София. В поисках мудрости и любви

Во всем огромнейшем зале нельзя было встретить двух одинаковых дверей. Византийский стиль соседствовал с древнеегипетским, средневековая готика перекликалась с персидскими бирюзовыми вратами и диковинными индийскими торанами. Но больше всего внимание привлекали, конечно же, не двери, а люди, выходившие из них. Вон тот ученый в римской тоге вполне мог оказаться легендарным архитектором Витрувием, а этот убеленный сединой бородач в золотистом тюрбане вполне мог оказаться создателем алгебры аль-Харезми или самим Омаром Хайямом!

По пересекающимся лестницам медленно спускались ученые средневековья, тибетские монахи, вавилонские маги, астрологи, философы, эксцентричные математики, джентльмены в черных смокингах и цилиндрах на головах. Некоторых из них Декарт знал лично и учтиво приподнимал шляпу перед ними. Евгений всматривался в лица, надеясь хоть кого-то узнать. Он терялся в догадках, из каких вселенных, из каких отдаленных времен выходили и выходили эти мыслители. Среди них он был случайным гостем из совершенно другого времени. Ему было немного стыдно представлять на столь почтенном собрании то человечество, которое он знал. Человечество, напичканное «высокими технологиями», которое на деле ничего высокого не создавало, оставляя после себя лишь вопиющее бескультурье и духовную пустыню. Евгений правда не понимал, для чего Ренэ Декарт привел его на это собрание, для чего он вообще мог понадобиться незримому братству R.C.?

Преодолев последний лестничный пролет, который шатался под ногами и грозил обрушиться каждый миг, они с облегчением ступили на сверкающий полированный пол, покрытый ромбовидными переходами и разноцветной звездчатой мозаикой. Среди малахитовых колонн и мраморных лестниц прохаживались приглашенные ученые. Некоторые стояли в сторонке, о чем-то секретничая, бросая по сторонам подозрительные взгляды. Кое-где возникали кружки единомышленников, которые отлично между собой ладили и перебрасывались шутками. Возле алхимического фонтана, украшенного тремя статуями – белым единорогом, черным драконом и красным фениксом – проходили какие-то дебаты, в суть которых Евгений не вдавался. Ему был интересен сам фонтан с золотым философским яйцом наверху, из которого изливалась субстанция, периодически менявшая цвет. Внутри жидкости протекал какой-то удивительный процесс автокатализа.

– Только не спрашивай меня, что это за фонтан, – предупредил Декарт. – Одни говорят, в нем три тинктуры, дающие семь при взаимодействии. Другие доказывают, что их десять или девять, а из них возникает тринадцать или двадцать три. Может быть, правы и те, и другие, а может, ни те и ни эти. По мне так весь смысл этой загадки – в самой загадке. Первично не яйцо или птица, но сам принцип того, что всякая птица возникает из яйца, а яйцо возникает из птицы. В первичном состоянии они существуют одновременно.

– Одно невозможно без существования другого… – тихо пробормотал Евгений, не ожидавший увидеть в Зале Дверей столько экзотики. – А когда откроется собрание? Или оно уже началось?

Декарт открыл рот, чтобы ответить, но в тот же миг увидал вдалеке человека, подающего ему знак рукой. Переключившись на своего знакомого, Ренэ снял шляпу и тоже помахал ею.

– Пойдем, Женэ, я тебя кое с кем познакомлю!

– Renato! Дружище, ты все-таки нашел своего гиперборейца? – человек в бархатном жилете с поднятым воротником обнял Декарта, покосившись на Евгения.

– Ты же знаешь, я всегда иду до конца, когда дело касается заданий Коллегиума, – ответил ему Декарт. – Женэ, позволь представить моего друга и соратника, знаменитого естествоиспытателя Галилео Галилея. А это, как ты уже догадался, тот самый Eugenius из Гипербореи!

– М-да, наслышан о ваших феноменальных способностях! Надеюсь, камень заточенного света в надежном укрытии? – озабоченно прошептал Галилей, протягивая руку Евгению.

– Мы же договорились не вспоминать про тот случай в Porta Lumen… – оборвал его Ренэ.

– Да-да, я помню! А что с братом Алессандро, он вас дождался?

