Некогда

– Да нечего тут расшаркиваться! Верните деньги да хренотень свою заберите – всего делов!

– Возможно, мы могли бы уладить конфликт не столь радикальным способом. У нас есть сервисный центр, и мы предоставляем гарантийное обслуживание…

– Вы что, глухой? Я же сказала, не надо-ть мне от вас ничего. Не то пойду в телевидение и приведу программу «Контроль качества!» Пусть тогда вся страна на вас полюбуется, на жуликов! Чтоб никто больше вашу байду не купил.

– Хорошо, хорошо. Вы правы. Наш принцип – клиент прав всегда. Сейчас я оформлю заявку на возврат средств, и с ней и с чеком приходите в бухгалтерию…

– Давайте!

Набросав документ, я сунул его бабульке, и та, фыркнув, направилась к выходу. С облегчением выдохнув, я повернулся к тетёньке с едва тлевшей надеждой, что она не сорвётся с крючка.

– Извините, пожалуйста. Такое, увы, случается. Ну, продолжим?

– Знаете, юноша, я тут поразмыслила… Умные люди ведь на чужих ошибках учатся. Так что я, наверно, откажусь.

– Это ваше право. Но если всё-таки передумаете, то обязательно приходите. Мы вас ждём!

Раздосадованный и разочарованный, я сбегал на обеденный перерыв к метро «Марксистская», купил в ларьке шаверму и съел её по дороге обратно. В офис я вернулся к часу дня. А вскоре появился и шеф. Судя по его слегка покрасневшему лицу, переговоры прошли в приятной и непринуждённой обстановке. Да и похвастаться ему, в отличие от меня, было чем.

– Ну, Дениска, поработали мы на славу. Скоро, очень скоро наши фильтры придут в каждый дом, в каждую семью и все государственные учреждения. Пока что лишь в паре районов и департаментов, но это ступень, за которой нас ждут небывалые высоты. Вот так Альберт Михайлович вкалывает, не покладая рук, на благо граждан. Ну, и нас с тобой, разумеется. А у тебя какие успехи, наш усердный юнга?

Я рассказал ему про свой провал, и реакция шефа была предсказуемой. Он явно был во мне разочарован, и его внешнее благодушие меня нисколько не обманывало. Ботвинник вообще, казалось, не злился. Но заботился он в первую очередь о себе, а не обо мне. Он всегда хотел иметь самый эпикурейский вид, какой и приличествует познавшему многие истины мудрецу. Человека, достигшего таких высот, не могут лишать равновесия какие-то жалкие мелочи. Вот он и демонстрировал самую невозмутимую жизнерадостность. А вот на выражения он никогда не скупился, хоть они и контрастировали с полушутливым тоном.

– Да, Дениска, не видать тебе премии. Далеко нам с тобой до продавца года. Тебя же учили как с ними обращаться. Никто не заставляет их у нас ничего покупать – за своё решение они сами несут полную ответственность. Если они обманулись в своих ожиданиях – это их проблемы. И твои, разумеется. Но уж никак не мои. Почему фирма должна терпеть убытки из-за твоей неубедительности? Из-за того, что ты не умеешь грамотно представлять им товар? Да они за честь должны почитать, что мы соизволили продать им нашу продукцию. Не нравится – мы его другим отдадим, желающих выше крыши. И они нам спасибо скажут. Наш товар нарасхват, так пусть поспешат, пока не расхватали. Вот как надо всё представлять! А ты с постной миной, будто бы свечками на паперти торгуешь. Нет, Денис, так дальше продолжаться не может. Сам понимаешь, это надо менять. Но я человек разумный, и не стану сразу тебя увольнять. Сделаю скидку на юность и незрелость. Поступим вот как. Сегодня у нас что? Правильно, пятница-развратница. А завтра, значит, суббота-в-клуб-охота? Но умный человек даром время не теряет и находит минутку для саморазвития. Где нет развития, там смерть. Ляжешь в гроб – вот тогда и отдыхай…

«О боги! Да по нему же книга рекордов плачет – столько банальностей за минуту! – подумал я. – Можно же ближе к делу? Огласите наконец мой приговор. К какой каре мне готовиться?»

– В общем, это я всё к тому, что один толковый бизнес-тренер мой давний должник. Я, знаешь ли, в жизни многим помог, кому дельным советом, кому чем покрепче. Неплохой капитал, надо сказать. Долг платежом красен. Вот я и направлю тебя к нему на семинар. Повышение мотивации и личной эффективности, называется.

Я выдохнул с облегчением. Это ещё не самое жуткое наказание. Как-нибудь потерплю два часа насилия над мозгом. К тому же, любой тренер ораторского мастерства просто ребёнок перед моим шефом.

– Я понял, Альберт Михайлович.

