Сотник. Бывших не бывает

Хрупкое тело сотряс приступ мучительного кашля, на губах снова выступили розовые пузырьки. Отец Порфирий осторожно промокнул мальчику губы. Тот на мгновение открыл глаза, но так и не очнулся. Он снова заговорил в бреду, и я подумал, что схожу с ума: в еле-еле различимом шёпоте слышался бронзово-чёткий топот гекзаметров:

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал:
Многие души могучие славных героев низринул
В мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотоядным

Птицам окрестным и псам (совершалася Зевсова воля),
С оного дня, как, воздвигшие спор, воспылали враждою
Пастырь народов Атрид и герой Ахиллес благородный.
Кто ж от богов бессмертных подвиг их к враждебному спору?[16 - Гомер «Илиада». Песнь первая.]

Грезил ли он о славе или снова сидел в аудиториуме Магнавры, кто знает? В любом случае, там ему было лучше, чем здесь.

Пошатываясь, подошёл хирургерон. Мрачно посмотрел на юного знаменосца, присел на корточки и долго вслушивался в частое хриплое дыхание. Промакнул пену с губ, кончиками пальцев коснулся груди, поднялся и медленно провел ладонью по своему лицу, как будто снимал с него липкую паутину. Мальчик вновь зашёлся в кашле.

– Он твой, отче, – лекарь обречённо кивнул головой в сторону раненого. – Осколки рёбер проникли в лёгкое. Я ему уже не нужен.

– Сделай, хоть что-нибудь, Афинодор! Он же ещё мальчишка! – на отца Порфирия было страшно смотреть.

– Что бы я ни сделал, это лишь добавит ему мучений, отче. Помоги мальчику уйти, умирать – не простая работа, да ты и сам знаешь…

– Знаю.

Хирургерон развернулся и заспешил к следующему раненому. Парнишка открыл глаза. По бившим из них боли и ужасу мы с Порфирием поняли, что он слышал слова лекаря. Однако ему было не занимать мужества.

– Я умру, отец мой? – слабый голос мальчика не дрожал.

– Да, сынок, – не стал лгать священник.

– Отче, я хочу исповедаться, – слова с трудом проходили сквозь клокочущую в горле пену.

– Да, сын мой, – Порфирий опустился на колени и приник ухом к самому лицу умирающего воина.

Мне казалось, что исповедь длится долго, хотя с чего бы? Много ли успел нагрешить шестнадцатилетний парнишка? Просто ему было тяжело дышать и говорить. Священник несколько раз останавливал его и стирал с губ кровавую пену, а со лба липкий и холодный предсмертный пот. Я хотел отвести взгляд – не мог, хотел хоть как-то ободрить мальчика – не мог произнести ни слова… Наверное, такова была воля Божья, чтобы я на всю жизнь запомнил то, что мне пришлось увидеть.

Исповедь закончилась. Умирающий солдат с усилием лизнул с ложечки Святые Дары. На несколько долгих ударов сердца юный знаменосец закрыл глаза, а потом попросил:

– Поговори со мной, отец мой, мне страшно.

– Не бойся, мальчик, я рядом, – голос отца Порфирия дрогнул.

– Отче, я боюсь. Я всегда мечтал о славе, а сейчас… Так не хочется умирать…

– Вот моя рука, сынок, держись за неё, тебе будет легче, – священник взял паренька за руку.

– Скажи, отче, Бог простит меня? Простит мне мою гордыню, жажду славы, трусость?

– Ему не придется прощать тебя, в этом ты не грешен. Ты не трус и не гордец, а что до славы, так ты честно заслужил её. Ведь это ты увлёк за собой катафрактов, когда под дукой убили коня. Но ведь ты не о славе тогда думал?

– Нет, отче… – мальчик захлебнулся кашлем.

– Тихо, тихо, сынок. Дыши. Вот так, спокойно, спокойно, – тихий голос священника впитывал в себя чужую боль.

– Так Господь примет меня?

– Примет, мальчик, обязательно примет. Ты воин и станешь воином в войске небесном. Сам Архангел Михаил будет твоим дукой, а святой Георгий друнгарием, и он доверит тебе знамя.