Декарт рассказал про чудовищную микстуру, которую им вручил Сандро Боттичелли, после чего Галилео нахмурил брови и принялся молчаливо теребить ус. Евгений продолжал стоять рядом с ними, чувствуя, что его присутствие мешает Ренэ и Галилео переговорить о чем-то важном.

– Прошу прощения, я ненадолго отлучусь, – предложил Евгений, указывая на причудливую фреску, занимавшую на стене все свободное пространство между дверями. – По-моему, эти изображения на стене как-то взаимосвязаны.

– Le Tableau Alquimica! – утвердительно покачал головой Декарт. – В таблице алхимических элементов каждый ряд и столбец означает трансмутацию мысли с последующими переходами на другие ментальные уровни.

– Вот класс! Таблица алхимических элементов, да это же прямо как таблица Менделеева!

Евгений выкрикнул эти слова так громко, что на него обернулись стоявшие неподалеку ученые, среди которых оказался некто весьма похожий на Дмитрия Ивановича с косматой бородой. Он внимательно осмотрел Женича, после чего слегка склонил корпус, подтверждая тем самым, что он и есть Дмитрий Иванович Менделеев!

Как бы извиняясь за свое нетактичное поведение, Евгений вытянул шею и робко приподнял руку в знак приветствия. Кто бы мог подумать, что на розенкрейцерском собрании можно вот так невзначай повстречаться с профессором Менделеевым? В этом труднодоступном месте, окруженном сплошной огненной стеной, между мыслителями, действительно, происходил некий обмен идеями. Восхищала сама возможность того, что в Зале Дверей в нескольких шагах от Галилея с Декартом стоял Менделеев, который обсуждал потенциальные объемы памяти «миниатюрного демона» со своим коллегой, таким же бородатым джентльменом, одетым в длинный сюртук и жилетку с карманными часами на цепочке.

Господи! Да это же был не кто иной, как сам Джеймс Максвелл! Он в шутку поздравил Дмитрия Ивановича со столь завидной популярностью, а затем стал сокрушаться по поводу научных интриг, в результате которых из его уравнений исключили «большеразмерное скалярное слагаемое», и поэтому он наотрез отказывается признавать «сей вероломный подлог» теорией, названной его именем. Конечно, Евгений не имел права вмешиваться в разговор двух великих ученых, он просто остановился поблизости, слушая Джеймса Максвелла с округленными глазами. Выходит, не только картезианская философия рационализма, не только теория иррациональных чисел, но буквально вся история науки была ловко подтасована так, чтобы скрыть от людей глубочайшие глубины, из которых произрастала сама наука, чтобы направить умы подальше от вопросов о подлинном смысле всего сущего, чтобы никто не смел размышлять сверх дозволенного. Именно так – чтобы никто не смел размышлять!

Как машины, ученые больше не вникали в суть. Они жонглировали формулами, не зная, что они означают, подменив слово «эфир» другим словом – «континуум», как будто речь шла о давно решенном вопросе. Но в действительности машины ничего не решали. Их задача всегда состояла только в том, чтобы следовать заранее заданным предписаниям, даже если предписания эти вели к сбою системы. Из миллиардов людей, когда-либо изучавших и применявших науку, всего несколько тысяч умов были по-настоящему причастны к созданию тех теорий, которыми располагало человечество. И большая часть этих умов, вероятно, присутствовала сейчас здесь, в Зале Дверей. Возможно, это было вовсе не помещение даже, не архитектурное сооружение, где собирались ученые различных эпох, а некое ментальное ядро эволюционирующего коллективного сознания.

Джеймс Максвелл, словно подтверждая мысли Евгения, заметил, что никакой «миниатюрный демон» не заменит «живой ум человека» и сослался на слова Джона Мильтона о том, что «убить книгу – почти то же самое, что убить человека», так что всех присутствующих на этом собрании он делит на «умерших коллег, чьи книги пока читают», и «дваждыумерших, чьи книги забыты, навсегда утеряны либо их совсем перестали читать», относя себя ко второй категории, поскольку его крайне удручал факт незавершенности его теории.

– К сожалению, коллега, наука не занимается истиной, наука занимается наукой, – поддержал его неудовольствие Дмитрий Иванович. – Всякий живой ум, коему посчастливилось испытать озарение, усваивает сие различие между логикой истины и логикой науки. Первая ступает быстро и верно даже с завязанными глазами. Вторая требует множества доказательств, вымеряя каждый шаг с помощью своих инструментов, но завсегда ступает опрометчиво, не поспевая за первой.

