Грибница

Близких подруг Анна тоже не завела. Да и мыслимо ли сдружиться двум взрослым женщинам, если на них висят дом, работа, муж и дети. Ни на что другое времени просто нет. Изредка она приглашала к себе выпить чаю учительницу музыки Светлану, которая, несмотря на наличие мужа, была бездетна, что несколько роднило женщин. Но теплых дружеских отношений так и не сложилось.

Словно подслушав её мысли, Светлана протиснулась сквозь толпу.

«Могу предложить ведро из моего кабинета, чтобы поставить букеты,» – кивнула она на традиционное первосентябрьское цветочное изобилие.

«Спасибо, будет очень кстати. У меня есть две вазы, но сегодня их точно не хватит,» – поблагодарила Анна.

Женщины понимающе улыбнулись друг другу.

Торжественные речи отзвучали, сообразные случаю стихи и песни были прочитаны и пропеты, отстучала каблуками школьная самодеятельность и, наконец, после трепетно прозвеневшего первого звонка, построенные в колонны по двое дети потянулись в классы вслед за учителями.

Здание школы было каменным, добротным, трехэтажным, но с учетом постоянно растущего населения поселка уже маловатым, и едва вмещало всех детей в две смены. Поэтому несколько лет назад спешно была возведена деревянная пристройка, в которую переселили часть начальных классов. Дабы дети не бегали зимой по морозу из одного здания в другое, а потребность в этом была ежедневно, так как столовая, спортзал, кабинет музыки и многое другое располагались в основном здании, их соединили крытым переходом.

С трудом угомонив своих буйных второклашек, переполненных восторгом от встречи с друзьями, новых учебников, возросшего социального статуса (теперь точно не малышня сопливая, а то в прошлом году еще были сомнения), Анна Георгиевна провела положенный урок «мира» и выпустила гомонящую толпу на переменку. По собственному опыту она знала, что приподнятого до мурашек в животе настроения детям хватит от силы на неделю. Потом и их, и её засосет рутинное болото, огоньки в глазах погаснут и, став вполне вменяемыми, дети будут пригодны к обучению после летнего ничегонеделания. Раньше не стоило и пытаться.

***

Стоя на школьном крыльце, Нина Петровна мрачно оглядывала толпу. От шума и гомона у нее начинала болеть голова. Так всегда бывало. Поэтому массовых мероприятий Нина Петровна не любила, но по долгу службы присутствовать была обязана. Завуч, как никак.

Вздохнув с облегчением, когда построенная в колонну по два толпа начала втягиваться в нутро школы, она приструнила свой класс и повела на первый урок. Это было уже легче, всего тридцать человек вместо нескольких сотен. Велев детям идти в кабинет, Нина Петровна поднялась в учительскую. Проглотила таблетку анальгина и присела за стол, ожидая, когда она подействует.

«Ольга Николаевна,» – обратилась она к молоденькой учительнице биологии. – «Вы не могли бы присмотреть за моим классом? Я скоро подойду.»

Хотя формально это была просьба, но тон, которым она была произнесена, неповиновение исключал полностью. Ольга Николаевну вскинула испуганные серые глаза за стеклами очков, оправила без надобности юбку и шустро посеменила к дверям: «Да. Да, конечно, Нина Петровна.»

Куда катится мир? Дети совершенно отбились от рук. Она как педагог с многолетним стажем может с уверенностью это утверждать. Развязные, наглые, недисциплинированные. Просто стая диких обезьян, а не дети. А внешний вид? За всю свою многолетнюю педагогическую деятельность она не могла припомнить такого безобразия, какое творилось несколько последних лет. Девочки то и дело норовили то густо намазюкать ресницы тушью, то навить кудрей, то раскрасить ярким лаком ногти. Одна придет на уроки на каблуках, другая – с серьгами, третья в ажурных колготках с рисунком. Не школа, а вертеп какой-то. Глаз да глаз за этими девицами нужен.

Девушку украшает скромность. Открытое, чистое лицо, аккуратно заплетенные в косы волосы (короткие, «мальчишеские» стрижки Нина Петровна не жаловала), юбка, прикрывающая колени. Ничего яркого, броского, вызывающего. Вот так должна выглядеть советская пионерка или комсомолка. И думать должна об учебе и общественной работе, а не о мальчиках и прочих глупостях.

