Делирий

Делирий
Денис Александрович Игумнов

Сборник рассказов, объединённых темой изменённого сознания главных героев. Простые люди, живущие с нами по соседству, в результате нервного стресса, злоупотребления психотропными веществами или болезней души и тела становятся мишенями для потусторонних сил и впадают в состояние неконтролируемой лихорадки разума, при котором им уже трудно отличать явь от вымысла. Герои, как марионетки в руках тайных кукловодов, дёргаются, пляшут и сами не понимают, что они творят.

Ветеран боевых действий отправляется в путешествие по тайным закоулкам своей души. Монах бежит через пустошь к своему монастырю с растущим в нём зародышем то ли спасителя, а то ли демона. Простой служащий, наслушавшись пророчеств в заброшенном доме дьявола, начинает охоту на людей. Адский конструктор создаёт из частей тел живых людей свою идеальную возлюбленную. Безумный профессор, познавший мир и породивший собственную смерть, любуется своим детищем и радуется грядущему разрушению нашего мира.

Содержит нецензурную брань.

Денис Игумнов

Делирий

Запах жжёного кофе

Как на санках. По крайней мере, таково моё первое впечатление. Бесконечные линии синего цвета, плавные переходы, повороты. Своего тела я не чувствую, просто освобождённое от тяжести телесных пут сознание с космической скоростью летит через частицы состояний, а не форм. Можно видеть, если это вообще можно назвать виденьем, и происходящее, увлекающее, не насильно, но стихийно, сине-белыми скользящими линиями фотонов впереди и одновременно убегающее конусообразное сужение из тех же энергетических рукавов, рождённых невидимым источником где-то глубоко там в ожидающем меня отсутствии, несущихся навстречу по кругу и от меня, позади. Длится это недолго, а может быть, всегда. Но этому «всегда» приходит конец. Мысли концентрируются в точке восприятия происходящего здесь и сейчас, все тревоги убегающего мира, переживания, заботы, полностью исчезают. Таким открытым, обнаженным, словно в первый день своего создания, я и вхожу в своё параллельное вчера.

Наверное, сейчас утро. Окутавшая деревья призрачная дымка тумана невесомым саваном отступившей ночи под лучами бледного, измученного бессонницей солнца льнёт к земле, впитываясь грибной влагой в бесплодный, остывающий грунт, выпадая хрустальными ягодками росы на стеблях поникшей травы и ставших под чарами осени прозрачными, потерявшими свой жизненный цвет, листьях.

Можно подумать: стою на опушке леса. За спиной расстилается мятым травяным покрывалом пожелтевшее поле. Впереди, притаившись в гармоничном хаосе, стоят полки смешанных лиственного леса. Но глухой, едва различимый техногенный гул, сопровождающий утреннее безмолвие природы, скорее говорит о том, что я в городском парке, а не в лесу. Значит, мне всё равно в какую сторону двигаться, в любом случае я выйду к людям.

Вокруг меня вялая трава примята в радиусе двух метров. Она поменяла свою форму, расплылась раздавленная невидимым грузом, вспотела салом. Белый густой налёт покрывает жирным блеском все склонившиеся перед взнузданной, подчинившейся человеку буйной силой, пришедшей извне, листочки и стебельки. На мне одета та же одежда, в которой я и отправился в путешествие. Жёлтые высокие ботинки на толстой ребристой подошве словно излучающей изнутри мягкий свет. Чёрные плотные джинсы, фирменная водолазка, облегающая своей блестящей тканью мой торс, короткая кожаная куртка – толстая, тяжёлая, даже зимой дарящая уютное тепло. У себя дома я ничем особенным не выделялся из толпы, а вот здесь меня смело можно записать в самые настоящие стиляги. Если, конечно, мне посчастливилось оказаться там, где изначально задумывалось.

