Значение Островского в нашей литературе

Значение Островского в нашей литературе
Дмитрий Васильевич Аверкиев

«М. Г.! Я постоянный читатель вашего журнала и постоянно сл?жу за мн?нiями вашего критика Ап. Ал. Григорьева, гд? бы они не появлялись. Я даже „Якорь“, сей мертворожденный „Якорь“, читалъ пока въ немъ участвовалъ г. Григорьевъ. Г. Григорьеву конечно, мы вс? кой ч?мъ обязаны, ну хоть кой ч?мъ, на прим. хоть правильнымъ взглядомъ на Пушкина и Лермонтова, на комедiю Грибо?дова. В?дь это не совс?мъ шутка-съ? Его взглядъ на искуство, какъ на д?ло народное, в?рность и меткость его соображенiй, когда д?ло идетъ о томъ, чтобы опред?лить органическое-ли произведенiе данное, или искуственное, д?ланное, – все это не мало прельщало меня и находило во мн? преданнаго читателя. Но вотъ съ прискорбiемъ я сталъ зам?чать, что онъ уклонился какъ будто въ сторону. Куда-же обратиться, гд? высказать свои недоразум?нiя? Долго я думалъ объ этомъ. Конечно, г. Григорьева только л?нивый не бранитъ; только л?нивый не изд?вается надъ нимъ и часто самымъ пошл?йшимъ образомъ…» Произведение дается в дореформенном алфавите.

Дмитрий Васильевич Аверкиев

Значенiе Островскаго въ нашей литератур?

М. Г.! Я постоянный читатель вашего журнала и постоянно сл?жу за мн?нiями вашего критика Ап. Ал. Григорьева, гд? бы они не появлялись. Я даже «Якорь», сей мертворожденный «Якорь», читалъ пока въ немъ участвовалъ г. Григорьевъ.

Г. Григорьеву конечно, мы вс? кой ч?мъ обязаны, ну хоть кой ч?мъ, на прим. хоть правильнымъ взглядомъ на Пушкина и Лермонтова, на комедiю Грибо?дова. В?дь это не совс?мъ шутка-съ? Его взглядъ на искуство, какъ на д?ло народное, в?рность и меткость его соображенiй, когда д?ло идетъ о томъ, чтобы опред?лить органическое-ли произведенiе данное, или искуственное, д?ланное, – все это не мало прельщало меня и находило во мн? преданнаго читателя. Но вотъ съ прискорбiемъ я сталъ зам?чать, что онъ уклонился какъ будто въ сторону. Куда-же обратиться, гд? высказать свои недоразум?нiя? Долго я думалъ объ этомъ. Конечно, г. Григорьева только л?нивый не бранитъ; только л?нивый не изд?вается надъ нимъ и часто самымъ пошл?йшимъ образомъ.

Возьметъ одинъ, выхватитъ выраженiе изъ его статьи (а курьезныхъ выраженiй у г. Григорьева д?йствительно много и, какъ я зам?чаю, ч?мъ дальше т?мъ больше) обезсмыслить его (потому что въ этомъ обезсмысленномъ вид? оно для него понятн?е) и носится съ нимъ какъ курица съ яйцомъ, статьи три по поводу сего напишетъ. Оно, конечно, хл?бъ; и «съ малыми д?тками» сытъ будетъ.

Другой возьметъ изъ стихотворенiй вашего критика выраженiе, что "жизнь хороша" и разъ пятьсотъ его употребитъ (в?дь это пятьсотъ строкъ, кладите хоть по три коп?йки, такъ и то пятнадцать рублей выйдетъ) для показанiя, что все въ нашей жизни гнусно, а хорошъ одинъ онъ, обличитель, наставляющiй насъ, гр?шныхъ подписчиковъ.

Ну что мн? къ нимъ обращаться? Что у меня съ ними общаго? Я люблю искуство, потому что люблю народъ, а они терп?ть его не могутъ, потому что для нихъ народъ "грубая масса", спасенiе которой въ пяти умныхъ книжкахъ. Не в?рю я этому-съ. У насъ на Руси не проживешь щедушными теорiйками, и золотушными мечтаньицами.

