Хеску. Кровь Дома Базаард

Вот машина с маленькой семьей – мама, папа и двенадцатилетняя дочь – едет по шоссе, возвращаясь в город после выходных. Дождь льет стеной, а в машине тепло и сухо, и барабанящие по крыше и стекающие по стеклу окон капли только усиливают ощущение уюта. Девочка на заднем сиденье отрывает взгляд от телефона, пытается разглядеть дорогу через лобовое стекло, но дворники не справляются, видимость почти нулевая, и она возвращается к чтению ленты новостей.

Раз.

Два.

Три.

Визг тормозов.

Мать вытягивает руку назад, пытаясь закрыть глаза дочери, чтобы та не видела несущуюся на них фуру и ужас на ее собственном лице.

Отец впивается побелевшими пальцами в вывернутый руль, пытаясь увести машину на другую полосу.

Удар.

Скрежет. Столь громкий, что заглушает играющую в наушниках девочки музыку, заглушает шум ливня за окном, заглушает весь мир вокруг, и не остается ничего, кроме этого скрежета.

Потом были взволнованные голоса и внимательные взгляды взрослых в униформе – врачей, спасателей, пожарных, – долгое и бессмысленное ожидание в машине скорой помощи, пока доктора осматривали ее, стремясь убедиться, что им не показалось: девочка действительно отделалась лишь шоком и несколькими царапинами.

Она смотрела в одну точку, когда ей светили в глаза фонариком, когда поворачивали, попутно задавая вопросы, стараясь добиться хоть какого-то ответа, – до тех пор, пока не заметили на безвольно лежащей на коленях руке специальный браслет.

Она смотрела в одну точку и пыталась не видеть, как все не стихающий ливень старается и не может смыть с асфальта алое пятно крови.

Смотрела в одну точку, пока ее везли в больницу, пока там новые врачи повторяли прежние действия, пока сидела на кушетке, словно провалившись в вакуум реальности, откуда-то издалека слыша чужие голоса и трели телефонных звонков. Пока в ее ушах все еще стоял этот невыносимый скрежет.

Молодой врач, взяв за руку, словно маленького ребенка, вывел ее из палаты и усадил в кресло рядом с постом медсестры. На секунду замешкавшись, будто надеясь в последний момент найти кого-то, кто займет его место, он все же опустился перед ней на корточки. С трудом подбирая слова, сообщил, что скоро приедут люди из соцслужбы, что она не останется одна.

На этой фразе она подняла на него взгляд и посмотрела прямо в глаза. Зрачки за стеклами очков дрогнули, взгляд врача перескочил с левого ее глаза на правый и снова на левый, словно удостоверяясь, что ошибки нет и они действительно разного цвета. Он замолчал на полуслове, вздохнул, повторил, что ему очень жаль, и ушел, испытывая искреннее облегчение оттого, что этой девочкой теперь займется кто-то другой.

Она сидела, смотрела в одну точку и катала в мыслях слово «сирота». Оно всплыло само, откуда-то из подсознания, будто жило там всегда и лишь ждало момента, когда понадобится, и вот теперь заявилось – серое, как застиранная футболка, перекрученное, пронизанное сквозняками.

Коридор – казенный оттенок голубого на стенах, лампы дневного света на потолке, белый кафель на полу. Запах антисептика в воздухе, гул посторонних голосов.

– Ты Лилиан, Лилиан Томпсон? – Медсестра, Роберта, судя по бейджику, встала рядом и, помолчав секунду, поставила на соседнее кресло бумажный стаканчик с мутной коричневатой жижей. – Это какао. – Она замялась на мгновение, не зная, что еще сказать, и добавила: – Иногда от теплого питья становится легче.

«Боже, ну я же не простыла!» – подумала Лилиан, поднимая глаза на Роберту и устало отмечая привычное движение ее взгляда. Ей подумалось, что мама бы оценила всю глупость и бестактность, присущую людям, но следом из вязкого тумана, царящего в ее сознании последние часы, проступила мысль: «Мамы больше нет», – и Лилиан задохнулась.

Простая истина – родителей больше нет, родители мертвы – то всплывала в ее мозгу, то уходила куда-то в темные глубины сознания, позволяя обращать внимание на всякие ненужные мелочи. Обертка от конфеты скользит по кафелю коридора, подгоняемая сквозняком от постоянно открываемой двери; голубая краска на стене облупилась около туалета – видимо, по ней постоянно ударяют ручкой, выходя; лампа дневного света мигает раз в десять секунд.

Лилиан медленно вдохнула, вцепившись пальцами в край сиденья. Она чувствовала, как что-то огромное внутри нее нарастает, режет внутренности, раздувается, становясь все больше и больше, крошит кости, дробит мысли, и знала, что, когда это что-то вырвется наружу, она уже не сможет с ним совладать, и слезы польются ручьем, и им не будет конца – но пока упрямо сопротивлялась, сама не зная зачем.

Она не плакала в салоне искореженного автомобиля, откуда ее вырезали спасатели, не плакала в машине скорой помощи, не плакала в палате – не заплачет и из-за чашки водянистого какао.