Иду по лесной тропинке, она, извиваясь, ведёт меня всё дальше, туда, где в верхушках деревьев видны дыры далёких просветов. Через двадцать минут плутания по лесу выхожу на проезжую дорогу. Мимо меня двигается жиденький поток машин. Автомобили сплошь отечественные, преобладают «Жигули» и «Москвичи», реже встречаются «Волги», «Запорожцы». Через дорогу от меня стоит квадратная светло жёлтая арка, приглашающая продолжить путь по облагороженным местам парка. Около неё застеклённый стенд, своеобразная доска почёта, с надписью крупными пластмассовыми буквами, идущей поверху – «Лучшие Люди». В глубине коробки стенда на меня чёрно-белым взглядом глядят фотографии человеческих голов. Женские и мужские лица хранят печать одинакового выражения монументальной веры в завтрашний день. Они слеплены на один манер несгибаемых, ни при каких обстоятельствах, строителей светлого будущего.

Чуть дальше вижу остановку – серый жестяной навес, поддерживаемый чёрными железными стойками. Задник остановки закрыт толстенными мутными стеклянными кирпичами-ячейками. Перейдя дорогу, читаю расписание на жёлтой дощечке, прикреплённой на левой стойке остановки на высоте двух метров. Здесь останавливаются всего два автобуса. Интервал их движения пятнадцать минут. Но столько времени мне ждать не приходиться. Вдали показывается жёлто-кислый ЛИАЗ. Своими округлыми допотопными формами и кругами передних фар, похожими на розетки с вареньем, он будто молча кричит мне, показывая всем своим видом: я оказался именно там, где нужно.

Двери этого монстра не разъезжаются в стороны, а складываются в книжку, их створки стучат друг об друга с сухим дребезжанием. Внутри автобуса душно пахнет бензином. На излишне мягких сидениях сидят пять пассажиров. Мне кажется, они выглядят как колхозники. На головах двух женщин надеты прозрачные косынки, синего и зелёного мушиного цвета. Под пальто неопределённых, перетёртых в серо-коричневое оттенков одна носит шерстяную кофту, вторая -свитер. Мужчины в куцых коричнево-серо-болотных плащах все при шляпах. Из своих брюк они будто бы уже выросли, портки доходят им лишь до внешних косточек ног, видны носки. Обуты они в добротные, но до странного непривлекательные ботинки на плоских каблуках.

На меня обращают внимание, мой внешний вид притягивает внимание пассажиров своей показной праздничностью, карнавалом ярких цветов, дороговизной. Я ощущаю себя солнцем в этом царстве приглушённых серых красок. В конце салона стоит саркофаг оплаты проезда. Это такая железная коробка, верхняя половина которой защищена усечённой пластиковой пирамидой со скруглёнными углами. Туда сверху в щель опускаешь пять копеек и с помощью круглой ручки, приделанной на боку коробки, откручиваешь себе билет, при этом ты видишь, как монетки по рёбрам транспортёра ползут к краю и падают в невидимую глубь ящика. Полное самообслуживание. Никто не следит сколько конкретно ты туда бросил денег и сколько билетов себе отмотал. Пока людям доверяют.

Здешних денег у меня нет, и я беззастенчиво пользуюсь таким соблазнительным для мелких махинаций положением. Сымитировав оплату проезда, откручиваю себе билет – маленький прямоугольный кусочек газетной бумаги, с напечатанной на нём информацией о стоимости, порядковым номером и т. д. Встаю около заднего обзорного стекла. Меня распирает любопытство и поэтому, когда мы въезжаем в городские кварталы, с небывалой жадностью начинаю рассматривать окружающий меня и навсегда сгинувший в вихре времени мир.

Все предметы вокруг носят на себе отпечаток стареющей идеологии великого государства: начиная от не горевшей световой подсветки (её включат позже, вечером) в форме звёзд, облюбовавшей разлапистыми паразитами столбы фонарей, до лозунгов и плакатов на административных зданиях, заменяющих современную рекламу. На одном из таких плакатов, на классическом красном фоне вижу знакомую с детства и уже подзабытую троицу профилей коммунистических гуру – Маркс, Энгельс, Ленин. Плакат ограничен такими же лампами, какие используются в праздничных звёздах, по виду обычными бытовыми, только окрашенными в разные цвета. Сейчас они спят, а с наступлением ночи начнут нести свою трудовую вахту, освещая указующие слова девизов, показывая всем с чем в сердце надо жить и куда надо идти.

