Всего лишь мишени

К сожалению, на перемене в классе оставаться нельзя – окна предписано открывать для проветривания. Я бы потерпел и сквозняк – так уж не хочется торчать одному в коридоре, чувствуя на себе косые взгляды. Но учителя из класса точно уж выгонят. Потому приходится тащиться в ближайший сортир. Там, заперевшись в кабинке, можно пережить эти пятнадцать минут более-менее спокойно. Я пишу «более-менее», потому что Стас и его банда давно рассекретили моё убежище. Иногда они тоже не прочь там поторчать, чтобы втихаря покурить, закинуться насваем или посмотреть порно подальше от учительского «палева». Так что если мне не удаётся проскочить в кабинку раньше, чем они ввалятся в туалет – пиши пропало. Придётся тащиться на другие этажи, где все кабинки уже наверняка заняты.

В этот раз мне повезло – я успел защёлкнуть шпингалет как раз под рёв Стаса, будто бы бравшего туалет штурмом. Но они всё-таки догадались, где я. И тогда началось.

– Эй, Сева! – забарабанил он в перегородку. – Ты там надолго? Мне тоже нужно опорожниться! Щас не вытерплю! А-а-а!

Ага, это при том, что в остальных кабинках никого нет.

– Сева, открывай! – вторил Юрец. – Пусти нас к себе в гости.

Они повторяют это в сто пятидесятый раз. Иногда к ним присоединяются парни из других классов:

– Он там что, в толчок провалился?

– Да ну! За этой дверцей просто портал в параллельный мир.

– Ага, машина времени.

Но я делаю вид, что всего этого не слышу. Мало ли – вдруг там всё-таки не я? Стенки всё-таки не прозрачные. К тому же большинство их острот я действительно не слышу. Я затыкаю уши наушниками и врубаю на всю громкость какую-нибудь любимую песню. Например, сегодня хотелось переслушать этот момент:

Number me with rage —
Such a shame!
This eagerness to change —
It’s a shame![1 - Отплатить мне злобой – Какой позор! Эта готовность изменять – Это позор! (англ) – припев песни британской нью-вейв группы «Talk Talk» «Such a shame»]

Одно плохо, что при этом можно не услышать звонок – пару раз так уже было. Хоть с опытом я уже знал, сколько песен можно прослушать за ту или иную перемену, потому успевал выйти вовремя даже и без звонка.

Но в этот раз я спохватился поздновато, а всё из-за того, что задумался о Богдане. Неужели с его приходом что-то изменится? Конечно, он явно себе на уме. Этот его ответ про «Апокалипсис» всех вогнал в ступор, и не только одного учителя. Но это лишь ещё раз доказывает – Богдан не такой, как все пацаны в нашем классе. Нет, с ними он тусоваться не будет. Они принимают только тех, кто любит шутки «за триста», матерится и считает всех девчонок шлюхами. Те, кто читает книжки, как учит новый учитель, или хотя бы не рыгает – те сразу же становятся в их глазах лузерами. Они к таким даже как к парням не относятся – так, типа, средний род, потому что парней именно это как бы и делает парнями. Так что Богдану в их компашке места нет – это как пить дать.

А главное, Богдан и сам не захочет в их кодлу, и даже к Лёве с Сеней. Он слишком какой-то самодостаточный. Не перед кем пресмыкаться не будет – это уж точно. Он сам себе лидер, даже если в его компании он один только и есть, и никто ему не подчиняется. И пусть никто не даст списывать, не поможет в какой-нибудь запаре или даже ручку не одолжит, когда у него вдруг чернила закончатся. Его это всё вообще не пугает. Ему с самим собой кайфово. Гораздо лучше, чем с кем-либо. И угарать над ним никто не будет, потому что в одиночестве он не такой жалкий, как я, а наоборот – какой-то величественный, как король, который никого к себе не подпускает.

