Без права на ошибку

Нога отзывалась хоть и медленной, но неуклонной потерей чувствительности. И именно в тех зонах, которые соприкасались с деревяшкой протеза или обхватывались ремнями. Это было вполне закономерно – и именно этого и добивался Добрынин. Теперь он не чувствовал боли – ее просто не было, как не бывает боли в здоровой ноге во время шага, когда пятка касается земли. Теперь Данил мог сколь угодно долго стоять на деревяшке, прыгать на ней всем весом, либо, опираясь, вытягивать свои два центнера на становой тяге. Отныне боль ушла полностью.

Конечно, это не могло не радовать. Постепенно, но неуклонно и неотвратимо, он восстанавливал свои физические кондиции и уже начинал штурмовать прошлые рекорды. Физическая немощь, которой он так панически боялся, была теперь позади – и только лишь с равновесием и балансом обстояло не очень. А значит – и с рукопашкой.

Центр тяжести, баланс, равновесие, чувство своего тела – все это приходит в самом раннем детстве, когда маленький человечек под присмотром и с поддержкой родителей начинает делать свои первые шаги на мягких неуклюжих ножках. Эти рефлексы входят в человека на всю жизнь, становятся естественными навыками тела. И случись беда, подобная той, что произошла с Добрыниным, большинство людей, не имея достаточной силы воли поставить себя на ноги, так до самой смерти и обречены ползать на четвереньках, ковылять на костыле или ездить в инвалидной каталке. Именно так было и у него. Рефлексы, приобретенные в самом начале жизни и учитывающие наличие обеих конечностей, работали именно с учетом их наличия. Организм моторикой тела не понимал, что ступни больше нет, и навыки, приобретенные в детстве, теперь не помогали, а только мешали вырабатывать новые. И если стоять на обеих ногах, ходить и даже бегать он научился, то лишь за счет того, что цела была вторая нога, левая, которая и взяла на себя опорную функцию. Но стоило оперевшись о деревяшку, оторвать ее от земли…

Алексей Маресьев боролся с этим посредством танца. Данил Добрынин, в котором с самого детства воспитывали лишь навыки, необходимые для выживания, танцевать не умел, не желал и вполне справедливо считал это глупым и бесполезным занятием. И танец ему заменила рукопашка.

Рукопашный бой теперь занимал большую часть тренировок. Сейчас ему не нужно было нарабатывать чувство ритма и такта, не нужно было разучивать связки и комбинации, загоняя их в память до уровня рефлексов. Все это у него уже было. Задача была теперь другой – переучить себя. И он заставлял организм заново привыкать к отсутствию конечности, приспосабливаться к изменившемуся балансу тела. Все это достигалось бессчетным количеством повторений, и Добрынин тренировал рукопашку до черной пелены перед глазами, проделывая до тысячи повторов за тренировку, меняя свои старые рефлексы на новые и доводя их до автоматизма.

Он работал не только с твердокаменным упрямством, как тогда, когда, преодолевая адскую боль, заново учился ходить. Чувство того, что он снова пошел круто вверх и восстанавливает свои боевые навыки, окрыляло – и он работал с полной отдачей, с вдохновением! Он старался анализировать технику любого движения, анализировать новую биомеханику своего тела, обдумать все детали и составные движения удара, разложить на мельчайшие составляющие – и разучить каждое отдельно. А затем, сложив вместе, получить этот же удар, но на новый лад, приспособленный, улучшенный и доработанный под себя, перенеся все рабочие реакции и ощущения со ступни на голень и бедро. Старая китайская пословица гласит: «Боец начинается после тридцати». Человек работает гораздо результативнее, если уже имеет понимание и представление о биомеханике удара. Добрынин, благодаря богатейшему опыту, такое представление имел. И теперь он головой изучал и понимал то, что в детстве под руководством полковника постигал не разумом головы, а разумом тела, моторикой.