От всего этого примитивного городского пейзажа веет железобетонной стабильностью. Отсутствие внешних волнений парадоксально порождает в обществе глухое недовольство. Оно пробралось под кожу лиц большинства советских людей. На дворе только 1985 год, а они, ещё не осознав разумом, уже стремиться разрушить этот серый покой, этот санаторный рай, обменять его на цветные фантики распада империи. Люди готовы за яркую упаковку, химический вкус ароматизаторов жвачки, разрушить свой привычный быт, отправится в погоню за навязанными им извне дикими принципами первичного накопления капитала. Раз ты мыслящий индивидуум, значит должен делать бабки и это единственно возможный путь, а если не можешь, не умеешь или, упаси бог, не хочешь, то ты лузер.

Проблема закрытого общества кроется в недостатке достоверной информации о происходящем вне зоны его подавляющего влияния. В таком состоянии любая красочная ложь, не похожая на официальную точку зрения, воспринимается обществом, как непреложная истина, скрываемая государством в своих корыстных интересах. Сейчас советские люди пока ходят на работу, выступают на партийных собраниях, верят в социализм, а пройдёт всего три года и вместе с повальным дефицитом, ущербной гласностью, бессилием одряхлевшей партийной верхушки, начнут орать: «Долой! Доколе! Тюрьма народов!», откроют свои сердца злу и как по волшебству за несколько дней перекрасятся в манящие яркие краски желанного мира денег, но будут обмануты, не получат ни шиша и, так ничего и не поняв, затаят обиду на свою Родину. Но всё это произойдёт позже, а сейчас мне, кажется, хочется верить, что история помилует многострадальный народ, сделает остановку и пойдет, не сворачивая, по пути проложенным нашими героическими предками.

На остановке "Дом культуры" выхожу. На углу рядом с остановкой стоит красно-белая будка телефона. Железная поверхность облеплена рыжими пятнами ржавчины, дверь погнута, не закрыта, верхнее стекло в ней выбито. В этом времени уличные телефоны востребованы. Серая коробка телефона с диском набора номера и висящая на рычаге тяжёлая пластмассовая трубка будят забытые воспоминания о торопливых словах двухкопеечных разговоров, пробивающихся сквозь неистребимые помехи. Да, подобный разговор стоит всего две, такие дорогие тогда (то есть сейчас), копейки. Телефон! Даже не модерновый таксофон, а телефон с диском набора номера!

Прежде чем приступить к выполнению миссии, хочется посмотреть ещё, насладиться этой жизнью, окунувшись в забытую обстановку детства. Прохожу мимо стройки. Что здесь строят непонятно, долгострой затянулся на несколько лет. За деревянным забором лежат плиты, кирпичи, мотки арматуры, мешки со стекловатой, стоят вагончики для рабочих, а самих работ не ведётся. Вырытый котлован с лабиринтом бетонных свай фундамента облюбовали для своих опасных игр мальчишки. Они же потихоньку тащат всё, что плохо лежит – проволоку, куски кабеля, шурупы, дюбеля.

Дальше на углу улицы стоит деревянный домик. Насколько я помню это палатка, в которой должны торговать мёдом, но я так ни разу никого там в детстве не видел. Про мёд узнал, когда мы с ребятами забрались туда внутрь и нашли внутри несколько коробок с наклейками для банок с коричневым рисунком сот и банальной надписью – «МЁД». Потом мы их в своих играх использовали как деньги, уж очень они, по своему размеру и цвету, походили на советские рубли.

Ощущение такое будто я, наконец-то, вернулся домой. Затянутое тучами небо пропускает сквозь себя мало света, город кажется каким-то не выспавшимся, и это усугубляет мои воспоминания об идеальном детстве обыкновенного советского ребёнка. Я раздваиваюсь, мне становиться грустно от того, что я не могу здесь остаться навсегда и поэтому мне поскорее хочется закончить свою миссию. Но до назначенного срока остаётся время, много времени.