Такъ вотъ, м. г. въ какомъ я затрудненiи находился и надумалъ я обратиться съ своими зам?чанiями прямо къ вамъ. Не можетъ быть, думаю, чтобы имъ было важно одно свое, личное мн?нiе. В?роятно, имъ важно разъяснить явленiе, оц?нить его достодолжно и потому они выслушаютъ возраженiя и со стороны. Не дураками-же они насъ, своихъ подписчиковъ, считаютъ?

Притомъ-же, самое ваше направленiе подавало мн? надежду. Порядочные журналы никогда не замыкались и охотно пом?щали у себя зам?чанiя людей постороннихъ.

Подпишите мою статью, какъ угодно, хоть Китъ Китычъ Брусковъ. По моему это личность весьма въ своемъ род? почтенная. Или подпишите просто: "Одинъ изъ почитателей Островскаго".

* * *

Островскiй, какъ изв?стно, камень преткновенiя нашихъ критиковъ. Не говорю уже о т?хъ, которые до сихъ поръ все еще разводятъ водицей остроумныя зам?чанiя Добролюбова о темномъ царств? и о св?тломъ луч? въ ономъ. Н?тъ, люди почтенные, люди безспорно умные, стали говорить, что Островскiй, собственно говоря, не драматургъ. Кажется самое наглядное: сценичность произведенiй Островскаго, ихъ усп?хъ на театр?, – должны-бы уб?дить ихъ въ противномъ, но по ихнему выходитъ не такъ, а почему не такъ – я никакъ въ толкъ взять не могу. Зам?чу кстати, что изъ произведенiй Островскаго на сцен? усп?ха им?ть не могутъ (разв? только исключая московской) единственно т? сцены изъ замосквор?цкой жизни (напр. Утро молодого челов?ка, вторая часть трилогiи о Бальзаминов?, именно Свои собаки грызутся), которые не возведены имъ на степень типической комедiи, хотя можетъ быть въ нихъ и заключаются черты, весьма знакомыя и потому любезныя сердцамъ н?которыхъ москвичей.

Съ другой стороны, настоящiй критикъ Островскаго, Ап. Ал. Григорьевъ, уклонился н?сколько въ сторону. Онъ конечно много сд?лалъ для пониманiя этого писателя, и по поводу его выставилъ весьма важный вопросъ объ отношенiи народнаго поэта къ изображаемымъ имъ типамъ, при чемъ, по моему крайнему пониманiю, критикъ р?шилъ этотъ вопросъ ясн?е поэта; т. е. Островскiй послужилъ для критики бол?е поводомъ, ч?мъ былъ д?йствительно р?шителемъ этого вопроса въ своей художественной практик?.

Дал?е г. Григорьевъ не только разсматривалъ Островскаго, какъ поэта вполн? народнаго, но даже высказалъ (хотя и не на страницахъ этого изданiя), что Островскiй равенъ Шекспиру, что это русскiй Шекспиръ. В?дь это страшно вымолвить, в?дь это не пустое слово – Шекспиръ!

Что такое Шекпиръ? В?дь онъ не только полн?йшiй выразитель англiйскаго народнаго духа, но въ тоже время выразитель вн?шней, практической жизни вс?хъ среднихъ в?ковъ, подобно тому, какъ Дантъ былъ выразителемъ внутренней, религiозной жизни этихъ в?ковъ. В?дь въ Шекспир? мы видимъ, по словамъ Карляйля, всю вн?шнюю жизнь нашей Европы, какъ она развилась тогда въ рыцарств?, придворной жизни, честолюбiяхъ, свычаяхъ и обычаяхъ; какiе им?ли тогда люди практическiе пути мышленiя, д?йствованiя, воззр?нiя на мiръ. Какъ по Гомеру мы до сихъ поръ можемъ построить древнюю Грецiю; такъ, черезъ много в?ковъ, въ Шекспир? и Дант?, будутъ все еще читать, ч?мъ была наша новая Европа въ в?р? и практической жизни (Lectures on heroes, 260).

