Сотник. Бывших не бывает

– Всей пехотой командует хилиарх Никанор, а «Жаворонками» лохаг Евстратий.

– Ни одного кентарха на ногах?!

– Да, «Жаворонки» затыкали тот прорыв, который ты остановил.

– Значит, я погубил таксиархию, а сам выжил?!

– Не говори так, хилиарх! Ты сделал всё как нужно! Такова судьба! Лучше бы ты спросил, что с тобой.

– И что?

– Тебе попало по голове и придавило упавшей лошадью. Как она тебя не раздавила, я не знаю. У тебя сломано ребро, вывихнута рука, но её я уже вправил.

– А что с ногой? Что-то она сильно болит.

– С ногой плохо.

– Насколько?

– Очень плохо. Какой-то ублюдок воткнул тебе клинок прямо под поножи, а потом по ноге прошлись копыта. Там месиво. Я наложил жгут и, как умел, пристроил ногу в лубки, а в остальном уповай на травматов. На, хлебни ещё, и мы понесём тебя.

– А как твои люди?

– Чудом все живы! Только Николай ранен, но жить будет.

– Как вы меня вытащили?

– Не знаю, не спрашивай! Как-то! Никто не помнит!

– Спасибо!

– Сочтёмся, хилиарх! А ну, парни, взяли его!

Трудно найти слова, чтобы описать полевой лазарет, но я попробую. Это страшное место. Невообразимая смесь бойни, пыточного застенка, богадельни и храма. Кровь хлюпает под ногами, травматы, подобные адским духам, корзинами выносят отрезанные ноги и руки, суровые бойцы бредят, плачут и зовут своих матерей, под ножом хирургерона орёт какой-то бедолага. Ад, только правят в этом аду не дьяволы, а ангелы-хранители! Эти мясники и мучители, мастера резать и вышивать по живому телу, спасают жизнь! Их мужество не меньше, а то и больше нашего, они каждый день выходят на бой со смертью, смотрят ей в глаза так, как никогда не посмотрит солдат, и костлявая[14 - Костлявая – смерть.] отступает перед ними.

Сегодня мне выпала судьба вновь попасть в их безжалостные и благословенные лапы. Впрочем, не мне одному. Кто-то прибывал подобно мне на носилках из плащей и копий, кого-то вели товарищи, кто-то ковылял сам. На входе моих носильщиков встретил травмат.

– Кого несёте?

– Хилиарха «Жаворонков». Ему срочно нужен лекарь!

– Кладите здесь.

– Ты не слышал меня?! – в голосе ипасписта прорезалась угроза.

– Слышал, но здесь нет ни рядовых, ни начальствующих – только раненые! Хочешь помочь своему хилиарху – помоги снять с него железо.

Когда с меня стаскивали доспех и поддоспешник, я громко ругался от боли. Потом дело дошло до моей искалеченной ноги. Перед болью, что пронзила меня, когда травмат начал снимать поножи, спасовал даже маковый дурман. Сознание милостиво отключилось. Я снова очнулся уже на столе пред светлыми очами хирургерона. Он был чёрен от усталости, а одежду с ног до головы покрывала кровь. Мастер медленно перевёл взгляд с моей ноги на лицо и спросил:

– Очнулся, хилиарх?

– Да.

– Тогда слушай. Если всё пойдёт хорошо, ты будешь жить, но ногу спасти я не смогу. Её придётся отнять ниже колена. У тебя сломаны рёбра, так что привязать тебя нельзя. Вырубить тоже – тебе попало по голове. Так что придётся терпеть. Ты меня понял?

– Да.

– Если дёрнешься – зарежу к чёртовой матери!

– Понял.

– Тогда выпей, а закусишь вот этим, – хирургерон показал мне обмотанную тряпками палку и кивнул травмату.

– Выпей, хилиарх, это поможет. – Вино со смирной и маковым дурманом в какой уже раз потекло мне в горло.

– Довольно! – стегнул кнутом голос лекаря.

Лекарский помощник отнял от моих губ фиал[15 - Фиал – небольшой кувшин с узким горлом и двумя ручками.] и вставил между зубов палку.

– Помолись, хилиарх, мы начинаем, – хирургерон дал знак своим подручным.

В мои плечи, руки и ноги вцепились травматы. Последнее, что я успел разобрать перед погружением в омут боли, был голос лекаря: «Нож!»

Боль, всюду боль! Если бы не дурман, я бы, наверное, умер. Тело против моей воли пыталось вырваться, убежать, прекратить эту пытку – тщетно, травматы держали крепко. Я не мог разобрать слов, но отчётливо слышал звуки, с которыми инструменты входили в моё тело: треск кожи, разрезаемой ножом, щелчки зажимов и самое страшное – визг пилы, вгрызающейся в кость.

Я просил Бога послать мне забытьё, но ОН не слышал, я богохульствовал и просил смерти, но ОН остался глух. Свет в моих глазах то вспыхивал, то гас, звуки то разрывали череп, то стихали совсем. Я кричал и не слышал своего крика. Сердце пыталось выскочить из груди, взорваться, но я жил. Это было начало кары, которую мне предстояло понести за то, что я погубил своих солдат, но, господи, какой малостью была физическая боль по сравнению с болью душевной!

Хирургерон тем временем срезал лишнее мясо, перевязывал жилы, натягивал кожу на культю. Он знал своё дело, и я, как и многие прошедшие в тот день через его руки, обязан ему жизнью. Наконец лекарь закончил со мной. Травмат поднёс ему плошку с водой прямо к лицу. Хирургерон пил, как загнанная лошадь. Напившись, он посмотрел на меня:

– Ты с нами, хилиарх?

– Д-да.

– Однако! Ты силен! Но тем лучше, я сделал всё что мог, теперь всё зависит от тебя и Бога. Молись всем святым и цепляйся за жизнь. Ты понял?

– Да.

– Удачи тебе, хилиарх, – лекарь развернулся к помощникам и приказал: – Уносите! Следующий!

Меня отнесли в угол шатра и бережно уложили. Прислужник дал мне напиться. Я балансировал на тонкой грани между явью и забытьём, перед глазами проходили странные видения. Зрение стало нечётким, а слух многократно обострился – я слышал всё.

Из этого состояния меня вырвала возня вокруг соседней охапки соломы. С трудом повернув голову, я увидел носилки, влекомые отцом Порфирием и одним из травматов.

– Осторожнее, отец, осторожнее! – травмат был не на шутку встревожен. – Кладём так, чтобы парень лежал на правом боку. Может, ещё и выживет.

– Сейчас, сейчас, – священник бережно начал опускать свой край носилок.

Я узнал раненого: тот самый мальчик – знаменосец Вурца. Судя по тому, как часто и хрипло он дышал, ему прорубили правую сторону груди до самого лёгкого. На губах выступала розовая пена. Парнишка что-то еле слышно бормотал в бреду. Каким же он был маленьким и тонким сейчас, без доспехов и оружия, прибавлявших ему лет. Совсем ребёнок!