепили пару заколок и намазали губы какой-то пахучей дрянью (уж не блеск ли?), всё ещё серьёзнее, чем я думала – из меня делают королеву. Нитка синих бус, розовый матерчатый ободок, её любимое болеро с пуховой отделкой и пластмассовое кольцо на среднем пальце.
– Так, вот эту зюзюкалку мы уберём… И на узел… На два… Королева, вы такая красивая…. Королева, очнитесь.
Я приобретаю всё более смелый и фантастический вид. Она разговаривает со мной тоненьким голоском, ласково-ласково, как с умственно отсталой мамой. Крайне умственно отсталой!
– Так, чтобы вот тут попочку прикрывало… И красненькое – это моя майка. Натягивает её пониже. Правда, я так и не понимаю, в чём тут красота, ну да юной фрейлине виднее. Наконец эта пытка мне надоедает.
– Так, всё, я пошла курить.
Пытаюсь отцепить от себя всю эту сбрую, а на мне, оказывается, висит ещё и пара бумажек, заткнутых на лямки майки, салфетка, прицепленная к волосам теми же заколками – как я её умудрилась не почувствовать? Ещё какая-то дрянь на прищепках…
Вот не завидую-то я королевам! Сначала наряжают по полтора часа – я обошлась двадцатью минутами – а потом ещё и покурить не выйди! А потом по новой. Да, кстати, о королевах – юная визажистка теперь занимается вообще самым любимым занятием, Карлсон назвал бы это «курощением». О небеса, она пытается меня поцеловать везде где дотянется. И в «попочку» тоже. Бедные, бедные королевы! Им, наверное, ещё тяжелее чем мне! То наряжают, то пытаются поцеловать. И всё норовят в «попочку». Кручусь, пытаюсь вывернуться, отогнать её как-то. Она на пару минут успокаивается, потом начинает с новой силой. Мне смешно, поэтому уговоры специально отрепетированным строгим голосом типа «Женя, ты сейчас получишь по попе, если не отстанешь» не действуют. Куда там, курощение в самом разгаре!
– Подождите, королева, ну куда же вы? После курения я вас снова наряжу, и вы будете ещё прекраснее. А пока я починю ящики.
Это у нас с комодом нелады.
Бросила – сломанный комод дело трудное и вообще невыполнимое. Прыгнула на диван, устроилась поудобнее. Лампа выключена из розетки, шнур болтается. Щёлкает выключателем.
–Мам, а кто из нас коза – ты или я? – щёлк-щёлк. – Мамочка, скажи же я фотографировалась с носорогом? – щёлк-щёлк – И заходила в клетку к кроликам. И убирала за ними говно!
О господи, Женя! Терпеть не могу, ухо режет! Однако мне смешно. Воспитательный процесс идёт насмарку, смеюсь: так нелепо звучит грубое словечко в её исполнении, причём очень серьёзно!
– Мама, жизнь плоха! – щёлк-щёлк.
– Почему плоха, котёнок?
– Шоколада нет! – щёлк-щёлк!
Жизнь вообще несправедлива, доченька. Нам жить негде. Но этого я, конечно, не говорю вслух.
Макияж
Я редко слушаю её трёп. Стараюсь не вслушиваться. Я от дочки отвыкла, пока жила без неё. И даже иногда с трудом подавляю раздражение. Такое впечатление, что она постоянно проверяет меня на прочность, хотя на самом деле она – это всего лишь она, и все эти проверки и прочее существуют только в моей голове. А на самом деле я на самом деле от неё отвыкла, и чувство вины за эту кукушечность выливается таким вот раздражением, усугубляя всё дальше. Когда я ловлю себя на этой непростой мысли, раздражение утихает, но тут уже чрезвычайно просто скатиться во вседозволенность. Поэтому я постоянно балансирую на краю – недолюбила, кукушка эдакая, или избаловала? Ой, как серьёзно получилось! Так вот. Жека, манерно надувая губки и гримасничая перед зеркалом, протягивает:
– Я сейчас причешусь, и пойду гулять с кое-кем. Ты его не знаешь. Не с Кузнецовым, нет. Мам, а можно я накрашусь твоей косметичкой?