Вторая рука

– Ну конечно помогу, если сумею, – сказал я.

– У меня такое неприятное чувство, что меня используют, – сказал он. – Ты же знаешь, я обожаю смотреть, как выступают мои лошади: чем чаще, тем лучше, и все такое. Ну и вот, в последний год я согласился вступить в один синдикат… знаешь, когда расходы делятся человек на восемь-десять, хотя лошади-то выступают от моего имени и в моих цветах.

– Ага, – кивнул я. – Понял.

– Ну так вот… Я этих всех людей лично-то не знаю. Синдикаты созданы одним малым, который именно этим и занимается: собирает людей и продает им лошадь. Знаешь, да?

Я кивнул. Мне были известны случаи, когда такие дельцы покупали лошадь по дешевке и продавали ее членам синдиката вчетверо дороже. Нормальное мелкое жульничество, пока что ничего незаконного.

– Так вот, Сид, эти лошади выступают хуже, чем должны бы, – напрямик заявил он. – Есть у меня неприятное ощущение, что кто-то из членов синдикатов нарочно мухлюет, чтобы лошади проигрывали. Не выяснишь, в чем тут дело, а? Тихо-мирно?

– Постараюсь, конечно, – сказал я.

– Вот и хорошо! – удовлетворенно кивнул граф. – Так и думал, что ты согласишься. Так что я тут тебе принес имена – список членов синдиката. – Он достал из внутреннего кармана сложенный лист бумаги. – Всего четыре лошади. Все синдикаты зарегистрированы в Жокей-клубе, все официально, проверенная отчетность и так далее. На бумаге все чисто, но, Сид, откровенно говоря, я недоволен!

– Я разберусь, – пообещал я, и он рассыпался в благодарностях совершенно искренне и через пару минут отошел поболтать с Розмари и Джорджем.

Чуть поодаль Бобби Анвин, с блокнотом и карандашом наперевес, вытрясал душу из тренера средней руки. До меня доносился его голос, по-северному напористый, приправленный инквизиторским тоном, который Бобби перенял у телеведущих. «То есть вы можете сказать, что вполне удовлетворены тем, как выступают ваши лошади?» Тренер озирался в поисках выхода и переминался с ноги на ногу. Я подумал: как странно, что он с этим мирится, – хотя статейки Бобби Анвина бывали обычно куда более ядовитыми, если Бобби не имел удовольствия постращать свою жертву лицом к лицу. Писал Бобби бойко, читали его жадно, и большинство скакового братства от всей души его ненавидело. Мы с ним в течение многих лет поддерживали своеобразный вооруженный нейтралитет: на практике это сводилось к тому, что он употреблял не более двух выражений типа «слепой кретин» на абзац, описывая проигранные мною скачки. С тех пор как я ушел из жокеев, я перестал быть мишенью его нападок, и в итоге мы получали некое извращенное удовольствие, разговаривая друг с другом, – все равно что болячку расчесывать.

Увидев меня краем глаза, Бобби оставил злосчастного тренера в покое и развернул свой ястребиный нос в мою сторону. Бобби был высокий человек лет сорока и вечно щеголял тем, что родился в рабочем поселке в Брэдфорде, – драчун, воспитанный на улице и не позволявший никому об этом забыть. Казалось бы, у нас должно быть много общего, я ведь и сам был дитя городских помоек, но темперамент мало зависит от окружающей среды. Бобби встречал превратности судьбы яростно, а я молча. Как следствие, он в основном говорил, а я слушал.

– Цветное приложение у меня в портфеле, в пресс-центре, – сказал он. – А тебе оно зачем?

– Так, из интересу.

– Ладно, брось! – сказал Бобби. – Над чем работаешь-то?

– А ты бы стал со мной заранее делиться свежей сенсацией? – поинтересовался я.

– Ладно, понял! – сказал Бобби. – Короче, с тебя бутылка лучшего шампусика в баре для владельцев. После первой скачки. Идет?

– А за сэндвич с копченым лососем могу я рассчитывать на какую-нибудь дополнительную информацию, которая в печать не пошла?

Бобби ехидно ухмыльнулся: мол, почему бы и нет, – и в должный срок, после первой скачки, слово свое сдержал.

– Ты себе можешь это позволить, Сид! – говорил он, уминая сэндвич с розовой рыбкой и ревниво обнимая бутылку с золотой фольгой, что стояла на стойке рядом с нами. – Ну и что же ты хочешь знать?

– Ты ведь ради этой статьи ездил в Ньюмаркет, на конюшню к Джорджу Каспару? – спросил я, кивнув на цветной журнал, который лежал рядом с бутылкой, сложенный вдвое.

– Ага, а то как же!

