Синдикат

Сотрудники моего департамента прыснули врассыпную, как тараканы, и забились за экраны своих компьютеров…

– Ной Рувимович? – сухо и осторожно спросила я, поднимаясь и с омерзением чувствуя, как лицо мое в ответ расплывается в улыбке, а рука так и тянется к рукопожатию…

– Мечтал, мечтал познакомиться! – пожимая руку, (словно знал, что я не терплю припаданий чужих мокрых губ к руке), искренне и дружески проговорил Ной Рувимыч. – Вот только книжку на автограф не прихватил, но в самое же ближайшее время…

…и я уже не заметила, как меня повлекли за пределы детсадика…

Единственно, что колючкой застряло в памяти: когда мы с Ной Рувимычем проходили первым этажом Синдиката к выходу, из дверей своего кабинета выглянул Яша Сокол, схватил меня за руку, втянул наполовину внутрь и быстро, горячо прошипев в лицо: – Только не «Пантелеево»!!! – отпустил руку… и я ускорила шаги, чтобы поравняться с Ной Рувимычем…

Затем меня усадили в машину и повезли, не переставая говорить тоном доверительным, серьезным… И очень он мне нравился – неброской элегантностью, негромким интеллигентным голосом и подчеркнутой неторопливостью движений.

– Понимаете, дорогая, – говорил Ной Рувимыч, – вы, без сомнения, уже поняли, что в Синдикате-то, по большому счету, делать и нечего. Скажем прямо, никакой истовой работой цели достигнуть невозможно. Люди восходят или не восходят совсем не потому, что некий синдик устраивает какой-то семинар, а другой – валяет дурака и пьянствует. Все знают, когда и почему птицы перелетают с места на место, а животные переходят на другое пастбище… И я рад, что когда-то с моей, не буду скромничать, подачи был создан ваш департамент. Ведь, в каком-то смысле, Синдикат организация скорее представительская. Вы согласны со мной?

– Мне, на моей должности, было бы обидно с вами согласиться… – искоса взглянув на него, ответила я. – Но кое в чем вы правы…

– Ну вот, я рад… Далее: поскольку нет реального ежедневного рабочего производства, нет, так сказать, продукта деятельности, то любой самодур, попавший в Синдикат на руководящую должность, может изменить организацию до неузнаваемости, что случалось не раз… Поэтому наша задача, как это ни смешно, – ставить задачи. Ставить цели… И достигать их… Я бы хотел рассказать вам об одной моей гениальной задумке… Впрочем, успеется…

Ной Рувимыч оказался виртуозом вождения. Мой Слава тоже лихо объезжал пробки, нарушал все правила и совершал все мыслимые и немыслимые трюки, чтобы довезти меня вовремя. Но Клещатик проделывал все это с элегантной неторопливостью, легко, даже нежно, успевая поглядывать и на дорогу, и на собеседника справа, и на часы, и на крякающий мобильник.

…Закрытый клуб «Лицей» размещался в старинном особняке на Спиридоновке.

Я уже слышала от кого-то из знакомых об этом заведении, а может быть, читала в «Комсомольце». Дизайнеры, особо не мудрствуя, просто воссоздали внутри обстановку пушкинской эпохи.

Нас провели на второй этаж за столик… нет, за стол, – там всего стояло пять основательных, старинных круглых столов, накрытых белыми, твердыми на ощупь скатертями.

– Как вы относитесь к морским утехам? – спросил Ной Рувимыч, усаживаясь. – Здесь изумительно готовят гребешки. Здешний повар разыскал среди бумаг Вяземского один старинный рецепт и…

– О, нет, гречневую кашу, пожалуйста…

В то время я уже подсела на диету знаменитого доктора Волкова, о чем и поведала сочувственно кивающему Ною Рувимычу и странно вертлявому официанту, который подскакивал, поддакивал, восклицал, пришаркивал ножкой, – и, на мой взгляд, вел себя совсем «не в тон» такому тонному заведению. К тому же он мне сильно кого-то напоминал…

Ной Рувимыч заинтересовался модной диетой и сразу же записал координаты светила в свой электронный – я еще не могла привыкнуть к этому новому для меня, безобразному слову – органайзер.

– Ну а я, пока еще на свободе, если позволите, закажу себе… – он задумчиво листнул карту вин… Не оборачиваясь, спросил официанта: – Что у нас сегодня из испанских?

Тот обрадовался, подпрыгнул, выбросил правую руку в сторону, словно собрался стихи читать, и воскликнул: – легендарное Pagos – Mas La Plana из верхней серии, урожая восемьдесят первого года!

– Ну вот и отлично… Значит, бокал Пагоса… гребешки в соусе «Рикки Мартин»… только скажи, чтоб не слишком грели… М-м-м… супчику, скажем… консоме «Сицилия»… ну, и «Тобико», пожалуй, – и мне, сладострастно улыбаясь: – Вы знаете, что такое здешний «Тобико»? Это потрясающе нежный жареный морской язык с соусом «Лайма» и с икрой летучей рыбы… Да! – это уже официанту, – и креветок, конечно!

Официант, припрыгивая, убежал с заказом… Я проводила его глазами и сказала:

– Этот юноша… он несколько странен, со своими ужимками, с этими бакенбардами… вы не находите?

– Ну, ему так полагается… – сказал Ной Рувимыч. – Вы узнали его?

– …что-то очень знакомое в лице…

– Это Кюхельбекер, – продолжал он спокойно, – пылкий Кюхля… Вот он и восторгается каждым заказом. А соседний столик, взгляните, обслуживает Дельвиг… Этот поосновательней будет… Образ другой… А вы, ай-яй-яй, и Пущина не узнали – там, на входе, в гардеробе?