Их можно было слушать и слушать! Очень лаконичный и быстрый слог Джеймса Максвелла и тяжеловесный голос Менделеева, который выглядел гораздо старше Максвелла, хотя, на самом деле, все обстояло как раз наоборот. Но приватный разговор двух ученых, невольным свидетелем которого стал Евгений, терялся в потоке других обсуждений, звучавших под немеркнущим сводом. В этой атмосфере сверкающих звезд хотелось услыхать все голоса сразу – сколько всего тогда можно было бы узнать!

И все же Евгений не собирался ходить по залу, чтобы подслушивать участников собрания, не имел такой привычки. Он сосредоточил свое внимание на большой таблице алхимических элементов, покрывавшей таинственными рисунками стену. Некоторые изображения оживали, перемещаясь в промежутках между дверями – другие почему-то оставались едва заметными и неподвижными.

В самом верху алхимической таблицы под старым деревом дремал Первочеловек. Время от времени он как бы раздваивался на Адама и Еву, скрывавших лица под масками Солнца и Луны. Рядом были изображены песочные часы, на которых сидела странная птица с лицом бородатого человека и в золотой короне на голове. Под песочными часами лежал череп, проросший колосьями пшеницы. В стволе дерева имелась дверца, которую охраняла химера с женственным торсом, обвивавшая толстые ветви своим чешуйчатым хвостом. Вот по небу проплыл волшебный корабль. Он сбросил якорь сквозь облака, зацепившись за магическую скалу. Из недр этой скалы поднялся Вулкан – красный гигант с копной волос, дымившихся от пламени. На другой стороне в колеснице, запряженной двумя сфинксами, промчался бог Кронос, безумно вращающий орбитами глаз. Он удерживал в руке кровавый серп, которым оскопил своего отца Урана, чтобы из морских волн на уровень ниже вышла прекрасная Афродита.

От корней старого дерева расходились три дороги. Одна уводила в лесную чащобу, где обитали сказочные животные, а из земли росла чья-то рука, похожая на дерево с плодами в виде ключей. В том же лесу росло огненное дерево и еще одно дерево, за которым скрывалась Артемида. Рядом с ней в окружении девяти муз на лире играл ее брат-близнец бог Аполлон. Другая тропа проходила через лабиринт в пещеру дракона, кусавшего свой хвост. Третья дорожка была самой длинной. Она доходила до самого края таблицы, где на краю земли сидел крылатый лев, пожирающий диск Солнца, и когда он его проглатывал, на небосводе появлялись звезды, а из туч выходил молодой месяц с улыбкой Джоконды.

Конечно, разглядеть и запомнить все изображения алхимических элементов при всем желании было невозможно. Евгений только мельком осмотрел некоторые из них, прогуливаясь вдоль лестниц и порталов в сторону восточного нефа, под которым расположились индийские математики и пандиды, сидевшие на ковриках для медитации. Может быть, среди них медитировал Панини, знаток ведических гимнов Пингала, толкователь упанишад Шанкара или сам Бадараяна, а примкнувший к ним человек в европейской одежде, возможно, был философом Шопенгауэром. Приветствуя их, Евгений сомкнул ладони над переносицей в почтительной брахманджале.

– Будь в здравии, о, Женич, незабвеннейший из разгадывателей загадок! – послышался позади старческий голос.

– Это вы мне? – растерявшись, обернулся Евгений. – Кажется, мы где-то уже встречались.

– Встречались, встречались, – умиленно произнес старец, раскачивая свою голову мелкими движениями шеи, как это умеют делать только на Востоке.

Евгений заметил на коврике перед стариком шахматную доску, каждая клетка которой была украшена самоцветными магическими узорами.

– Имхоттэб? – пробубнил Женич неуверенно. – Тот самый мудрец, придумавший шахматы?

– Тот самый, тот самый, – продолжая покачивать головой, улыбнулся ему дервиш, одетый в индиговое покрывало и длинный халат, какие носят жители пустыни.

– Но, послушайте… – поразился он чудаковатому старику. – Это же не книжка про шахматы, не сказка про могущественного джина, заточенного в кувшине! Как вам удалось сюда проникнуть?