А мальчики? Ничем не лучше. Отращивают патлы такие, что и глаз не видно. У Нины Петровны даже руки чесались. Если бы могла, подстригла бы сама прямо на уроке. Модно это, видите ли. Школа – не место для модных выкрутасов. Школьник должен быть чист, опрятен, коротко пострижен, в начищенных ботинках.

Нина Петровна бдительным взглядом без устали сканировала учащихся. И при обнаружении малейшего непорядка для начала просто пристально оглядывала провинившегося. Самым слабонервным хватало и этого. Девочки тут же вынимали предательски поблескивающие серьги и стирали блеск с губ, не дожидаясь второй стадии – замечания.

Для самых упертых, не реагирующих на замечания, были и другие методы. Беспорядок в голове, как известно, начинается с беспорядка на голове. Будь ее воля, она бы неисправимых отщепенцев отчисляла из школы уже только за один внешний вид. Ведь когда в классе заводится такой вот смутьян, гнильца от него начинает распространяться вокруг, портя хороших, но неустойчивых к чужому влиянию, ребят.

Детей нужно держать в ежовых рукавицах. Только тогда из них выйдет толк. Она не должна расслабляться. Впереди трудный учебный год. Возможно, самый трудный в ее жизни.

***

Ксюха шла домой после школьной линейки с двойственным чувством. С одной стороны, впереди еще целый год этой каторги. Каждый день, четыре четверти, а потом – экзамены. Она не выдержит, сдохнет от скуки. С другой стороны, ей удалось подгадить Нине Петровне – классному руководителю и по совместительству завучу, уже сегодня. Девушка хихикнула, вспомнив, как училка закатила глаза и скорбно сжала в ниточку несуществующие губы при виде ее. Ради такого стоило постараться. Она извела почти весь флакон Женькиного лака для волос, устраивая на голове подобие взрыва на макаронной фабрике. Старательно начесанные лохмы торчали в разные стороны, залаченные настолько, что даже ветру не под силу было их пошевелить.

Ксюха долго плевала в сухой брусочек «Ленинградской» туши для ресниц, нагуталинивая их слой за слоем. Потом, решив, что получилось все же недостаточно ярко, обвела глаза черным карандашом. Губы накрасила выбранной наугад Женькиной помадой. Можно было брать любую, не глядя, помада гарантированно оказалась бы яркой и вызывающей. Других сестра не держала. То, что надо. Нарядилась она тоже на отрыв. Форменное уныло-коричневое платье было отрезано по самое «не могу». Ноги, не Бог весть какие правда, могли бы быть и получше, сияли белизной. Колготок, за неимением целых, не рваных, не было совсем. Фартук бунтарка тоже надела, но не белый, как полагается на праздник, а повседневный – черный, показывая тем самым, что праздновать ей нечего. До окончания 8-го класса еще целый тоскливый год. Дополнили наряд туфли на высоком каблуке, стыренные опять же у старшей сестры. Женькин гнев вечером, когда она вернется с работы, будет страшен. А может и не будет. Если у любвеобильной сеструхи на вечер намечалось свидание, то ей все было по фигу. Если нет – она будет не в духе.

Ходить на каблуках оказалось ужасно неудобно. Мало того, что она еле ковыляла, невольно призывно покачивая бедрами, так еще и пятки растерла до крови. Отчасти поэтому, отчасти потому, что боевой запал иссяк и сил на войну с Ниной Петровной не было, Ксюха ушла домой после линейки.

Пятнадцатилетняя Оксана ростом и фигурой уже догнала старшую сестру. По всем остальным параметрам, по всеобщему мнению, вот-вот должна была догнать. Двадцатидвухлетняя Женька была потаскушкой, и Ксюха стремительно катилась в том же направлении.

Жили Родионовы втроем. Номинально у сестер был еще отец, который часто и подолгу исчезал в неизвестных направлениях, занимаясь незнамо какими делами. Оксана, как в свое время и Женя, росла, точно придорожный лопух. Школьное образование не оставило сколь-нибудь заметных следов в их головах, только нервы потрепало. Да и зачем оно в реальной жизни? Женька вот окончила восемь классов, работает продавщицей и в ус не дует. Задирает всех понравившихся мужиков без разбору и всегда окружена любителями легкодоступного тела. Женщины Евгению Родионову, конечно, недолюбливали. Те, что постарше, и в глаза не стеснялись обозвать «проституткой». Женька лишь фыркала в ответ: «А что, завидно?»