Я оглянулась. Да, это был высший класс воссоздания стиля эпохи, ее персонажей.

Собственно, ресторанов и клубов, имитирующих обстановку и мебель девятнадцатого столетия, было по Москве немало, и клуб «Лицей» отличался от прочих только тем, что в подлинных шкафах, совсем еще недавно бывших музейными экспонатами, стояли подлинные книги, принадлежавшие если не самому Александру Сергеевичу, то друзьям его и знакомым, а на стенах висели подлинники акварелей Карла Брюллова, рисунки Ореста Кипренского, масло Федора Бруни. Впоследствии я поняла, что сидели мы с Ной Рувимычем в комнате, называвшейся «библиотекой», где у окна стояла на штативе настоящая подзорная труба того времени, а посреди зала плыл огромный глобус 1829 года, обернутый к нам в то время уже открытой и обжитой, но никогда не виданной Пушкиным Америкой…

– …А у нас в Иерусалиме, – сказала я, обреченно придвигая поближе тарелку с гречкой, – на античной улице Кардо есть ресторан римской кухни. Там прямо на входе посетителям выдают лавровые венки и тоги, вы ложитесь на скамьи и пируете, лежа на боку, как древние римляне… Здесь как-то недодумано на сей счет. Ной Рувимыч усмехнулся:

– В том смысле, что неплохо на входе выдавать гостям цилиндры, трости и прочие аксессуары эпохи? Помилуйте, здесь не балаган, сюда ведь серьезные люди приходят… великие сделки заключаются, старые империи рушатся, новые создаются…

(В ту минуту я была уверена, что он шутит)

– А Сам? Он кто – владелец заведения? – спросила я. – Как он гримируется? Под свой канонический облик? – и кивнула на противоположную стену, где в тяжелой тусклопозолоченной, «правильной» – ай молодцы, дизайнеры! – раме висел знаменитый А.С. Пушкин работы Кипренского: «Себя как в зеркале я вижу…»… – Кстати, замечательная копия…

– Это не копия, – мягко проговорил он… Я рассмеялась.

– Ну, уж позвольте, Ной Рувимыч… Акварели, возможно, – да, и Бруни – чем черт не шутит… но подлинник Кипренского должен благополучно висеть в Третьяковке…

– Должен, должен… – покивал Клещатик добродушно… – Но я ведь чаще хожу обедать в «Лицей», чем в Третьяковку, при всем моем уважении к музеям… так что мне сподручней, чтобы он здесь висел… Вы только не расстраивайтесь, не огорчайтесь, а то вся ваша диета пойдет насмарку… Кстати, как наша гречка?

– Превосходна, – пробормотала я…

– Ну вот и славно… Повару дадим премию… – он взглянул на часы. – Однако к делу… Я счастлив видеть вас на этом, весьма важном месте. Скажу откровенно: просветительская работа Синдиката во всем, что касается наших традиций и религии, конечно, очень важна – этим, если не ошибаюсь, занимается Изя Коваль, мой давний приятель. Я готов и в этом направлении пожертвовать Синдикату толику своих бесчисленных идей… Например, меня страшно интригует такая темная и трагическая страница нашей истории, как потерянные колена израилевы… Что вы, кстати, думаете о них?

– Признаться, я как-то… Да что о них думать-то? Ведь их давно уже нет…

Он таинственно улыбнулся, покачал головой…

– Вот видите, а ведь это – одна из великих загадок человеческой истории… И если мы не попытаемся…

– Ной Рувимыч, – сказала я нетерпеливо. – Что там загадочного? Страна, проигравшая войну, в те времена всегда подвергалась полному разорению, особенно в таком жестоком регионе… Все сатрапы древности перегоняли население завоеванных земель на другие территории, а взамен на пустынных землях поселяли другие народы… А разве Сталин, сатрап новейшей истории, не так поступал? Что ж тут темного или странного?

Мне был скучен этот многозначительный разговор ни о чем, и я пыталась понять – зачем Клещатик его затеял и к чему приплел эти несчастные, давно затерянные и растворенные среди иных племен колена? К чему? Но тема эта, видимо, была вводным словом, вступлением. Я ждала основной речи, ради которой меня сюда и привели.

– Но Бог с ними, с коленами… вернемся к нашим баранам. Так вот, история, традиции – это правильно, это хорошо, но – искусство? Разве искусство меньше значит в деликатной работе с восходящими?

Ной Рувимыч говорил и при этом ловко орудовал пятью, по крайней мере, вилочками, ножами и какими-то нептуновыми трезубцами. Хорошо, что заказала гречку, вскользь отметила я, и не только в диетическом смысле.

– Праздники, привлекающие тысячи и тысячи народу – вот наша цель!

– Зачем? – кротко спросила я.

Он уставился на меня с искренним удивлением.

– Зачем?! Но разве сердце ваше не наполнится гордостью при виде древних Ханукальных светильников, зажженных в Кремлевском дворце съездов?

– Вы просите погрома? – так же кротко, но с искренним любопытством спросила я.

– При чем тут погром! Послушайте, дорогая, у вас какие-то стародавние представления о России. Это объяснимо, конечно: когда вы уезжали в девяностом, в воздухе действительно пахло всякими неприятностями… Но сейчас Россия стала поистине демократическим государством…

Я проглотила еще одну ложку гречневой каши. Видит Бог, эта диета доктора Волкова требовала от пациента колоссального мужества.