– Правда?

– Правда, сынок, правда! – в голосе отца Порфирия стояли слёзы.

– Спасибо тебе, отче… Я не думал, что умирать так больно и страшно. Не уходи, отче!

– Я не оставлю тебя, мальчик! Ты поплачь, так будет легче. Это не стыдно. Вспомни дом, родителей… У тебя есть братья, сёстры?

– Братик и сестричка.

– Вот и вспоминай их. Закрой глаза и вспоминай. И не стыдись слёз!

Мальчик закрыл глаза. По его щекам текли слёзы. Тонкие пальцы в последнем усилии стиснули грубую руку священника. Отец Порфирий плакал вместе с ним. Слёзы чертили дорожки на его покрытом грязью и кровью лице. Дыхание умирающего становилось всё тяжелее. Тонкая струйка крови сбежала из угла рта. «Как вино, там, на ничьей земле», – подумал я. Он ещё успел прошептать «мама», и началась агония…

Отец Порфирий сквозь слёзы читал отходную. Тело юного знаменосца затихло. Жизнь ушла из него. Тяжелыми камнями падали заключительные слова «Последования по исходе души от тела». Для меня перестали существовать и лазарет с его болью и стонами, и страдания моего собственного тела, и даже империя. Весь мир сузился до умершего мальчика и коленопреклоненного священника над ним…

Вдруг отец Порфирий вскочил на ноги. С каким-то рычанием он погрозил кулаком закрытому парусиной шатра небу.

– Ублюдок! Почему ты забрал его?! – Бешеный крик заставил всех обернуться на священника. – Почему его, а не меня?! Это меня заждались в аду черти! А ты забрал его! Что он видел?! Почему, ублюдок?!

Два травмата навалились на обезумевшего священника и повалили на землю. Третий ножом разжал сведённые челюсти и сунул между ними горлышко фляги. Плечи отца Порфирия вдруг обмякли. Не раз видевший ад воинский пастырь рыдал как ребёнок. Его подхватили на руки и поволокли вон из шатра. Тут судьба наконец-то сжалилась надо мной – я потерял сознание».

Дверь без стука отворилась, прерывая воспоминания бывшего воина, и в келью вошёл седой монах. Гость пылал праведным гневом, и хозяин кельи сразу же ощутил его на себе:

– Чтоб тебя! Опять пишешь?! Скоро как крот слепой станешь! – скрипучий старческий голос заполнил собой помещение. – Тебе лекарь чего велел?! И окошко раскрыл, застудиться хочешь? А ну вставай, пошли, я, что ли, за тебя есть-то буду? И не проси, сюда не принесу – вставай да сам иди, а то небось корни тут скоро пустишь!

– Пишу! Иного мне уже не осталось! – В голосе хозяина кельи прорезалось раздражение. – Оставить память о том, что видел – хоть какая от меня польза!

– Во-во! Писатели! Что ты, что Сучок – зодчий хренов! Тьфу! – вошедший в сердцах плюнул. – Одна песня: «Память оставить, науку передать, торопиться надо, пока жив!» Что один, что второй! А сами-то не молоденькие! Так нет – ты по службам, да по монастырям, да по проповедям, а он по стройкам своим! А чуть минутка свободная – писать! Жрать я за тебя буду, твоё преосвященство?!

– Иду, иду, цербер! – хозяин снял очки и с видимым трудом поднялся с места.

– Вот и иди, да тулупчик на, накинь.

– Спасибо.

Два старца покинули келью, в которой, казалось, все еще жило прошлое, и даже доносившиеся с улицы невнятный шум и голоса, среди которых ухо старого солдата легко бы выделило воинские приказы и звон железа, звучало словно эхом той битвы … И хотя среди солдат Лисовинова полка воинства великого княжества Росского и Поморского, чьи казармы располагались недалеко от покоев архиепископа и откуда сейчас и принесло эти звуки, не было – ну или почти не было – греков по крови, именно они могли считаться наследниками по духу тех, кто стоял насмерть там – уже много-много лет и зим назад при Поливоте…

Часть 1

Дорога