Сворачиваю в проулок и оказываюсь рядом с магазином с вывеской, обозначающей его торговый профиль – "Молоко". Внутри очередь. Маленький зал, несколько прилавков: торгуют молочными продуктами, сыром, колбасой, майонезом. Отдельно стоит кассовый аппарат, прикрытый стеклянными экранами. За ними сидит дородная тётка и пробивает чеки на заранее завешанные продавцами продукты. Продавщицы хмурые нервные женщины, отпускающие товар с видимым одолжением. В основном в магазине собрались представительницы прекрасного пола. Почти у каждой в руках хозяйственная матерчатая сумка, полиэтиленовых пакетов не видно. Самый шик, когда на сумке изображён коллаж из журнальных обложек или набросок портрета романтически настроенной девушки. Одежда на всех женщинах блёклая, с приглушенными, словно выкаченными цветами. Неожиданными контрастами мелькают вызывающе яркие пятна кошмарных оттенков малинового или оранжевого цвета. Модницы напяливают на себя агрессивную синтетику, чтобы хоть как-то выделяться из толпы. Заграничных вещей мало, джинсы пока ещё редкость, их стоимость может достигать двух зарплат среднестатистического гражданина страны советов.

На меня опять, как и в автобусе, обращают внимание. Чувствую себя негром. В основном взгляды благожелательные, но есть и откровенно завистливые: меня принимают за иностранца или фарцовщика. Еще одна отличительная черта – это лица женщин, особенно молодых. Они дышат здоровьем. Прекрасный цвет гладкой бархатистой кожи, не испорченной современной косметикой. А волосы? – густые, сверкающие золотом: и так почти у каждой! Они ещё не знают модных западных средств и моются советскими, как сегодня сказали бы, био-шампунями. Может, бутылочки таких шампуней и выглядят уродливо и наклейки кривые, аромат грубоват и не стоек, зато они действительно приносят пользу.

Эти женщины не испорчены, они способны любить искренне. Они доверчивы, их может обмануть любой ловкий негодяй, одетый в заграничные шмотки. Я к таким, увы, не отношусь. Их внимание приятно и только, сегодня моя цель другая.

Проталкиваюсь к витрине, хочу увидеть настоящие экологически чистые продукты, сделанные по ГОСТУ. Выбор не велик: два вида колбасы, два вида сыра, молоко в синих высоких пакетах, сметана в пластиковых ванночках с мягкими темно-синими крышками. А цены! Боже мой, докторская колбаса – два двадцать, любительская с крупными вкраплениями сладкого жира – рубль восемьдесят. Сыр «Советский» – два восемьдесят. Молоко, только пастеризованное, трёхдневного срока хранения. О стерилизации здесь и слыхом не слыхивали. Всё всегда самое свежее. Есть кефир и ряженка в пузатых стеклянных бутылках с широкими горлышками, крышки из твердой фольги разных цветов. Да, выбор не велик, зато всё свежее и качественное. Как потом этого будет не хватает, кто бы сейчас знал.

Налюбовавшись на еду, выхожу на улицу. Чуть дальше в пятиэтажке, около дороги, магазин "Вина Воды". Там на деревянных полках стоит алкоголь. Водка "Пшеничная" в прозрачных бутылках с вытянутым горлышком, Агдам, настойки с изображениями на этикетках – мельницы, скачущего кубанского казака, перца. Отдельно, в конце полки, приютилась батарея толстостенных бутылок Советского шампанского, правда, сухого, полусладкое закончилось. Рядом с игристым притаился ядрёный "Солнцедар", вино плодово-ягодное. Этикетки на них бумажные, кривовато наклеенные, преувеличенно отвлечённые, пробки на винных бутылках из белой плотной пластмассы, но вот содержание, можно не сомневаться, качественное, располагающее к запойному алкоголизму.