– Только не вздумай прогуливать. Я проверю. А то знаю я вас, молодёжь. Всё гулять, да гулять. Сам таким был. Но потехам, знаешь ли, час. Тем более, что целое воскресенье впереди. Тренер этот человек именитый, его курсы немалых денег стоят. И сотни молодых менеджеров мечтают у него поучиться. Так что тебе выпал шанс, да ещё и за счёт Альберта Михайлыча.

– Спасибо…

Подобными речами шеф промурыжил меня ещё с полчаса, пока он не понял, что пора бы уже утомиться, просвещая неразумных подчинённых. Толкать речи он обожал и в такие моменты напоминал певца-любителя на оперной сцене, наслаждающегося своим звонким фальцетом. Мудрые наставления сделали уже не один круг, и он с удовольствием пустил бы их ещё на парочку, но выступать столько времени бесплатно было уже неприлично. И тогда он отправился домой – восстанавливать истраченные на банкет и меня силы. Стоило ему выйти, как я тотчас же занялся своей рабочей стрелялкой, и не отрывался от неё вплоть до конца рабочего дня.

III

В девятнадцать ноль-ноль начиналась обратная дорога – всё то же самое, только в обратном порядке. Дорога домой, как ни крути, это совсем иные ощущения. Народу столько же, если не больше, толчея та же, что и утром. Но с утра ты был ещё свеж и полон сил, а сейчас просто валишься с ног. Утром ты тоже проклинаешь всё и всех на чём свет стоит, но совершенно по-другому: с утра ты пусть и не выспавшийся, но бодрый и активный. Сейчас же ты чувствуешь себя зомби, возвращающимся в могилу в толпе таких же, как и ты, зомби. Если утром я лихо лавирую в людском потоке, обгоняю тормозящих пассажиров – а их всегда предостаточно, то теперь я пассивно плетусь вместе со всеми, и даже бабки с тележками – эти фурии электричек – уже не вызывают такого раздражения, как утром. Всё потому, что теперь спешить не нужно – дома нет Ботвинника, ехидно кивающего на часы, нет строгого графика, где всё рассчитано по минутам. Вот домой, к родным, и не торопишься. Хотя гораздо лучше было бы всё наоборот.

Потому-то обратный путь растягивался аж на целых три часа вместо утренних двух. Домой я добирался часам к десяти. Так получилось и в этот раз. Отец в это время по многолетней привычке смотрел вечерние новости. Алины в комнате не было. Видимо, она ещё не вернулась с прогулок, хоть в это время, по нашей договорённости, ей давно уже полагалось быть дома, чтобы мы лишний раз за неё не волновались. В последнее время она частенько пропадала по вечерам, никого не поставив в известность, и из-за этого у нас с ней возникали стычки.

Раздевшись, я сразу же отправился на кухню, где занялся приготовлением ужина. Пока сосиски и пельмени разогревались, я вновь обратился к планшету, где меня ждало недосмотренное по дороге авто-ревю. Внезапно я заметил, что нахожусь в кухне не один, и торопливо снял наушники. Оказалось, ко мне вошёл Всеволод Николаевич.

– Здравствуй, Денис.

– Здравствуй, батя. Как ты себя чувствуешь?

– Да нормально, спасибо. Как на работе?

– Ничего, справляюсь.

Видимо, про нормальное самочувствие он сказал из тех же соображений, что я про успехи на работе – чтобы лишний раз не расстраивать. Вид у него вообще-то был неважный. Он и обычно казался рассеянным, но сейчас он явно был чем-то озабочен. Его лоб изрезали глубокие борозды морщин, а веки опухли, как после бессонной ночи. Походка казалось тяжёлой, будто бы на плечи давила непосильная ноша. На окружающих он всегда производил впечатление человека, вполне счастливого, избавленного судьбой от суетных проблем, и главная забота его – историческая справедливость. И вот он сам будто бы осознал, что всё-таки есть что-то, способное его тяготить. Осознание это пришло так неожиданно, что он не успел чётко решить, как начать говорить об этом. Во многих вопросах, касавшихся нас с Алиной, молодёжь и в более широком смысле – современность – он был крайне не уверен в себе. Он стеснялся нас, боясь показаться нам мамонтом, осколком другой эпохи, и тем самым отдалялся от нас ещё больше.

Вот и сейчас он замялся, а я не знал, как помочь ему начать разговор.

Наконец он собрался с силами и произнёс:

– Денис, завтра я улетаю на конгресс в Париж, вернусь во вторник. И я хотел успеть поговорить с тобой…

И действительно, я поймал себя на мысли – несмотря на то, что мы живём в одной квартире, у нас не так много минут, когда мы пересекаемся.

