Игры мудрецов

«Лех старший среди нас. Он не будет говорить с тобой. Юрао выбрали».

Накрываю лицо подушкой, чтобы не слышать собственный стон. Теперь только Аттия может сказать, сошла ли я с ума окончательно. Матушка видит всех духов, Юрао даже слышала. Не знаю, что лучше – паника или истерика? Мечусь между ними и слышу снизу скрип.

– Тиберий, ты проснулся? – спрашивает виликус.

– Да.

– На выход тогда. Умываться, пока все спят.

Здравая мысль, но быстро успокоиться все равно не получается. Дышу мелкими глотками и переваливаюсь через край койки на лестницу. Пока нащупываю ногой перекладину, виликус успевает одеться и обуться.

– Вы куда? – спрашиваю, радуясь, что таблетки, наконец, изменили голос.

– Ты куда, – поправляет Трур. – С тобой.

Икаю от испуга, вцепившись в лестницу.

– Проконтролировать, – непреклонно заявляет старший виликус, толкая дверь рукой, – ну, и показать заодно, где у нас общий душ.

Коридор будто психиатрическая клиника ночью. Та же вязкая тишина и пустота. Прямые переходы с четким ритмом дверей одинаковы в любом месте. Не важно, чем окрашены стены, какие висят светильники – просто тоннель, несущий вперед, как вагонетку под уклон. Иду, не чувствуя шагов, тянусь за силуэтом виликуса. Общий душ третий от лестницы. Внутри светло и пахнет самодельным мылом. Вдоль левой стены ряд умывальников с зеркалами, вдоль правой – душевые кабины. Отделано помещение прохладным голубым мрамором. Краны, ручки, держатели для полотенец хромированные. Сами полотенца белоснежные, на каждом глиф с именем. Личные, подписанные. Трур запускает меня и встает в проем двери.

– Мойся, я не обернусь.

Зубы чищу, размазывая пасту пальцем по деснам. Плещу в лицо холодной водой и отфыркиваюсь. Распаренная под маской кожа успокаивается. Хороший выход с ранним подъемом. Вечером умываться тоже буду после команды отбой.

– Сколько циклов отсчитал с рождения?

Синтезированный голос скрипит и виликус трогает черную блямбу импланта над правым виском. Главное сейчас не ошибиться. Рядовые оканчивают училище на восемнадцатом цикле, лейтенанты позже на пять циклов. Рэм пошутил на счет ожогов и импотенции, но остальной части легенды, как я понимаю, нужно придерживаться:

– Восемнадцать.

– Мелочь пузатая, – заявляет виликус уже гораздо чище и тембром голоса выше. Отрегулировал. – Теперь понятно, почему правильный такой. Временами до дурости.

Обижаюсь на «пузатую мелочь», но молчу. Конечно, до дурости. Так боюсь разоблачения, что сплю в одежде. Скатываю маску обратно до подбородка и шагаю к выходу.

– Подожди меня, – просит Трур, – в смену все равно вместе заступаем.

Пока он находит свое полотенце и вешает его на плечи, я сажусь на стул. В сон тянет, не привыкла вставать так рано. Наилий всегда жалел и не будил, а в закрытом центре подъем был гораздо позже. Темно за окном и тихо, даже птицы еще не проснулись. Голову клонит, закрываю глаза и качаюсь вперед. Скверно, нельзя засыпать. Чешу бровь через маску и пластыри на сведенных шрамах. Перевязку нужно скоро делать, а я не знаю как. К местному врачу попроситься на прием? Бездна бы взяла майора Рэма с его сарказмом! Вот здесь бы легенда с гейзером между ног пришлась к месту. При ожогах тоже показаны пересадки кожи. Но там вроде бы восемьдесят процентов тела, а у меня кисти руки чистые. Они должны быть обожжены или нет? Ох, все равно нужен Публий, не получится ничего другого придумать.

– Сидишь, как горные, – замечает виликус, а я вздрагиваю и оглядываюсь.

Проклятье, нахваталась от Наилия! «Горные» везде сидят, поджав под себя ноги. Даже на стульях. Думать о шестерых духах некогда. По лезвию ножа хожу с этой маскировкой. Сейчас придется объяснять, почему так сижу. Или придумывать, где видела горных. В легенде о детстве Тиберия ни слова не было. Что ж, Рэм сам виноват, что не сообщил подробностей. Теперь я буду сочинять, а он пусть подстраивается. Извините, Ваше Стервятничество, безвыходная ситуация.

– Из девятой армии я, – отчаянно вру Труру. – Горный интернат.

Виликус растирает густую мыльную пену по щекам и берется за станок.

– Интересно, – тянет он и без интонаций искусственного голоса это слышится странно, – там провалы были по наборам, закрыть их до сих пор пытаются. Восемнадцать циклов, говоришь? Уж не самого ли мастера выпускник?

Иногда удача и меня ласково целует в макушку. Хотя виликус мог и ловить на лжи таким образом. Придется рисковать:

– Его самого.