Теперь он, пожалуй, был благодарен Кляксу за то, что тот ухватился именно за правую ногу. Потеряй Данил левую, и работа по восстановлению рукопашного функционала усложнилась бы в разы! В рукопашке левая нога для правши, пожалуй, все же важнее, чем правая. Хотя грамотный боец и старается овладеть обеими ногами одинаково, все же есть такое понятие, как ведущая или ведомая, передняя и задняя рука, нога, правосторонняя или левосторонняя стойка. Для правши основная стойка – левым боком вперед. Правая нога – толчковая и ударная, но левая – контактная, опорная. В левосторонней стойке при ударе правой ногой – будь то хоть лоу[4 - Лоу-кик – удар ногой по нижнему уровню, в бедро/колено противника.], хоть правый в голову, хоть прямой вперед – левая нога работает с полом, она чувствует его, контактирует с ним, поворачивается вокруг своей оси на подушечке ступни, удерживает равновесие. А правая – бьющая конечность – наносит удар. И здесь сложность для Добрынина была только в том, что нужен был начальный импульс, который уводит правую ногу от пола вперед. Нужен был толчок – резкий, взрывной. У здорового полноценного человека толчок начинается с работы носком и мощного короткого сокращения икроножной мышцы – и только потом включается бедро, туловище и все тело. У Добрынина этого начального толчка икроножной мышцей теперь не было. И роль, которую играла икроножная, должно было взять на себя бедро. Именно бедро теперь принимало дополнительную нагрузку, именно ему необходимо было изменить и повысить свой функционал. Все это достигалось бессчетным количеством повторений – и Добрынин упорно работал, меняя свои старые рефлексы на новые и вновь доводя их до автоматизма. И каждый получившийся удар, каждая новая связка, комбинация, отработанная и воспринятая телом заново, вбитая в подкорку, доставляли ему огромную радость и удовлетворение.

Из ученических парт, принесенных из подвала, он соорудил макивары; сделал деревянный манекен Вин-Чун, который, вращаясь вокруг своей оси после каждого удара, лупил его по бедрам и бокам торчащей в сторону ногой, набивая мясо до гематом; повесил вкруг десяток мешков для имитации боя с многочисленным противником; привинтил к потолку бревно, обернутое матрасом и обкрученное суровой веревкой, и регулярно долбил его руками и ногами, укрепляя кости и закаляя надкостницу, вновь делая из своих рук и ног подобия лошадиного копыта. Он нашел круглую металлическую палку и по двадцать минут от каждой тренировки уделял обкатке – вытягивая ноги вперед, ставил палку ближе к колену и отпускал ее, позволяя сначала свободно, а затем, постепенно и под нагрузкой, прокатываться по берцовой кости правой и левой ноги. Он вновь превращал свое тело в непробиваемый для ударов противника доспех, в универсальную боевую машину – и двигался к своей цели семимильными шагами.

В тишине детского сада в работе до седьмого пота, в муках и воплях боли, под железный грохот многопудовой штанги об пол, под скрип макивары и звуки мощных ударов по набивочному мешку заново рождался на свет Данил Добрынин.

Срок его заключения – так он со временем начал называть свою жизнь здесь, в аномалии детского сада – перевалил сначала за год, затем – за полтора. Упорство, с которым Данил работал над собой, давало свои плоды. Он больше не был инвалидом; он больше не был бесполезным человеком; он больше не был лишним.

Когда-то в детстве – давным-давно, казалось, тысячу лет назад – он в первый раз пришел на тренировку к полковнику Родионову. Набивочных мешков и макивар в Убежище тогда не было, и пацаны тренировались, делая удары в воздух и иногда – друг с другом.

Стоя перед строем воспитанников, полковник Родионов демонстрировал удар – и ребята повторяли. Десять раз, двадцать, сто… И так же – на следующей тренировке. Передвигаясь между ними, стоящими в шахматном порядке, он исправлял, наставлял, показывал… И это занятие, и следующее, и потом… До тех пор, пока не начинало хоть что-то получаться.

Когда ударов в багаже набралось достаточно, начались первые, неуверенные пока еще, спарринги. Вариантов было много: только руками, без ног; одной рукой – правой без участия левой, или левой – без участия правой; одними ногами, без рук; либо вовсе без ударов, когда один только атаковал, а другой – только защищался. Все эти многочисленные вариации были призваны помочь только одной цели – отработать до автоматизма удар, поставить его, загнать в подкорку, довести до уровня рефлекса. Воспитанник не должен был думать, как ему сжать кулак и в каком положении при этом должен быть большой палец, не должен был соображать, как и под каким углом пойдет нога, выбрасываемая в лоу-кике. Он должен был просто бить – бить тогда, когда возникнет необходимость. Бить сильно, быстро, умело.

И маленький Данька старался. Он сжимал свои кулачки, лупил воздух, воображая, как дерется с мальчишкой, на голову выше его, и побеждает, как стоит против двух а то и трех противников… Не все получалось с первого раза, а что-то не получалось со второго или даже с третьего. Но всегда неизменно рядом был Родионов – и вновь разъяснял, поучал, подсказывал…

Но вот однажды, проведя в зале уже года четыре, а то и больше, Данил стоял в спарринге – и вдруг осознал, что его тело работает само по себе, без участия сознания, без контроля с его стороны. Оно просто реагировало на соперника, на его удары, финты и уловки – и мозг при этом не обдумывал каждый очередной удар, связку, блок или уход. Оно лишь отвечало – но отвечало четко, своевременно, самым оптимальным образом, чувствуя мельтешащего напротив противника, предвидя его намерения, понимая его движения и опережая их. То, что он как боец незаметно и исподволь копил в себе, тот багаж навыков, наработок, рефлексов, вдруг сложилось в единое умение, называемое рукопашным боем. Слаженное, отточенное до автоматизма, восхитительное.