Юридически она не была полной сиротой: где-то за много километров отсюда существовали родители ее отца, Генри, переставшие общаться с сыном после его женитьбы. Отец Лилиан происходил из «приличной семьи», и достопочтенных Томпсонов не устроил его брак с «чернявой бродяжкой», никогда не говорящей о своих родителях. Не смягчило их и рождение внучки, а уж когда они узнали о ее «особенностях», то не поскупились на красноречивые комментарии.

Текли минуты – звенел телефон, уходила и возвращалась Роберта, периодически пытаясь о чем-то заговорить с Лилиан, перегнувшись через стойку сестринского поста; перепрыгивала на следующее деление прямоугольная стрелка на круглых часах, висящих на стене; ходили мимо люди, чей мир не изменился этим утром, не рухнул, не рассыпался осколками стекла.

Остывал нетронутый какао.

Лилиан сидела, вцепившись пальцами в край кресла, и смотрела в одну точку, пытаясь не видеть сквозь чистый белый кафель алую лужу на асфальте, по которой бьют тугие струи дождя.

– Я пришел за девочкой.

Голос, низкий и густой, прокатился по коридору, каким-то образом заглушая все остальные звуки, подобно тому как набежавшая волна смывает следы с песка.

Лилиан повернула голову.

Напротив Роберты, будто разом заняв все свободное пространство, несмотря на средний рост и худощавое телосложение, стоял мужчина.

На вид ему было лет шестьдесят, гладкие черные волосы с намечающимися залысинами убраны в низкий хвост, на висках серебрится абсолютная седина. Он стоял к Лилиан в профиль, и она скользнула взглядом по крупному орлиному носу и твердой линии губ, придающих ему властный вид. Смуглая кожа лица испещрена глубокими морщинами, однако не наводящими на мысли о старости или немощности. Большие черные глаза требовательно впились в медсестру, которая невольно попятилась под этим прямым взглядом, рассматривая странного посетителя. Лилиан, на одну благословенную секунду забыв о событиях этого дня, подалась вперед, разглядывая одежду незнакомца.

Расстегнутый черный камзол являл миру темно-фиолетовую жилетку, надетую на черную рубашку с расстегнутым воротом, которая заканчивалась черным же шейным платком с серебристо поблескивающей брошью. Черные брюки опускались на сверкающе-черные ботинки, а рядом с ними в пол упиралась эбеново-черная трость с навершием в виде серебряного черепа какой-то птицы. Мужчина слегка опирался на нее длиннопалой рукой с выступающими венами, пропуская клюв между пальцев; на безымянном блеснул перстень с зеленым камнем.

Медсестра, чуть приоткрыв рот, изучала новоприбывшего с нескрываемым удивлением, и он, видимо раздосадованный ее молчанием, медленно выдохнул, отчего его хищные ноздри чуть дрогнули.

– Я. Пришел. За девочкой, – повторил мужчина раздельно, будто разговаривая с неразумным ребенком. – Где она?

Роберта мотнула головой, словно пытаясь прогнать наваждение, и растянула губы в дежурной улыбке.

– За какой девочкой, сэр? Как вас зовут? Можно увидеть ваши документы?

– Меня зовут Джеймс Кроу, – произнес мужчина со спокойным достоинством человека, чье имя открывает любые двери. Вопрос про документы он проигнорировал. – И я пришел за Лилиан Томпсон.

Брови Роберты взмыли вверх, к прямой темной челке, и она посмотрела на замершую от удивления Лилиан. Джеймс Кроу, проследив за ее взглядом, тоже повернулся к ряду кресел.

Несколько секунд они смотрели друг на друга. Джеймс – разглядывая ее, но без праздного любопытства, к которому она уже привыкла, а, скорее, с долей усталого интереса. Лилиан – пытаясь вписать этого странного мужчину в окружающую реальность.

Он привычным движением упер перед собой трость, сложил на нее руки и коротко вздохнул.

– Ты пойдешь со мной?

Лилиан моргнула. Ее родители вели довольно уединенный образ жизни: в почтовом ящике появлялись только счета, по телефону звонили только с работы, и она не знала никого с таким именем. И все же…

Хлопнула входная дверь. Порыв воздуха прокатился по коридору, взметнул полы черного камзола, тронул тонкие пряди волос у лица Лилиан, обдавая ее запахом свежести после отшумевшего ливня и почему-то соли.

Что-то непонятное колыхнулось в ее сознании, и неожиданно для себя она кивнула.

– Я ее забираю. – Джеймс обернулся к Роберте с таким видом, будто пришел выбрать племенную кобылу и сообщал, что этот жеребенок ему подходит.

– Нет, так не делается. – Медсестра нервно заправила за ухо прядь темных волос, отпрянула, словно пытаясь оказаться подальше от этого человека. – Есть документы, бумаги, ее отправят к родственникам…

– Я и есть ее родственник, – спокойно оборвал ее Джеймс, – и все подпишу. – Он небрежно махнул рукой, словно давая понять, что это не стоит ему никаких усилий.

Роберта моргнула. Потом еще раз. Лилиан, подавшись вперед со своего места, с удивлением наблюдала, как пухлогубый рот медсестры чуть приоткрылся, а взгляд стал мутным и сонным.

– Х-хорошо… – проговорила она тусклым голосом, глядя куда-то мимо Джеймса, который неотрывно смотрел на нее, чуть наклонив голову вперед. – Б-бумаги…

– Не нужны, – спокойным, чуть скучающим тоном закончил за нее Джеймс.