Хари

Артем в это время ходил по квартирам – чинил краны и проводку, у особенно безбедных соседей мыл полы и выгуливал собак, а у одной бабушки подрабатывал сиделкой.

Когда сердобольные старушки вместе с деньгами и причитаниями о тяжелой Дининой судьбе давали Артему бублик или несколько конфет, он целиком приберегал их для девочки. Приходя домой, расспрашивал племянницу о делах в школе и жарил яичницу. После ужина доставал сладости и наливал Дине кружку сладкого чая. А еще всегда боялся заплакать, когда девочка, ни разу не сделав жадного исключения, разламывала бублик, конфету или пастилку, протягивая Артему половину. Никогда в итоге не плакал и никогда не брал.

Если бы после всего случившегося десятилетний ребенок был способен испытывать благодарность, было бы, конечно, легче. Но так не бывает. Первые пару месяцев после вот-того-случая, по вине которого она осталась жить с Артемом, Дина не чувствовала ничего – все вокруг происходящее было как будто окутано туманом, в котором ничего не видно, не слышно и не осязаемо.

В один не прекрасный день сквозь него прорезалась боль и все вокруг обрело цвета, звуки и запахи. Цвета – кислотно-яркие, звуки – скрипучие и лязгающие, а запахи – кислые и горькие. Дина постоянно плакала, и Артем покорно обнимал ее, даже когда слезы случались среди ночи, а до подъема на работу оставалось совсем мало времени.

Потом к ней пришла злость, и Артем молча, даже взглядом не показывая обиду, проглатывал обвинения и прозаичное хамство. Когда же племянница совсем выросла, он принимал ее благодарность скромно и нежадно.

***

А теперь его не стало. Снова туман. Непрекращающийся писк в голове, как от странной, поломанной, наверное, розетки, только громче. Снова сковывающая боль в ладонях и челюсти.

2. Про разбитую тарелку

В девять закончился спектакль. От театра Моссовета до Чистых прудов Рита добежала за несколько минут. Открыла дверь своим ключом (Она поливала цветы, пока Дина отлучалась в командировки), вошла в прихожую.

«Как можно задымить такую большую квартиру? Но красиво». Последняя минута жизни перед нырком в замеревший мир – это раздевание у старенькой покачивающейся вешалки.

Прошла по коридору в гостиную и направо – в кухне, на подоконнике курила Дина. Ссутулившаяся, еще сильнее похудевшая и с и давно не крашеными, теряющими рыжину волосами. Она походила на восьмиклассницу, которая неумело и не взатяг курит свою первую сигарету.

– Почему окно не откроешь? – Рита подошла сзади и опустила руки на Динины костлявые плечи.

– Не хочу – глухой шепот растворился в дыму – Чего ты пришла?

– Я у тебя сегодня останусь на ночь, хорошо?

Рита перестала сверлить глазами рыжую макушку. Пройдя в спальню, расстелила постель, достала из шкафа чистую пижаму и положила ее на одеяло.

– Тебе сделать чай? Я разобрала тебе кровать.

– Я не пойду в душ, ладно?

– Тебе сделать чай?

– Я лучше буду ложиться.

Провозившись немного с сахаром и лимоном, вернулась в комнату и поставила кружку на прикроватную тумбу. Дина стояла напротив балконной двери, уставившись стеклянными глазами в непомытое стекло и крепко сжав ладонями лопатки.

Рита протянула подруге пижаму и легла на вторую половину кровати. Дина переодевалась медленно, а как только легла, сразу отвернулась опять к балкону. Рита придвинулась к Дининой ссутулившейся спине. Одна рука протиснулась между исхудавшим телом и простыней, вторая легла сверху.

«Мне же тоже очень больно, и потому все мои мысли крутятся только вокруг жалости к тебе. Неправильно говорят, что жалость – плохое чувство. Какая же это жизнь без жалости? Только сильно живой человек способен так жалеть, чтобы ощущать чужую боль. Я так надеюсь, что, соприкасаясь с ней, я ее у тебя отбираю. Ты ничего мне не говоришь, и я совсем не знаю, вдруг я только раздражаю тебя, а тебе так плохо, что даже нет сил меня оттолкнуть? Нет, наверное, ты должна какими-то фибрами чувствовать, что я желаю тебе только добра».

Рита приезжала ежедневно после репетиции или спектакля. По вечерам она уговаривала Дину лечь в постель и попробовать уснуть. Та была вечно злая и иногда пьяная.