– Был заточенный джин, и кувшин был! – назидательно вытянув вверх указательный палец, произнес тот. – Имхоттэб может создать и уничтожить тысячу кувшинов, но ни один кувшин не может ни создать, ни уничтожить Имхоттэба!

Вспомнив, что спорить со стариком бесполезно, Евгений тут же с ним согласиться и отвесил вежливый поклон. После чего Имхоттэб шевельнул рукой – и лежавший перед ним магический квадрат 8 на 8 из 64 клеток приподнялся в воздух, разделившись на части, а потом вновь собрался, но уже в виде прямоугольной фигуры 5 на 13, состоявшей из 65 клеток.

– Вот ответ на твой вопрос, как Имхоттэб проник сюда, о драгоценнейший друг моего сердца! – торжествующе развел руками дервиш.

– Ты прошел сквозь огненную стену без ключа?

– Познай магию одного ключа – и познаешь магию всех ключей…

После этих слов центральная клетка прямоугольника приоткрылась, и из нее поднялся ключ. Почти такой же Ренэ Декарт вручил Евгению в конверте с надписью «R.C.F.».

– Ну, хорошо, предположим, ты сам себе создал ключ, – незаметно для себя Евгений перешел с ним на «ты». – Только причем тут магический квадрат? Не хочу тебя расстраивать, но все знают этот фокус. Когда квадрат разрезается на два треугольника и две трапеции, а затем собирается в виде прямоугольника, его диагональ внутри становится неравномерной по толщине. Вот, откуда берется дополнительная 65 клетка, увеличивающая площадь фигуры.

– Никто ничего не знает! – упорствовал старик. – Скажи, неужели Имхоттэб такой глупец, что не заметил, откуда берется клетка? Вместо этого глупейшего объяснения понять другое ты должен!

– Понять что? – внимательно вслушиваясь, спросил Женич.

– Понять ты должен, отчего толщина стала неравномерной и отчего она равна одной клетке?

Мудрец замер, ожидая ответ на поставленный вопрос. Действительно, во всех толкованиях этой популярной головоломки всегда упускалась самая важная деталь – почему диагональ утолщалась ровно на одну клетку? Между тем именно в этом замечательном свойстве заключалась вся суть головоломки.

– Внешнее пространство может перейти во внутреннее… если для фигуры выполняется некое преобразование, – принялся рассуждать Женич вслух. – Преобразование, искривляющее пространство так, чтобы внешнее могло становиться внутренним, а внутреннее – внешним. Выходит, всякий ключ и есть такое преобразование.

– Верно, о, Женич, да продлятся твои дни! – старик просиял от радости, хлопнув в ладоши. – Ты познал магию одного ключа!

Дервиш поводил рукой над прямоугольником 5 на 13 клеток – и фигура вновь собралась в виде квадрата 8 на 8 клеток. Евгений еще раз с почтением поклонился старику, хотя ничего вразумительного из его урока не усвоил. Впрочем, когда-то загадка Хоттабыча про пшеничные зерна здорово ему помогла в одном сновидении. Он как раз собирался рассказать об этом дервишу, но, подняв голову, никого перед собой не увидел. Имхоттэб или мудрец, придумавший шахматы, – кем бы он ни был – просто-напросто исчез вместе со своим ковриком и шахматной доской. Похоже, этот старик, путешествующий в астрале, мог перемещаться не только из книги в книгу. Судя по всему, ему были доступны внетелесные состояния куда более высокого порядка.

Евгений отдавал себе отчет в том, что находится в мнимом пространстве, где все события были подчинены логике сна. Поэтому внезапное появление и исчезновение мудреца было воспринято им как должное. В его подсознании могли параллельно решаться сразу многие задачи: и геометрический трюк дервиша с искривлением пространства, и намек на скалярные вектора в электродинамике Максвелла, и преобразования Галилея, и таблица химических элементов Менделеева, – все это вместе взятое могло содержать верную мысль, которую пока никто не сформулировал.

В подобного рода сновидениях не было ничего бессмысленного. Бессмысленным было как раз отрицание реальности сновиденческого инобытия – всех этих чудодейственных образов, без которых всякая культура деградировала, теряя способность к передаче духовного опыта.