Оксана Женькиной легкостью в общении не обладала, а была скорее мрачна и нелюдима, тщательно маскируя свою робость и стеснительность высокомерием. Подруг в школе у нее не было, однако Женькины кавалеры уже закидывали удочки.

А ведь до пятого класса Оксана ничем не выделялась из толпы одноклассниц. Училась неважно, правда. Но не хуже, чем многие другие. Все изменилось, когда новым классным руководителем стала Нина Петровна. Какими только прозвищами не награждали её школьники: Гитлер, Цезарь в юбке, мегера, медуза Горгона. Учителя за глаза втихушку называли «императрицей», имея в виду вовсе не царственность облика, а лишь присущие ей высокомерие и надменность. Все прозвища были верны и точно отражали суть. Нина Петровна была деспотом и тираном. Школа с почти тысячью учеников являлась идеальным местом, где она могла развернуться во всю. Когда завуч появлялась в вестибюле в неизменном мешковатом сером костюме, прочных туфлях с квадратными каблуками, с собранными в традиционный учительский пучок седыми волосами и очках с толстыми стеклами, гул в школьных коридорах утихал сам собой и возобновлялся лишь когда ее широкая спина скрывалась за дверями учительской.

Как Оксана умудрилась попасть в оппозицию, она и сама толком не поняла. Поначалу у нее, как и у всех, душа уходила в пятки, когда всемогущая Нина Петровна останавливала на ней взгляд. Девочка так робела, что невольно вжимала голову в плечи и мечтала слиться с партой, чтобы ее не заметили. Но ускользнуть от бдительного взгляда было невозможно. Фраза «к доске пойдет … Родионова» (именно так, с эффектной театральной паузой) звучала, точно смертный приговор. Оксану вмиг прошибал холодный пот. У нее подкашивались ноги и по дороге к доске ей приходилось хвататься за все парты, чтобы не упасть. И неважно, была ли она готова к уроку или нет, выдавить из себя хоть слово девочка не могла, боясь, что зубы немедленно начнут выбивать дробь, которую услышит весь класс.

«Родионова, мы долго будем ждать? Ты готова к уроку? Садись, два,» – удовлетворенно заключала мегера и выводила в журнале очередную аккуратную двойку по своему предмету. А преподавала Нина Петровна, ни много, ни мало, историю. Даже с наслоениями политической шелухи предмет интересный и увлекательный, охоту к которому педагог отбивала у подопечных раз и навсегда. После этих слов Оксана испытывала облегчение. Ведь теперь можно было вернуться и сесть за парту.

Все изменилось в прошлом году. Вызванная к доске в начале учебного года Ксюха поднялась с места и неожиданно даже для самой себя выдала: «Ставьте сразу двойку. Я не пойду.» Оторопели от такой выходки забитой прежде девушки все: медуза Горгона, одноклассники и больше всех сама дебоширка.

Скандал вышел знатный. Нина Петровна обрушила на Ксюху всю мощь своего авторитета. Звучали речи о загубленном будущем, о моральном облике и нравственном долге, о перспективах вступления в комсомол и вылете в ПТУ. Вызванный в школу отец гневный призыв просто проигнорировал, а Женька идти отказалась, заявив: «Еще чего? Я тебе не родитель.»

До бунтарки не сразу дошло, что выходка её останется фактически безнаказанной. Отцу и сестре школьные дела были до лампочки, а выгнать её из школы до окончания 8-го класса нельзя, ведь другой школы, хотя бы вечерней, в поселке просто нет. А после восьмого она и сама уйдет с превеликим удовольствием. Зато, когда Ксюха в полной мере осознала это, в ней проснулся некий азарт, и оторва, как отныне именовала её классный руководитель, принялась экспериментировать. Заколоть урок истории? Запросто. Не прийти на классный час? Да чего она там не видела? Отказаться собирать макулатуру? Почему бы и нет? Зачем тратить время на такую ерунду? Все равно макулатуры в доме никогда не было. Книг в их семье не читали, газет не выписывали.