– Так расскажи мне, о чем ты не стал писать.

Он остановился, не дожевав:

– О чем именно?

– Что ты лично думаешь о Джордже как о человеке?

– Ну, – сказал он, пережевывая куски ячменного хлеба, – большую часть того, что я думаю, я написал в статье. – он покосился на журнал. – Он разбирается в том, когда лошадь готова к скачке и на какую скачку ее выставлять, лучше любого из наших тренеров. А вот в людях он разбирается не лучше бетонного столба. Любую из ста двадцати с лишним лошадей, что у него стоят, он знает по кличке и всю ее родословную и способен их различить даже с хвоста и в ливень, хотя это практически невозможно, но всех сорок конюхов, что на него работают, он зовет «Томми», потому что не в состоянии отличить одного от другого.

– Ну, конюхи-то меняются, – невозмутимо заметил я.

– Так и лошади тоже. Нет, все дело в самом Каспаре. Ему просто похрен на людей.

– И на женщин тоже? – уточнил я.

– Женщин он просто использует, бедняжек. Могу поспорить, когда он с ними, он на самом деле думает о завтрашних скачках.

– Ну а Розмари? Как она ко всему этому относится?

Я подлил ему шампанского и пригубил свой бокал. Бобби запихал в рот последний кусок сэндвича и облизал крошки с пальцев.

– Розмари? Да у ней шарики за ролики заходят.

– Да? А вроде вчера на скачках нормальная была, – заметил я. – Да и сегодня я ее видел…

– Ага, ну да, изображать из себя великосветскую даму на публике – это она еще может. А я у них три дня подряд бывал наездами, и знаешь, что я тебе скажу, старик: у них там такое творится, не услышишь – не поверишь!

– Например?

– Например, Розмари орет на весь дом, что у них недостаточно охраны, а Джордж на нее орет, чтобы она захлопнула пасть. Розмари, понимаешь, вбила себе в голову, будто бы у них в свое время нескольких лошадей испортили, – ну, надо тебе сказать, тут не поспоришь: чтобы на такой здоровенной и преуспевающей конюшне, как у них, не нашлось ублюдка, который норовит подправить шансы, – такого не бывает. Но как бы то ни было, – он опорожнил бокал и широким жестом наклонил бутылку, чтобы пополнить запасы, – как-то раз она ухватила меня за грудки у них в холле… а холл-то у них как приличный амбар… буквально ухватила меня за грудки и говорит, мол, лучше бы я написал про то, как Глинера и Зингалу испортили… ну, помнишь, были такие шикарные двухлетки, из которых в итоге так ничего и не вышло… а тут Джордж выходит из кабинета и говорит: мол, она стала нервозная и страдает от возрастных изменений, – и, короче, они прямо при мне устроили настоящую семейную сцену.

Он перевел дух и отхлебнул вина.

– Что самое странное – я бы сказал, что при этом они по-своему любят друг друга. Насколько Джордж вообще способен кого-то любить.

Я провел языком по зубам изнутри и сделал вид, будто мне это все не особо интересно и я думаю о чем-то другом.

– Ну а Джордж что говорит насчет ее подозрений про Глинера и Зингалу?

– Ну, Джордж счел само собой разумеющимся, что я ее всерьез не принимаю, но сказал, что она просто жутко переживает, как бы кто-нибудь не испортил Три-Нитро, вот и делает из мухи слона. Он говорит, это все возраст. Мол, женщины в этом возрасте всегда делаются странными. Он говорит, что Три-Нитро и так уже стерегут вдвое усерднее, чем он сам считает необходимым, все из-за ее подстрекательств, а когда начнется новый сезон, он еще и ночных сторожей наймет с собаками, и так далее. Сейчас, видимо, уже нанял. Еще он мне сказал, что Розмари в любом случае ошибается насчет того, что Глинера и Зингалу испортили, но Розмари буквально помешалась на этом вопросе, и он, уж так и быть, согласился ей немного подыграть, чтобы она не спятила окончательно. Похоже, что у них обоих… у лошадей, я имею в виду… обнаружились шумы в сердце, что, конечно, объясняет, почему они так хреново выступали, когда повзрослели и набрали вес. Только и всего. Никаких сенсаций.

Он опустошил свой бокал и заново его наполнил.

– Короче, Сид, старик, что ты хочешь знать о Джордже Каспаре на самом деле?

– Э-э-э… – протянул я. – Тебе не кажется, что он чего-то боится?

– Это Джордж-то?! – недоверчиво переспросил Бобби. – Чего, например?

– Чего угодно.

– Когда я там был, я бы сказал, что он боится не больше, чем грузовик с кирпичами.

– Он не выглядел озабоченным?

– Ни капельки.