В винном отделе с утра пораньше толкаются преимущественно мужики в мятых пиджаках и рабочих робах, в кепках и без, опять же в диких шляпах разных фасонов. Сухой закон ещё не ввели и цены ласкают взгляд своей народной демократичностью. Самым дорогим напитком, исключая коньяки, является Шампанское, его стоимость приближается к семи полновесным, доперестроечным рублям, но и спрос на него невелик. В основном берут водку и красненькое.

Последнее место, куда я захожу – это булочная. Здесь народу нет, только пару ребятишек покупают дешёвые рогалики. Магазин оборудован на манер мини-маркета. На выходе из зала касса, а в торговом зале полки с хлебом и стеллажи с разными мучными продуктами – печеньем, хлебными палочками, воздушной кукурузой, московской картошкой. Хлеб заслуживает отдельного внимания. Один его запах может свести с ума. Маленький батон – шестнадцать копеек, нарезной – двадцать четыре, французский – двадцать восемь. Объеденье. А ещё есть рижский, бородинский, ржаной кирпичиком, булки, сочни. И всё свежайшее, вкуснейшее, выпеченное в старых печах на открытом огне.

Буря впечатлений закрутила меня: я всегда был падок на ароматы, а они преследовали меня, дарили непроходящее чувство дежавю. Хлебные запахи разбудили во мне те старые впечатления, протянули ко мне свои эмоциональные кабели и бесперебойно накачивали меня духом этого времени. Окончательно сразил меня, довёл до дрожания слёз умиления на ресницах, запах встретивший меня на улице. Неожиданно он вдарил по моим мозговым рецепторам, перевернул меня всего внутренне. Голова закружилась, пришлось, спускаясь по ступеням короткой лестницы на тротуар, взяться за перила. Аромат жжёного кофе, таким как я его представлял себе в детстве. Не совсем оно, но близко. С примесью подгорелой манной каши и ещё чего-то неуловимо приятного. Густой, яркий, неизвестно откуда идущий, плывущий в воздухе аромат. На меня накинулось всё, что происходило со мной тогда, то есть сейчас – огни, поступки, желания, грусть звёздного неба, будущие победы, влюблённость. Вот что представлял для меня запах жженого кофе. Хотя, скорее всего, этот аромат источал вовсе и не кофе, а исторгал из своих труб какой-нибудь промышленный объект. Но для меня аромат жжёного кофе от этого не становился хуже. Запах надежды лишь подтверждал мою правоту. Я здесь находился по праву, обладая опытом прожитых лет, мог подправить, показать, исправить. Я посмотрел на часы: около двенадцати, пора отправляться в школу.

Здание моей школы дизайна и времени сталинской эпохи, со статуями пионеров, с колоннами и лепнинами, пока не обветшало до той степени дряхлости, когда его через двенадцать лет отправят на слом. Четырёхэтажное, в скорлупе желтоватой штукатурки, оно походило на сумасшедший дом, коим оно, в сущности, и было. Период подросткового созревания сродни психическому заболеванию, а если учесть, что оно, это заболевание, не лечится никакими медикаментами, то его надо просто пережить, перетерпеть. Нахождение в одном месте более полутысячи неуравновешенных, агрессивных и порой сексуально озабоченных, находящихся в процессе активного строительства собственных «я» личностей грозило ежедневными инцидентами, неизменно связанными с насилием. В большей мере со скрытым насилием, с которым взрослые ничего не могли поделать и о большинстве фактов которого даже не догадывались.

Помню, мне в школе относительно везло: все эти душные инциденты в сортирах, раздевалках, закутках коридоров и подворотнях, проходили мимо. На меня попадали лишь брызги от общей разнузданности наших любимых хулиганов. Я старался держаться посередине коллектива класса и это мне неплохо удавалось. Не связывался с отморозками и обходил стороной опущенных. Моя компания была многочисленной и весёлой. В крайнем случае мы вместе могли постоять за себя, но для большого «жизненного» успеха этого было маловато.