Так случилось с ним и теперь. Он много и упорно работал, стремясь вновь почувствовать свою ногу, почувствовать ее так, будто она стала живой, настоящей, из мяса, жил и крови, почувствовать баланс, равновесие тела. И вот однажды, в один из дней, когда до третьего и последнего окна осталось всего ничего, Данил, вновь, в который уже раз начав тренировку, вдруг разом ощутил ту восхитительную легкость, которую ощущает боец, полностью уверенный в своем организме. Словно резкой невидимой чертой был подведен итог долгих упорных тренировок – и сейчас он пожинал плоды множества и множества дней тяжелого труд. Бесчувственная деревяшка перестала быть таковой. Он слился с ней, ощутил ее не как искусственный придаток, а как продолжение своего собственного тела. Теперь он был готов. Полностью готов к враждебному миру за стенами детского сада и долгому пути длиной в десять лет, что ожидал его впереди.

* * *

– …Ну что ж, Николай Павлович… Мы вас берем. Для начала – рядовым. А там поглядим как работать будете.

– Так я ж… Вот спасибо, товарищ майор! Не знаю, как и благодарить!..

– Работа на благо группировки – вот какая благодарность от вас теперь требуется.

– Я не подведу, не сомневайтесь! Пристать уже к кому-нибудь, чтоб свой дом был! К сильной, серьезной организации! Четыре года неприкаянный по земле шатаюсь! Год в одной общине жил – не сложилось с местными. Ушел. Потом к другим прибился… опять не в кассу. Последний год здесь живу, загибаюсь! Думал и сдохну тут же, в этой сраной селухе! Чуть не вою уже с тоски! Отвечаю! И вдруг вы…

– Все верно. Перспектив здесь никаких…

– И чо, куда меня?

– Для начала – проверка. Понятно, что баз данных сейчас не осталось, но у нас свои каналы. Поглядим, не замешаны ли в чем, не диверсант ли… Мы к набору относимся очень внимательно, проверяем каждого. Пока идет проверка – вы на испытательном сроке. Пройдете – добро пожаловать в постоянный состав. Ну а нет…

– Ну. А если нет?..

– Там уже зависит от вариантов. Если против Братства когда-то работали – тогда придется вас расстрелять. Если же нет – отпустим с миром.

– Ни в чем таком не замешан. Не ссученый я. И не сявка. Бля буду, товарищ майор.

– Тогда и опасаться вам нечего. Сначала в Первой Ударной послужите, у меня. А там посмотрим.

– А рост? Вверх-то расти получится? Или, бля, в вечных боевиках зависну?

– Будете хорошо работать – будет и рост. У нас с этим просто. Либо ты лезешь вверх, к вершинам – либо падаешь вниз. Третьего не дано. Развивайся. Работай! Если человек Братству не щадя себя служит – по службе быстро продвигается. А если нет… Под лежачий камень вода не течет.

– Под лежачий не течет, товарищ капитан, эт внатуре…

– Сколько вам? Тридцать пять? Многовато, конечно, но никогда не поздно начать. Покажете себя – переведем выше. Пойдете в рост… А там, глядишь, и в штабе место найдется.

– Ништячок…

– И вот еще что. Вы эти свои ментовско-уголовные замашки бросайте. «Ссученый», «сявка», «внатуре», «ништячок»… Отвыкайте. У нас организация военная. Ну хорошо… полувоенная. Старый добрый мат – это понятно. Это обычное армейское общение. Как говорится, мы матом не ругаемся, мы матом разговариваем… Но воровской жаргон – это уже не наше.

– Так ведь с кем поведешься, как говорится. С кем работал от тех и набрался. Да и потом жизнь не баловала…

– И тем не менее…

– Понял вас, товарищ майор.

– Вот и отлично. Еще такой момент… надо бы вам подлечиться. Я понимаю – долго из радиационной местности выходили… потом болели… Мда, лицо у вас, конечно…

– Да я бодряком, товарищ майор! Морду-то, конечно, уже не поправишь, но все остальное в полном ажуре!

– Поглядим. После успешного прохождения испытательного срока направим вас в Центр. Медкомиссия, лечение, все как положено. Ну что… поздравляю вас, рядовой Паутиков, с вступлением в ряды группировки Береговое Братство.