Буквально за одну четверть Ксюха превратилась в изгоя и отщепенца. «Правильные» советские дети обходили ее стороной, словно прокаженную. Двоечники и хулиганы, втихаря покуривавшие за углом, стали предлагать сигаретку, признав в ней свою. Курить Ксюхе не понравилось. Но она старательно давилась дымом, ведь в этой компании она была кем-то, личностью, почувствовала свою значимость, нашла, наконец, друзей. Ну ей так казалось, по крайней мере.

Доковыляв до барака (все в горку, да в горку, вверх на сопку), она с облегчением скинула туфли и засунула их обратно в шкаф, где взяла, заметая следы преступления. Ей еще хватило сил гордо вскинуть голову при встрече на улице со злобной старухой со старорежимным именем Аполлинария. С ней Женька и Ксюха были на ножах.

Вскоре на обед прибежала сестра, принеся терпкий запах духов, суету и смех. Покидав на сковороду наскоро почищенную картошку, она бросилась наводить красоту. Это означало, что вечером у разбитной сестренки опять свидание.

***

Юрик добирался в эту глухомань целых пять дней. Поезд «Москва – Лена» медленно полз через половину страны, сводя пассажиров с ума однообразием пейзажа: леса, поля, деревни, лишь иногда расколотым на части голубыми полосами крупных рек. Сначала было интересно, и он все время торчал у окна. Потом надоело. Выбираясь на крупных станциях, где поезд стоял подолгу, покурить на платформу с мужиками, Юрик тоном бывалого путешественника лениво осведомлялся у проводницы: «Куда это мы доползли, красавица?» Проводница, навидавшаяся таких пижонов вдосталь и точно знавшая, что цена им пятачок за пучок в базарный день, молча с грохотом открывала дверь вагона.

В вагоне был сумасшедший дом. Самый конец августа – именно то время, когда ответственные родители возвращаются с югов с детьми школьного возраста. Отпускниками поезд и был забит: загорелыми, объевшимися свежих овощей и фруктов на год вперед, упившимися домашним южным вином. Теперь они либо спали целыми днями, либо ели (отчего-то жор во время путешествия на поезде усиливается многократно), либо изнывали от безделья, убивая время игрой в карты. Но только не дети. Они шумели в коридоре, словно стая вспугнутых галок, и бегали, топая, как стадо слонов. Не было силы, способной угомонить их.

В купе было ничуть не лучше. Вместе с Юриком ехало семейство: мамаша с двумя отпрысками 9-ти и 3-х лет от роду и ее послушный более всех супруг. Младшему ребенку отдельной полки в купе не полагалось в силу возраста, поэтому спал он поочередно то с одним, то с другим родителем. Более всего Юрика нервировал его горшок, прочно обосновавшийся под нижней полкой и без стеснения используемый по мере необходимости, если в туалеты в концах вагона были заняты.

За время долгого пути в вагоне сложилось свое общество. В шестом купе, к счастью, бездетном, играли в карты и травили байки, заказывали обеды в вагоне-ресторане и без конца гоняли проводницу за чаем в громоздких, тяжелых подстаканниках. Она, впрочем, откликалась охотно. Видимо, внакладе не оставалась. Второе купе щеголяло в длинных шелковых халатах заграничного вида, расшитых драконами в противовес треникам и майкам подавляющего большинства пассажиров. В пятом и седьмом разместилось многодетное семейство родственников, которые вели себя так, будто были у себя дома: держали двери в оба купе всегда открытыми, шумно переговаривались, пытаясь перекричать стук колес, и ежеминутно бегали туда – сюда. Цыганский табор, одним словом.

Но стоило лишь поезду дочухать до конечной станции и замереть, как социум распался. Пассажиры, мгновенно ставшие друг другу совершенно посторонними людьми, принялись суетливо и бестолково выбираться из его утробы, мысленно пребывая уже дома, соображая, чем накормить детей на ужин и с чего начать переделывать гору накопившихся домашних дел.

Юрик, подхватив одной рукой чемодан, а другой закинув на спину туристический рюкзак, потолкался на станции, выяснил, как доехать до организации, куда был отправлен, и пошел на остановку штурмовать автобус.