Обзывалась, шлепала Риту по рукам, отталкивала ее и царапалась. А еще плакала. Очень много и очень тихо, расчетливо выбирая время и место, чтобы Рита в этот момент не оказывалась рядом. Не прилагала сил, чтобы добавлять голос к слезам. Она только дрожала и позволяла им литься.

Рита старалась как можно реже дотрагиваться, чтобы не раздражать. Дина на любое прикосновение реагировала, как на удар наотмашь: жалась и смотрела затравленно на свою «обидчицу», как маленький ребенок смотрит на того, кто несправедливо его ругает, понимая, что не может ему ответить даже словесно, потому что, если начнет говорить, ком в горле разорвется, голос дрогнет, и из глаз брызнут слезы.

По утрам Рита готовила завтрак. То яичницу, то кашу, то булочки с корицей или изобретала что-то еще. Каждый раз надеялась, что Дина съест хотя бы чуть-чуть. Договорились, как в детском лагере, о правиле пяти ложек. Точнее, договориться удавалось только иногда, а в другой раз девушка устраивала истерику с битьем чашек и тарелок (естественно, полных).

– Достала ты меня уже! Отвали! – Ди вскрикнула низким, не своим голосом. Швырнула на пол пиалу с дымящейся овсянкой.

– Ди, – Рита выдохнула – тише. Не волнуйся, – она отступила от девушки и начала собирать грязные осколки с пола – все хорошо. – Говорила очень медленно, по слогам, пытаясь не разозлить Дину еще больше – Прости меня. Я сейчас все уберу. Ты только не переживай, хорошо?

Та сжала зубы и молча ушла в спальню. Забралась под одеяло и обняла его скомканный край, представляя, что это кто-то живой, тепло выдыхающий и по-доброму ей улыбающийся.

Но не Рита. Перед Ритой стыдно. А хочется ее обнять. Она же такая теплая, светлая и пахнет сладким, вскипяченным для каши молоком.

«Вот бы ты сейчас вошла и молча ко мне легла и не смотрела бы на меня виновато – а только очень ласково».

«А если бы я вела себя не как мразота, она бы так и сделала. И даже не из жалости. Она сама захотела бы так сделать».

«Опять обидела хорошую Риту. И вчера тоже обидела, и четыре дня назад, и вообще доставляю ей невероятное количество страданий, и никак ее раны не пытаюсь залечить», – нервно нырнула с головой в одеяло, пытаясь увернуться от мыслей.

«Надо было ей хоть „спасибо“ говорить. Почему мне не пришло это в голову, что ей надо говорить спасибо? Как только она увидит, что я оправилась, она тут же уйдет из этого дома и никогда больше в него не заглянет, потому что я неблагодарная сволочь. Она сделала уже сильно больше, чем я заслужила».

«Риточка, бедная моя Риточка. Ты такая светлая, такая хорошая, а я тебя только обижаю».

Дина закуталась в одеяло и вышла обратно в кухню. Рита уже успела убрать разлившуюся по полу кашу и нарезать имбирь для чая.

– Рит, – шепотом.

– Чего, дорогая?

– Ты можешь со мной полежать?

Рита улыбнулась и пошла за подругой. Легли. Дина взяла ее в охапку, накрыв своим одеялом, перекинула ногу и уткнулась лбом в плечо.

– Прости меня, пожалуйста

– Все хорошо, чего ты? – они говорили шепотом, боясь спугнуть Динино потепление.

Несколько минут они размеренно сопели.

– Рит, а когда мне станет хорошо, ты от меня уйдешь?

– Я от тебя никогда никуда не уйду, пока ты сама меня не прогонишь – обе вздохнули – А если прогонишь, я все равно останусь с тобой.

Рита повернула голову, и их носы мягко столкнулись. Впервые за последний, может быть, месяц Дина улыбнулась. Ее лицо вдруг стало совсем другим, а Рите даже показалось, что вот этого человека она ужасно давно не видела. Встретить его снова было волнительно и счастливо.

3. Про Романа

– И что, нашли убийцу? – красивый мужчина с неприлично волнистым носом и седой бородой подлил вина в бокалы. Дина сидела, обхватив себя руками и прижавшись к мужчине боком. Он был в белом полотенце, и она в таком же.

– Не будем, давай? – она нахмурилась и просяще-сосредоточенным взглядом его упрекнула.

Это было в огромном номере отеля. Он весь был в желтых, золотых и белых оттенках. Метров десять от двери до диванчика, от него еще столько же до двери в ванную, а где-то далеко у окна – широкая кровать.