– Спасибо, товарищ майор. Не подведу, бля буду!.. Ой, виноват… как это… Служу Береговому Братству!

Глава 3. ДОРОГИ, КОТОРЫЕ МЫ ВЫБИРАЕМ

Родной город встретил его неприветливо – хмурым небом, холодным осенним ветром и мелким косым дождем. Словно напоминая, что он был чужаком здесь, человеком вне своего времени, вне своего пространства. Однако отныне это время и это пространство должны были стать его домом.

Едва выбравшись, Данил столкнулся с семейством выродков, тащивших по улице мимо детского сада тушу здоровенной собаки. Всего десять лет прошло с Начала, а иная жизнь уже вовсю хозяйничала на улицах города. Правда, выродки были мелковаты, не чета тем отборным агрессивным тварям, с которыми он привык иметь дело – видимо, это было первое или второе поколение, выросшее после Начала, неустойчивая еще мутация, не закрепившиеся признаки вида… Молодняк, кучей тащивший тушу, практически не обратил внимания на огромную фигуру, черным пятном выделяющуюся на фоне детсадовской стены, и только глава семейства, патриарх, притормозив на мгновение, скаля зубы, угрожающе заворчал, вглядываясь в человека сквозь прутья ограды.

Окно было именно таким, каким его и обозначил Зоолог. Данил ждал его уже неделю, полностью собравшись и сидя практически «на чемоданах». Весь извелся, изнервничался, как и в прошлый раз, переживая, что окна не будет и он останется здесь на веки вечные… Однако – нет. Оно появилось, и было в нем то, о чем и предупреждал диктофон: осень, пасмурное серое небо, дождь – и торчащий столбом прямо посреди элеваторной площади миксер. Миксер был мелковат и не имел еще лобастой башки, но Добрынин понял, что это тот самый, которого завалит позже Шрек. Эта тварь еще вырастет и вырастет до огромных размеров.

Радиационный фон здесь был жуткий, он никогда и не видывал таких цифр. Прибор орал благим матом, стрекоча, как бешеный, показывая что-то около тысячи – и Добрынин мог только благодарить судьбу, а может, Профессора, которые дали ему боевой скафандр, своей многослойной демроновой структурой нечувствительный даже к такой радиации. Это его свойство было жизненно необходимо здесь, в двадцать третьем, когда радиационный фон еще не пошел на убыль и был губителен для всего живого не приспособившегося к новым жизненным условиям.

Такие показатели были буквально повсюду, в этом он убедился, побродив по окрестностям вокзала, по площади и по самому зданию. Попадались локалки и по тысяче, и по полторы тысячи рентген, а в зданиях, где ветер гулял свободно и забивал радиационную пыль в любую щель, в любую выемку, было и того больше. Но сколько помнил Добрынин, буквально через четыре-пять лет, когда Убежищу понадобятся ветряки и люди будут вынуждены выбраться на поверхность, радиация упадет, позволив человеку вновь, в который уже раз, добыть средства к выживанию своего вида – электроэнергию. А до тех пор люди были вынуждены сидеть глубоко под землей, даже и не подозревая о том, что над ними, практически по головам, бродит в одиночестве один из них. Человек, рожденный в Убежище.

Он еще долго сидел на ступенях вокзала, и картины прошлого мелькали у него перед глазами. Вот здесь, на этой башенке, была – будет! – его любимая засидка… Вот там, у автовокзала, вырастет гигантский вьюн, сейчас еще только свешивающийся с крыши тонкими робкими лианами… А там, за детским садом и зданием столовой, виднеется дедов дом, место обретения первого оружия и ножа, который сейчас пока еще лежит там и – мозгодробительный парадокс! – висит у него на предплечье. В ближайшие несколько лет здесь станет достаточно людно, будут оборудованы посты, ветряки, начнут – пусть и редко – захаживать торговые караваны… А пока город был радиационной пустыней.

Сидя на ступеньках, он размышлял. Зоолог строжайше, категорически запрещал даже и думать о том, чтоб попытаться исправить все одним единственным ударом – спуститься в Убежище и предстать перед его обитателями. И Добрынин, долго думая над этим еще в аномалии, понял, что он прав.

Во-первых – как он придет? Начнет долбить в гермодверь и требовать, чтоб его впустили?.. После стольких лет затворничества, привыкшие к безжизненной пустыне наверху – откроют ли ему? Кто-то снаружи стучится в дверь, при том, что народ Убежища уже знает, что творится на поверхности… Да закроются еще крепче! Тот же полковник категорически запретит открывать, а то и самолично кинет парочку гранат в приоткрытую створку двери. И эта выходка – как она отразиться на Убежище? Какую цепь совпадений и обстоятельств запустит?..