Городок, проплывавший за окном кряхтящего автобуса, был необычным. Таких Юрику – уроженцу средней полосы, видеть не доводилось. Расположился он по обе стороны могучей сибирской реки, зажатой между вспухшими по обе стороны невысокими лесистыми сопками. Впрочем, река с медленно ползущими по ней баржами оказалась не столь могучей, как ожидал вчерашний студент Юрик. Она полнела и расширялась вниз по течению, неся свои воды в Северный Ледовитый океан. Поросшие лесом сопки (изредка на какой была проплешина на макушке – явно дело рук человеческих) выглядели дико и неуютно, напоминая заросших мужиков с клочковатыми бородами на давно небритых подбородках. Как-то сразу понималось, что вот здесь еще поселок: люди, дома, столбы, собаки, махонькая, но цивилизация, а там, совсем рядом, уже тайга – мрачная, темная, способная без следа поглотить сотню таких городков.

Домики храбро взбирались на окружающие сопки. Каждая улочка образовывала нечто вроде террасы, сродни тем, на каких занимаются земледелием в горных районах. Помимо вьющихся змейками дорог они соединялись неширокими деревянными лестницами от уровня к уровню.

Внизу у реки проходила дорога, находились речной порт, нефтебаза, Дом Культуры, школа и прочие здания и сооружения, должные присутствовать в каждом приличном городке. Все жилые дома муравьями ползли вверх по сопкам. Да и не дома вовсе, а одноэтажные бараки – нечто среднее между сараем и казармой.

Капиталистического слова «трущобы» Юрик не знал, не то непременно применил бы его к описанию увиденного. Вокруг повсеместно царила какая-то неустроенность. Было ощущения цыганского табора, расположившегося на привал. Чуть рассветет, и он стронется с места, покидав пожитки в кибитки и оставив после себя горы мусора. На этом месте табор топтался уже много лет, мусорил, чинил кибитки, пас лошадей, но так и не удосужился хоть чуть-чуть облагородить место своего обитания. А зачем? Ведь это временно. И временность эта превратилась в привычку. Самую что ни на есть постоянную. Сюда, на БАМ люди приезжали на время – подзаработать деньжат, да заполучить целевой чек на машину. Платили тут хорошо – вдвое, втрое больше против остального СССР. А уж жить, по-настоящему жить, все уезжали на «большую» землю.

Здесь уже была осень, но не яркая многоцветием листьев, как дома, а серая и унылая, точно грязная лужа. Юрик явился в контору, без лишних формальностей получил ключ от комнаты в бараке и бодро потопал на сопку. Судя по полученным инструкциям, найти барак было несложно: прямо до конца дороги и направо тоже до конца дороги. Нужное здание оказалось последним, дальше только помойка и тайга.

Осмотрев свои временные владения, Юрик приуныл. Предстояло бегать в дощатый сортир на улице, таскать воду ведрами и греть ее в кастрюле, чтобы побриться и помыться. Да уж. Подфартило. Родительская квартира – самая обычная хрущевка, но с водопроводом, канализацией, лифтом и ковриком у двери уже вспоминалась с ностальгией.

В детстве Юрик был очень увлекающимся ребенком. Сфера его интересов простиралась от игры в шахматы и фотодела, до театральной студии и кружка народных ремесел, где с энтузиазмом вырезали и раскрашивали деревянные ложки. Правда продолжительность интереса к тому или иному занятию составляла от двух недель до двух месяцев. Стоило только родителям приобрести новенький фотоаппарат «Смена», как выдержка и экспозиция уже успевали наскучить мальчику до зубовного скрежета, зато театральные подмостки манили к себе безмерно, заставляя трепетать от восторга всякий раз, когда он выходил на сцену. Мнил себя в будущем Юрик не иначе как Гамлетом, таким же, как в исполнении Иннокентия Смоктуновского. В общем, мотало его, точно флюгер на ветру.

Эти метания от художественной школы, где мальчик продержался целых полгода благодаря наличию несомненных способностей и маминой настойчивости, до секции конькобежного спорта, для занятий которым наученные горьким опытом родители даже не стали покупать специальные коньки; от игры на гитаре до бокса, самого Юрика не утомляли. Каждый раз, увлекаясь новым занятием, он вспыхивал подобно спичке, но также быстро его интерес затухал. Он искренне не понимал, почему укоризненно качает головой мама. Какой смысл посвящать себя занятию, которое не приносит удовольствия? Ведь вокруг столько всего интересного. В точности, как в стихотворении Агнии Барто: «Драмкружок, кружок по фото, а еще мне петь охота.»