Клубок памяти

– Когда девушка приходит в ювелирный, ей не нужно смотреть на ценники, она и так знает, что ей по карману, а что нет.

– Ты не носишь украшений.

– Так и познакомились мы не в ресторане.

Пауза, барабанная дробь дождя.

– То есть я принадлежу к разряду бижутерии?

– Все просто. Ты или знаешь себе цену или нет. Чужая оценка здесь ничего не решает. Так что это ты скажи, остановит меня от ухода этот бардак за окном или что-то другое.

Я снова обратил взгляд к набирающему силу ливню и взял еще одну сигарету, скорее не от желания курить, а просто в качестве жеста колебания, маскирующего брешь в словах.

– Думаю, солнце бы ничего не изменило.

На этот раз она изогнула брови и кивнула, явно соглашаясь, взяла мою сигарету, затянулась и прибрала ее к рукам.

– А ты много куришь.

– А еще ругаюсь, пью, не верю в бога, не против абортов, легких наркотиков и тяжелого похмелья.

– Где поставить галочку, что я согласен с terms and conditions?

– Никто и никогда их не читает, даже люди их составлявшие. Ты просто пролистываешь их, говоришь «да» и идешь дальше. Но комплимент засчитан.

Я почтительно поклонился. Она сделала реверанс, вдавила сигарету в кладбище пепельницы и протянула руку. Я помедлил.

– В холодильнике шаром покати, можем заказать пиццу.

– Голодный мужчина – сердитый мужчина, аргрр! Она игриво нахмурила брови, но сжала губы, так что они стали тонкие, как бритва.

– Да нет, просто…

– Вот именно, будь проще.

И мы пропали в темноте коридора.

4

…Моя жизнь, как мне казалось, более всего напоминала луковицу. Луковицу, которая все больше и больше обрастает едкими, стоит в них покопаться – заставляющими воротить нос и чесать глаза, чешуйками. Многое знаете энтузиастов лука? В общем, я чувствовал себя очень на любителя. Работал в чудесном месте, где путем обоюдных недомолвок и хитростей можно было снискать путь к сытой жизни, и которое напоминало больше всего разновидность казни в древнем Риме, когда осужденного сажали в мешок с собакой, обезьяной, змеей и бросали в реку. Жил один, слишком много пил днем и ел ночью, слишком много курил и слишком мало спал. Ночные прогулки, ночные сеансы, ночные смены – гребаная полярная ночь, а затем полярное похмелье и биполярное расстройство. С одной стороны, я черпал вдохновение из супницы с темнотой и тишиной, с другой понимал, что этой мутной водой сыт не будешь…

5

– Так кто кому разбил сердце? – раздался голос, прервавший мои мысли, и прогоняющий сон, который снова стал заявлять свои права на этот день. В нем не было тревожных интонаций, участие присутствовало вперемешку со скукой, словно ответ она мой знала заранее, и сквозила в нем скорее повелительная, чем вопросительная интонация. Я хотел было включить дурака, но понимал, что с ней это не пройдет. Что же, ей нравилось попадать в яблочко с закрытыми глазами, мне нравилось быть ее мишенью.

– Ничего такого. Мы пришли к выводу, и почти одновременно, что оставаться вместе будет бессмысленно и для нее, и для меня. Оба были словно на аппарате жизнеобеспечения, и только отключившись от него, по иронии, смогли начать нормальную жизнь.

Она долго молчала, путешествуя кончиком ногтя по моей груди, затем широко развела пальцы, продемонстрировав изящную кисть, каждый палец которой был увенчан ноготком лазурного цвета.

– Теория пальцев снова в деле, – монотонно, но на распев сказала она, и снова опустила ладонь. Не дожидаясь моего законного вопроса, она продолжила. – Тсс, ты же знаешь, что у каждого пальца есть свое предназначение, – она почувствовала, как дрогнул мой живот под ее ладонью, – Не смей меня прерывать, больной сукин сын, но обещаю, к этому мы еще вернемся, чуть позже.

– Так вот, ты жестикулируешь средним.

Я показал ей свой средний, она ответила взаимностью. Затем, разгибая пальцы, продолжила, – Ковыряешь в носу указательным, на безымянном, если не повезло, носишь оберег от веселья и секса, большим управляешься с зажигалкой, мизинец нам отрезают за долги, – снова сжав пальцы в кулак, она замолчала, ровно настолько, чтобы я успел переварить мысль и не успел начать говорить о фистинге.

– Вы друг для друга, стали шестым пальцем, и в перчатку не спрячешь, и дела для него нет, только добавляет силы сжатому кулаку, нечто среднее между остаточным рудиментом и нежелательной мутацией, и как итог – ампутация.

В последних ее словах, я уловил металлические нотки и понял, что это не было просто описанием, а если и было, то слишком отточенным. Говорить так о какой бы то ни было теории, может только человек, проверивший ее опытным путем.