Сегодня, здесь, в своём прошлом, сидя на лавочке под старыми тополями, я встречал самого себя. Я вернулся в прошлое, чтобы направить, рассказать, что надо делать, от чего держаться подальше и как превратить свою жизнь в сплошной подъём наверх к радости самореализации, духовному равновесию, мечте.

Прозвенел звонок, на улицу стали выходить школьники. Мальчики в тёмно-синей школьной форме с серебряными пуговицами в форме канцелярских печатей уменьшенного размера. Почти все носили красные пионерские галстуки. Девочки в коричневой форме, юбках, гольфах и белых фартуках. Геометрически выверенная красота. Старшеклассники одевались в форму более светлых тонов, и на лацканах их пиджаков виднелись огненные капли комсомольских значков. Совсем маленькие дети из начальных классов гордились своими октябрятскими значками. Самый громкий шум, как водится, генерили те, кто годами был младше.

Завернув за угол школы, старшие курили и гоготали, играя в стеночку с толстым неуклюжим мальчиком. Его, как футбольный мяч, толкали в разные стороны и отвешивали пендели и подзатыльники. На спортивной площадке перед школой друг за другом носились ученики младших классов. Весь этот детский бедлам освещало с трудом выбравшееся из-за плотных занавесей туч белёсое светило. Я с нарастающей тревогой наблюдал за ребятами, боясь упустить момент своего появления. Прошло минут десять, половина школьников вернулась в школу, другая половина, окончив на сегодня занятия, радостно побежала домой. Я маленький на этой перемене так и не появился. Пришлось терпеть ещё сорок пять минут до следующего звонка.

Вообще, до настоящих путешествий во времени, во всяком случае в прошлое, наука моего будущего настоящего ещё не дошла. Зато учёные научились открывать двери в другие измерения. И что примечательно, оказалось, что у нашего с вами мира существует бесконечное число двойников, с бесконечным, подчёркиваю, с бесконечным количеством отклонений на каждую элементарную частицу времени его бытия и с разной скоростью течения времени. Это означало то, например, что где-то ты стал ученым, изобретшим фотонный двигатель, а где-то ты безногий инвалид, просящий милостыню около чёрной церкви. Где-то ты сексуальный гигант, а где-то просто педик. Где-то тебе пять лет, а где-то ты уже умер. Также есть бесконечное число миров, где тебя просто нет. Звучит не очень правдоподобно, но так оно и есть.

Фантазия твоих воплощений безгранична как, впрочем, и многоярусная вселенная. И все бесчисленные миры сходятся в одной точке, а из неё можно дотянуться куда угодно. К сожалению, менять в этой системе научились пока только достаточно похожие миры, с которыми у тебя изначального обнаруживалось ментальное родство. То есть ты не можешь появиться в мире, где ты уже король и продвигаться в направлении, кажущемся тебе более верным, чем исповедует твой двойник. Он с высоты своего трона просто не будет тебя слушать, а даже если и станет, инерция, до такой степени непохожих миров, велика и все изменения на этом весьма коротком промежутке времени стремятся к нулю.