Да, у него всё не как у меня, это точно. Потому, наверно, он и на меня не обратит никакого внимания. Я-то так всё-таки не могу. Я бы хотел, чтобы всё было иначе, чтобы меня приняли всерьёз. Ну, конечно, ничего не делая из того, что делают они. Сохранить своё лицо, но при этом чтобы меня уважали, относились как к равному. Мне не плевать на общество, я хочу занять в нём хоть какое-то место. Вот оттого всё и выходит ещё хуже. Все мои жалкие потуги так и остаются тщетными. А вот если бы мне было плевать, то оно само собой бы всё устроилось. Тупо грести против течения – никакого толку не будет. Утонешь. А спасение утопающих – известно чьё дело. Потому что утопающие – лузеры. Кто не лузер – тот не тонет, потому что течение держит их на плаву. А я не могу. Если грести по течению, то это очень красиво, и ты без особых усилий – раз! – и уплыл далеко-далеко. А всем кажется, что это потому, что ты такой крутой и сильный. Нет, я так не могу. Может быть потому, что мне это мерзко. А может и потому, что я просто не знаю, где оно, это течение. Для меня вся жизнь – болото со стоячей водой.

Потому я и стал думером. Быть думером – значит ни к чему не стремиться, не ставить грандиозных целей и не строить фантастических планов. Мы поняли, чего это всё стоит. Всё это показуха, пыль в глаза и набивание себе цены. А мы живём тихо, не обманываем ни себя, ни других. Лишь бы нас никто не трогал и не мешал нам барахтаться в своих болотах. Будущего у нас нет. Вот все нам твердят: набери много баллов на экзамене, поступи в престижный вуз и сделай головокружительную карьеру. А зачем? Чтобы стать как бы важной шишкой? Так ведь всё равно не станешь. Будешь винтиком в огромной машине, что выжимает из тебя пот с кровью на какой-нибудь тупой, никому не интересной работе. Ради чего? Чтобы не быть лузером, а все остальные лузеры перед тобой пресмыкались? В этом, что ли, счастье? Да и что вообще такое счастье? Тоже фикция. Взрослые вообще не бывают трезвыми и счастливыми одновременно. Мы вот, думеры, грустить не боимся. В меланхолии тоже есть свои плюсы, и она гораздо честнее. Нам не нужна бестолковая эйфория. Мы погружаемся в меланхолию, как киты в океан. И чувствуем себя в родной стихии…

Вот об этом всём я и думал, пока вдруг не сообразил: возни за стенкой больше нет, и вообще в туалете как-то неестественно тихо. Выглянув из кабинки, я убедился, что вокруг пусто, как в склепе. А это значит только то, что звонок уже прозвенел. Тогда я выскочил в вымерший коридор и погнал по нему в класс.

– А вот и Сева, – строго приветствовал меня учитель. – Проходи, проходи. В школе, вопреки поговорке, семеро одного ждут. И не только семеро.

– Он в туалете был, – сказал Лёва, и задние парты понимающе загоготали.

– Ладно, бывает. Открываем тетради и пишем: «Диктант»…

– Мог бы и не вылезать из своей норы, – буркнул мне Стас.

– Как ты мог бросить свою парашу? – добавил Юрец. – Она так по тебе скучает.

Я прошмыгнул к своему месту, но сделал крюк, чтобы пройти мимо Богдана. Его моё появление, казалось, оставило совершенно равнодушным. Он даже не поднял на меня глаз. Всё его внимание было приковано к блокноту, где он рисовал всадника без лица в балахоне с капюшоном, восседавшего на лошадином скелете. Лишь теперь он с неохотой захлопнул блокнот и обратился к тетрадке. Его рисунок показался мне очень ярким и красивым. Хотел бы и я так уметь – сколько раз пытался научиться, а выходили одни какие-то нелепые уродцы. Чего тут поделать, нет у меня никаких, даже самых малюсеньких талантов…

И только тут я понял, что в этих размышлениях прослушал два первых предложения, а подсмотреть мне их не у кого. Да уж, невезение – это цепь, где одно неминуемо тянет за собой другое…

Ну да и ладно. Всё равно на диктантах я вечно не поспеваю за учителем, так что белое пятно в тексте отнюдь не будет единственным.

Короче, диктант я кое-как пережил. По звонку положил тетрадку на учительский стол и, измученный, поплёлся смотреть расписание на стенде – дневник у меня никогда не бывает заполнен. Если уж кто захочет влепить мне за что-нибудь «пару», то пусть уж сам потрудится вписать свой предмет. Мелочь, но хоть какая-то месть.

А из расписания я узнал, что за одной пыткой мне сразу же без передышки уготована другая. Следующим уроком у нас шла физ-ра. Потому хоть немного перевести дух в кабинке было нельзя – нужно спешить в раздевалку, чтобы успеть переодеться в спортивную форму.