– Ну… – буркнул я и подскочил к плите, продолжив хлопотать с ужином или хотя бы имитировать эти хлопоты. Сидеть напротив него, молча глядя в ему в рот, пока он пытается подобрать слова, мне не хотелось. Я представил всю неловкость своего положения, да и мой усталый вид мог сбить его с толку: отец ещё, чего доброго, подумает, что мне всё равно и я хочу побыстрей от него отделаться, что на самом деле не так. Или так лишь в половину – у меня из головы всё никак не шёл Ботвинник со своими нотациями и мне не хотелось переключаться на другие проблемы, пока я не разберусь, что я мог сделать, чтобы избежать его придирок. А отец конечно же заговорит о какой-нибудь проблеме – это ясно, как летний день! Короче, я боялся обидеть отца, и потому досадовал на то, что он избрал это время и эту форму разговора, подходящую для какого-нибудь спектакля про дореволюционную эпоху, столь близкую его сердцу. И я боялся, что он заметит мою досаду. Потому мне только и оставалось, что вертеться у плиты, будто бы пельмени могли убежать, если я отвернусь. Вообще теперь мне кажется, что половина нашей постоянной занятости – это имитация бурных действий для глаз окружающих, чтобы они оставили нас, уставших и занятых, в покое и не грузили разного рода разговорами.

Отец, к счастью, не мог заметить, как я изворачиваюсь не хуже ужа на сковородке, пытаясь придумать какое-нибудь якобы необходимое в кулинарии движение. Он был слишком погружен в себя и вещал как-бы из глубины собственного сознания:

– Меня очень беспокоит Алина.

Услышав это, я вздохнул с облегчением. Хуже всего были бы его опасения за здоровье: мы можем частенько забывать о родителях, но терять их не хочет никто. Разговор об Алине будет естественным и обыденным, каких уже было много до этого и наверняка будет немало и впредь. Конечно, она и во мне вызывала немалое беспокойство, но показывать этого я не хотел.

– Батя, не бери в голову. Сам понимаешь, какой у неё сейчас возраст. Скоро начнётся новая взрослая жизнь, ответственность и все дела, прощай беззаботная школьная пора. А мы всё бухтим на ухо: учись, учись, готовься к экзаменам – от одного какого-то теста зависит всё твоё будущее. Ей же хочется расслабиться, потусоваться с подружками и мальчишками. Вспомни, каким я был в тот период. Во мне тоже кровь кипела, и тогда ты тоже за голову хватался. Но ничего, как-то я всё это пережил. Со временем все за ум берутся.

– Нет, Денис. Тут всё не так. Она не такая, как ты. Она, конечно, девушка. – Он сделал акцент на этом слове. – Да, уже не девочка, а именно девушка. А девушки ведь чувствуют мир тоньше, переживают из-за того, что нам кажется пустяками. Но я совсем не об этом. Ты всегда был более, что ли, практичным человеком. Даже самым практичным из нас.

– Ну, спасибо.

– Не в обиду тебе, конечно. Наоборот, по нынешним временам это очень полезно. Но Алина – человек со сложным внутренним миром.

Вертеться у плиты я больше не мог – все сроки варки пельменей уже вышли. Мне пришлось снять их с огня, слить воду и вывалить на тарелку. Разумеется, проделав всё как можно медленнее.

– Будешь? – спросил я отца.

– Нет, спасибо, я уже ужинал.

– Тогда извини, ты говори, а я буду есть. Я просто очень голодный.

– Конечно, я понимаю. Знаешь, дело ведь не в том, что Алю не интересует история. Она продолжает готовиться к поступлению на истфак по инерции, потому что раньше об этом мечтала, и чтобы меня как-то не разочаровывать. Ведь вспомни, как раньше она зачитывалась Эйдельманом[1 - Эйдельман Натан Яковлевич – советский историк; автор научно-популярных книг по истории XVIII и XIX веков.]! В её-то годы перечитать всего Манфреда[2 - Манфред Альберт Захарович – советский историк, специалист по биографии Н. Бонапарта и Великой Французской революции.]! Для неё они были как детские сказки. А о князьях Шереметевых она знала всё и даже играла в Прасковью Жемчугову.

– Все девочки играют в Золушек и принцесс, – заметил я с набитым ртом. – Балы, воздушные платья, вальсы. Их это завораживает.

– Нет же! Чтобы быть историком мало заворожиться, нужно вжиться в эпоху, чтобы она была для тебя современностью. И Але это удавалось. Мне кажется, она искала там идеал чистого благородства. И разочаровалась.

– Быть может, и правильно. Времена кисейных барышень прошли, их непорочность нынче не в моде. Да и жизнь требует от нас иных качеств.

– Ты ещё молод, в тебе говорят амбиции. На самом же деле не важно, когда ты живёшь и что сейчас в моде. Нельзя жить без идеалов, без надежд и стремлений. А Алина? К чему она теперь стремится? Одно дело, она просто передумала бы поступать на истфак. Я пойму и поддержу её выбор – есть столько других прекрасных профессий! Но мне кажется, она и не думает обо мне. Она вообще ни о ком не думает, и даже о себе. А это, согласись, уже страшно. Она будто бы отдалась стихии, вверила себя волнам в бурю. «Будь что будет! А не будет ничего – ну и пусть!» А безразличие – это смерть, Денис. Это болезнь, это яд, это гибель!