Она не нарушала молчания, только едва заметно дышала, став почти осязаемой тишиной. Манящая холодная безразличность, обреченность без намека на отчаяние, безнадежность полная радости, безграничная свобода в рамках приличия, самоуверенность в поисках поддержки. Не шевелясь, держала меня за руку, а когда за окном громыхнуло, я почувствовал, как слегка напряглась ее ладонь, и мне показалось, что там внутри, за хитином уверенности в ней сидит некий зверек, который научился скалить зубы после того, как попал в руки браконьеров и едва смог унести ноги.

– Я бы был не против дослушать всю историю до конца, – наконец, еще немного потянув время, сказал я. Она села на кровать, встала, подошла к зеркалу. Промах. Словно треснула ветка под ногой, и зверек, за которым ты наблюдал, уносится в чащу, распугивая птиц, рассевшихся в кронах.

– История не мой конек, и я уже советовала тебе перестать думать о прошлом. А у тебя действительно прохладно, хочу принять горячий душ.

– Полотенце в ванной, если хочешь то…

– Я знаю, – резко повернувшись, улыбаясь, она оборвала меня, не дав рассмотреть форму татуировки на ее лодыжке. Готов был поспорить, что рисунок изображал луну, но с тем же успехом, мог быть и монетой или компасом. И еще до того, как я успел поднять глаза и открыть рот, шаги ее отмерили свой путь из комнаты. Минута колебания, затем донесся звук льющейся воды, сильнее и еще через пару минут я мог различить, как она напевает «Незабудки» Патрис Рашен:

«…Forget me nots

To help me to remember

Baby please forget me not

I want you to remember…»

«Забудешь такое», – подумал я, снова закрывая тяжелеющие веки, отдаваясь шуму дождя за окном и еле слышному пению, переставая пытаться собрать воедино кусочки паззла…

6

…Кусочки паззла, из которых состояла моя жизнь, и из которых я день за днем собирал нечто абстрактное, упорно не хотели становиться единым целым. С утра я отчетливо видел картинку, уже к середине дня не мог найти недостающий элемент, а к вечеру начинал сомневаться, что и те, что успел собрать стоят на своем месте. Однако к ночи, свет гаснул, углы срезались, изображение становилось нечётким и от того терпимым. Я снова смотрел в закат, укутываясь в поношенный плед, скроенный нитями воспоминаний из лоскутов надежд. Но и в нем было холодно, отчего приходилось плестись в бар, а потом во второй, третий, пока не наступал рассвет, когда город медленно просыпался и расцветал своими убогими красками на треснувшем полотне в пыльной каморке сюрреалиста, и немой вестник серых будней наливал своим блеклым светом улицы, и смерть была близка. Но кто сказал, что бессмертие – удел богов?

Тем вечером, время перестало течь в обычном ритме дыхания часов, и стало измеряться никотином. В итоге, просидев четыре с половиной сигареты, пялясь на холодный свет девственно чистого листа на экране лэптопа, я опустил крышку. В полтретьего голова начала не к месту ныть. Взгляд упал на пластинки дормикума валяющиеся на столике, я взял пару, но бороться с бессонницей при помощи виски представлялось в более выгодном свете. К тому моменту я уже перепробовал вполне солидный спектр способствующей сну химии – фтормидал, мидазолам, фулсед, даже задроченый ксанакс, и начал потихоньку разбираться в приходах, точнее в отсутствии приходов сна. Бессонница в каком-то смысле расширяет рамки если не сознания, то существования, дополнительные часы в сутках дают возможность дописать незаконченное, дочитать начатое и только с действительностью приходится мириться дольше. В прогулках по канату, натянутым между своим воображением и чужим вымыслом, самое страшное – это сорваться и угодить в дурнотную пропасть реальности…

7

Я резко открыл глаза и вздрогнул от громкого дребезжащего звука. Вскрик. Что-то покатилось, посыпалось, и звук воды оттеснила какая-то возня, вперемешку с руганью. Я быстро подошел к ванной, приложил ладонь и похлопал по дверному косяку.

– Эй, что случилось, ты в порядке?

Снова бормотание, всплески и скрежет по кафелю.

Уже решив открыть дверь, благо закрывалась она без замка, просто вплотную к проему, как напор воды стих и с немилосердной быстротой она распахнулась сама, почти сбив меня с ног.

– Извини… кажется, я ухайдакала твою салатницу. Какого хера у тебя в ванной вообще стоит салатница, я знаю, что иногда положено справлять нужду в раковину, но это новый уровень. Откуда твою мать у мужика, который живет один, в ванной комнате стоит гребаная салатница?! – в тоне ее не было злости, она почти смеялась, так и стоя, в чем мать родила посреди проема, тряся в руке керамический осколок, как кусок пиццы.

При виде этой пышущей жаром валькирии, стоящей в пару, валящем из дверного проема, словно из преддверия ада, красной то ли от горячего душа, то ли от накатившей на нее волны впечатлений, я сел на пол и взъерошив волосы на голове, сам рассмеялся, сумев выдавить из себя только – «музыка».