А в раздевалке вся банда уже в сборе, и никуда я от них на это время не денусь. Не было только Лёвы и Сени – какой-то хитростью они легально прошатывают этот ненавистный им предмет, прикрываясь очередными олимпиадами или слётом юных натуралистов. Запашок уже успел настояться – эта непередаваемая смесь испарений не ведавших дезодоранта тел, грязных кроссовок, сигаретного дыма, перегара и приторного аромата Стасова парфюма, на который, как он говорит, «все тёлки западают».

Они уже успели натянуть свои мятые белые футболки и растянутые треники, так что все они теперь просто развалились на скамейках. Пришло время «настоящих мужских разговоров».

Богдан сидел в сторонке всё в том же чёрном облачении, завершая своего всадника, и делал вид, что он здесь совершенно один. Потому в разговоре, изредка косясь в сторону новичка, участвовали только Стас, Вован да Юрец.

– Ну чё, как вам новая классуха? – начал Юрец.

– Фуфел, – ответил Стас. – Сто пудов педофил.

– Ага, точняк, – подтвердил Вован.

– В натуре, век воли не видать. Только на кого он торчит? На нас или на девок?

– А чёрт его знает. Может, он это… унисекс. Выстроит всех нас в ряд – и давай!

Да уж, вот тебе и возвышенность в людях! Как он там сказал: «ты просто не видишь их благородства и героизма». А какой-нибудь Чарльз Диккенс видел. Ага, посмотрел бы я на этого Диккенса, если бы он учился в нашем классе. Нашёл бы он свой возвышенный героизм? Или всё-таки стал бы таким, как я? А то и вовсе примкнул бы к «джентльменскому клубу» мистера Стаса, кто его знает?

Может, в старину все и вправду были сплошь рыцари да прекрасные дамы. Не знаю, я в то время не жил. Но скорее всего всё это враки. Вырастет какой-нибудь Лёва и настрочит про нас книжонку типа «Школьная пора – беззаботное детство». Будут там ученическое братство, жажда знаний и бескорыстное товарищество. И какой-нибудь очередной Платоныч будет разглагольствовать про всё это на своих уроках. А про такие вот разговорчики там не будет ни слова. Они так и останутся на веки вечные в мужских раздевалках.

– Не. Базарю, он по лолям спец, – авторитетно предположил Юрец, и тотчас же принялся доказывать свою гипотезу: – Чего он этой Кире втирал? Про стержень какой-то там внутренний.

– Точняк! – согласился Вован. – На стержень её насадить хочет.

– В натуре. Запал он конкретно на эту шмару. Ну и ништяк. Пусть они там вдвоём мутят, а нас он дрючить не будет.

Этот вариант заставил Стаса призадуматься.

– Вот падла… не, не дам я ему её загарпунить.

– А чего так? Была бы нормальная девка – был бы базар. А то корчит из себя не пойми что. Типа вся из себя недотрога. Пацаны к ней подкатывали, так она всех отшивает. Типа вся из себя принцесса, а мы ей не ровня. Быдло тупое, книжек там не читаем и кинца унылого не смотрим. А она бишь только профессорам давать будет.

– Вот в том и цимес, Юрец. Чё, я девок, что ли, не знаю? У всех у них в башке только одно. Только одни как Алка – перед всеми хвостом крутят и сами на пацанов прыгают. А другие хотят, чтобы за ними мужики бегали.

– Точняк. Цену набивают, сучки.

– Вот именно. Такие-то ещё большие шлюшки, чем Алки всякие. Но это у них типа к нам месть такая. Потом-то мы их всё равно чпокнем, и сделаем с ними всё, что захотим. Раз уже ноги раздвинула, то будь добра. Рыпнется – такого леща получит, что станет шёлковая. Им это даже нравится – я гарантирую. По-хорошему они не понимают. Кто с ними нежничает – тот сам как баба. А настоящие мужики с ними не церемонятся. Но это всё потом. А пока она тебе ещё не отдалась, будет выделываться, чтоб ты думал – это она тебе одолжение сделала, типа снизошла до тебя. Но я-то знаю, как их в кулаке держать. Со мной будет ласковая и покорная.

– Так ты что, сам эту Киру склеишь?

– Ну типа того. Пусть эта сучка знает своё место.