Трур ведет бритвой по шее снизу вверх, оставляя дорожку гладко выбритой кожи. Одно из тех занятий, которое я никогда не смогу сымитировать, притворяясь мужчиной.

– Как он там поживает? По-прежнему невыносим?

– А как же, – хрипло отвечаю я. – Зверствует на тренировках, жжет свои сандаловые палочки и сушит карамель в бумажном пакете.

Виликус хохочет, резко убрав бритву от горла. Смех гортанный, раскатистый, синтезатор речи гудит на пиковых уровнях громкости

– Помню, как резал ту карамель, – рассказывает Трур, прополаскивая станок под струей воды. – Бруски должны быть совершенно одинаковыми. Чуть ножом вильнешь, и мастер возвращает переделывать. Я неделю питался бракованной карамелью, пока не научился резать ее идеально.

Вполне в духе грозного начальника интерната. Улыбаюсь под маской и спрашиваю:

– А ты давно выпустился?

– Тридцать семь циклов назад, – отвечает виликус. Глаза округляю от удивления и слышу новый взрыв смеха. – Да, я так же стар, как наш генерал. Можешь не считать в уме, тренировались мы вместе.

Выросли в одном интернате, Трур – виликус на протезах и с имплантами, а Наилий с Марком стали генералами. Чудны твои игры, Вселенная. От тяжелой мысли опускаются плечи, с усилием цепляю улыбку на лицо и бодро спрашиваю, играя восторженного мальчишку:

– Здорово, наверное, есть что вспомнить. Никто вот так с генералом близко…

– Да уж, – усмехается Трур, – но пересекались мы редко. На седьмом цикле меня привезли в интернат, а Наилий уже там был с рождения. Вся его группа тренировалась отдельно. Генетические эксперименты, идеальные солдаты. В свои восемь они умели то, что нам и не снилось. Окрестные горы излазили вдоль и поперек. Нычки у них там были, схроны с полезной и запрещенной всячиной из деревни. Мы завидовали и надеялись, что догоним их в мастерстве хотя бы к выпуску, но нет. Лабораторные мальчики так и остались недосягаемыми вершинами.

– Понимаю, – вздыхаю я, хотя никогда не смогу понять. Не росла в интернате, чужую жизнь на себя примерила, – у меня дома плакат висит с фотографией Его Превосходства. Смотрел на него каждый день. Думал, что вырасту и стану таким же.

– Вырастешь еще, – ободряюще кивает виликус, – только дурь из башки выветрится. Много ее там.

Еще бы. Целый психиатрический диагноз и шесть духов. До инсценировки собственной смерти додумалась, а теперь заперта внутри рабочего комбинезона, и придется мне всю погребальную церемонию мыть, чистить и стирать. Не отпустит меня Трур, не позволит лентяйничать. Виликус выключает воду и вытирается полотенцем.

– Пойдем, суматошный день сегодня будет. Успеть нужно вылизать особняк к приходу гостей.

– А что случилось? – тщательно изображаю удивление.

– Женщина у генерала умерла, – сухим тоном синтезированного голоса отвечает Трур, – говорят, что отравилась. Молодая совсем, еще жить да жить, зачем? Шептались, что с головой не все в порядке было, но теперь-то что? Саркофаг и белое платье. Кому лучше сделала?

Смотрит на меня, а я отворачиваюсь. Будто уже сижу с ним без маскировки и слушаю упреки. Да, это я все придумала ради пророчества и новой тройки. И мне мучительно необходимо присутствовать на собственных похоронах. Что ж, придется еще немного расширить легенду.

– Тиберий? – трогает за плечо виликус.

– Знал я ее, – сочиняю на ходу, словно снимая информацию из-за потенциального барьера, как умеют делать Поэтесса и Маятник, – меня мать специально в горный интернат отдала, а до этого я на равнине жил. По соседству с Вестой. – Называю свое самое первое имя, ныряя в темные воды похороненных воспоминаний. Трур замирает рядом со мной, склонив голову на бок. – Дружили мы, часто играли вместе. Она мне письма в интернат писала, все приехать обещала, да бедно они жили. Мать ее так и не отпустила. А на пятнадцатом цикле письма приходить перестали. Я почти в любви признался, а она забыла про меня.

Хлюпаю носом, входя в роль и чувствую, как несет в творческом порыве. Мне бы книги писать, а не анкеты для классификации цзы’дарийцев составлять.

– И я думал, что забыл, пока не увидел ее в телевизионной панели на балу с генералом. Уже здесь, на равнине, когда под маской оказался. Чуть не бросился в особняк, чтобы найти ее, дурак, но вовремя остановился. Куда мне с секретностью? А потом сообщили, что в виликусы переводят. Я чуть с ума от счастья не сошел. Поговорить нельзя, но думал, что хотя бы посмотрю на неё издали. Прибыл в особняк, а она…

Давлю из себя слезу и кладу пальцы щепоткой на переносицу.