В сколько-нибудь заметно отличном от родной твоей реальности мире жить просто нельзя: накапливающиеся противоречия делают твою жизнь похожей на ад. Теоретически, имеет смысл менять миры, сходные с твоим миром почти на сто процентов, тогда изменения будут чрезвычайно устойчиво развиваться. Не нравиться тебе твоя нынешняя жизнь – милости просим в параллельный мир, где ты ещё маленький. Ты уже проанализировал все свои ошибки, сделанные в прошлом, и выверил необходимые шаги, чтобы сделать своё будущее успешным. Осталось посетить себя самого, повлиять нужным образом и отправиться уже в настоящее путешествие во времени в будущее, но только уже в этом параллельном мире. Да, есть одно правило: два одинаковых индивидуума не могут совместно существовать в мире больше двенадцати часов кряду. По их прошествии происходит обратный выброс. То есть, тебя выкидывает назад к себе домой. Что бы такого спонтанного возвращения не произошло, все свои дела с двойником ты должен успеть завершить до этого срока, затем переместиться в будущее и, выдавив оттуда своего изменённого по лучшим стандартам твоей же волей двойника, занять его место в грядущем, сходного с твоим до мельчайших подробностей, мира. А твой двойник отправляется вместо тебя на твоё прежнее исходное место, в твой родной мир и живёт той жизнью, которой и должен был бы жить, не помня ни о твоём приходе, ни о действиях, направленных на изменения его, а на самом деле твоего будущего. На двойника программа установки параллельных временных перемещений накладывает матрицу знаний, так же, как и на тебя (ты получаешь то, что двойник наработал по заложенной в него тобой программе), и всё тип топ. Для этого в арсенале учёных есть многочисленные приёмы технологических воздействий на перемещённую личность двойника. Все получают именно то, что заслуживают: ты – что хотел, а двойник остаётся при том, что ему изначально было уготовано судьбой. Такая рокировка почти незаконна, но власти смотрят на обмен сквозь пальцы. Нет нормативных актов, регулирующих действия отправившихся в параллельное прошлое. Они наверняка появятся позже, ну а пока почему бы не воспользоваться возможностью изменить своё будущее. Заплати и тебе помогут неофициально, конечно, совершить обмен.

Я живу тем кем хочу и как хочу. Всё помню, всё знаю, наслаждаюсь жизнью. Обратной дороги нет. Всё изменилось и без посторонней помощи я не могу отправляться в гости к себе в свой изначальный родной дом и видеть себя в версии неудачника. Нет, я сам себе дам такие советы и так подробно всё пошагово распишу, что в будущем стану счастливым миллионером с кучей бабла, тёлок, идеальным телом и здоровьем как у бугая производителя. Я всё рассчитал, записал, научился влиять на сознание людей и знал, каким наилучшим образом повлиять на своё детское сознание. Для того, чтобы мои слова оказали необходимое мне психологическое воздействие на двойника, я не только советовался с профессиональными психологами и психиатрами, но и прошёл специальные курсы. Потратил все деньги и не жалею.

Находясь в приятном мандраже предвкушения и прокручивая у себя в голове, в который раз, свои слова и действия, я смотрел на деревянную дверь школы, обитую рейками и к горлу подкатывал комок ностальгии. Из состояния задумчивости меня вывел прозвучавший звонок, дребезжа своим железным язычком возвещающий об окончании очередного урока. Из школы повалили радостные дети. Через минуту детской миграции из школы на улицу, я с замиранием сердца увидел себя.

Идущему с дерматиновым рваным ранцем за плечами мальчику, то есть мне, недавно исполнилось двенадцать лет. Мокрые волосы зачёсаны на пробор. Треугольный край обсыпанной звездочками чёрной рубашки торчит из-под пиджака, пионерский криво повязанный галстук измят. Я маленький до неприличия. Неужели я когда-то был настолько мал? В голове не укладывается. Глаза горят, рот приоткрыт, я иду быстро и расхлябанно. Маленький я прохожу мимо выросшего меня. Встаю с лавочки и иду за собой. Перейдя дорогу, мальчик останавливается напротив огороженного спуска в подвал, цепляет тупоносым обшарпанным ботинком камешек и настойчиво, раз за разом терпя неудачи, но не сдаваясь, пытается его перекинуть через искусственный барьер в яму спуска. Я подхожу к нему и отчётливо, спокойно, дружелюбно улыбаясь, говорю:

– Привет!

Мальчик поворачивается, смотрит на меня снизу-вверх и, прикрыв левый глаз, произносит:

– Здравствуйте.

– Смотрю, интересным делом занят.

Мальчик хихикнул.

– Да, брат, камешек обязательно надо туда загнать. Как думаешь?

– Ага.

– Я в детстве тоже любил, пока домой шёл, такими делами заниматься. – Внутри меня всего трясло, но виду я не подавал. Я помолчал, потом спросил: – Хочешь я угадаю, как тебя зовут?