Стало быть, называя Островскаго русскимъ Шекспиромъ, г. Ап. Григорьевъ хот?лъ сказать этимъ, что Островскiй не только полн?йшiй выразитель русскаго народнаго духа, но и выразитель жизни новыхъ в?ковъ, этого богатаго насл?дiя, доставшагося намъ отъ Запада. Это не только не справедливо, но даже просто непростительно. Гд?-же новые в?ка, ихъ в?рованiя и стремленiя, ихъ радости и горе, ихъ пылкiя мечты и ихъ безпощадное сомн?нiе въ произведенiяхъ г. Островскаго? Всякому изв?стно, что даже и намека на это у него н?тъ. И будто Островскiй полн?йшiй выразитель нашего народнаго духа, нашъ высшiй поэтъ? О, конечно н?тъ! Нашъ высокiй выразитель, высшiй поэтъ и единственный великiй русскiй поэтъ (въ полномъ смысл? этого выраженiя), – Пушкинъ. И такъ, для того чтобы разъяснить значенiе Островскаго, нашему критику сл?довало-бы его сопоставить съ Пушкинымъ. Быть колоссомъ между нашими современными драматургами, право не великая заслуга; если на Островскаго смотр?ть только по отношенiю къ нимъ; – но врядъ-ли такая точка зр?нiя по сердцу самому критику и его любимому поэту! Ну, вотъ и сопоставимъ Пушкина съ Островскимъ и посмотримъ: кто перетянетъ? Окажется-ли Островскiй ручьемъ передъ этимъ моремъ, или оно изсякнетъ передъ нимъ?[1 - Наше мн?нiе – это никому даже и въ голову не придетъ сопоставлять Островскаго съ Шекспиромъ или Пушкинымъ, не смотря на все значенiе Островскаго въ нашей литератур?. Но такъ-какъ по поводу этого сопоставленiя авторъ статьи говоритъ довольно любопытныя и д?льныя вещи, – то мы и пом?щаемъ всю его статью ц?ликомъ и допускаемъ условно возможность?подобныхъ вопросовъ> и сопоставленiй. Ред.]

Во первыхъ, не только внутреннiй смыслъ, но даже вн?шнее проявленiе нашей жизни нашли въ Пушкин? полн?йшаго представителя, ч?мъ въ Островскомъ. Островскiй изобразитель по преимуществу купеческаго быта; принимаемъ объясненiе критика почему онъ выбралъ этотъ именно бытъ для изображенiя, а не другой. Объясненiе прекрасное, но сущность д?ла этимъ объясненiемъ не исчерпывается. Пусть г. Григорьевъ вспомнитъ, что онъ говорилъ о значенiи барства въ нашей жизни, какъ явленiя коренного, бытового, при разбор? д?ятельности Пушкина. Гд?-жъ это бытовое явленiе у Островскаго? И намека на него даже н?тъ, а не безъ внутренней силы и достоинства это явленiе, – не даромъ-же явился изобразитель этого быта, изобразитель, одаренный огромнымъ талантомъ, г-жа Кохановская. Вотъ вамъ одинъ пропускъ вн?шняго выраженiя народнаго духа, и конечно только прогрессивные историки могли задавать себ? глубокомысленный вопросъ: народно-ли наше дворянство? – включая сюда не только новое дворянство служилыхъ людей, но и коренное боярство, то боярство, которое им?ло такое огромное значенiе даже въ жизни Господина Великаго Новгорода, какъ это прекрасно разъяснено г. Б?ляевымъ. И этого одного пропуска довольно; дал?е, говоря о заченiи Минина, я укажу на другой, важн?йшiй.

Теперь о внутреннемъ. Будто Островскимъ исчерпанъ весь внутреннiй мiръ русской души? Конечно, н?тъ. Стоитъ только развернуть лирическiя сочиненiя Пушкина, чтобы почувствовать на сколько онъ богаче Островскаго мотивами; не только богаче, но и глубже. Гд? у Островскаго это спокойно-грустное, полное внутренней силы, почти эпическое впечатл?нiе народной былины и п?сни – мiросозерцанiе Пушкина, которое такъ полно и закончено выразилось напр. въ стихотворенiи: "Опять на родин??" Гд? глубина его религiозныхъ мотивовъ? Наконецъ, гд? у Островскаго этотъ челов?къ, который хочетъ жить для того, чтобы "мыслить и страдать"? В?дь ненароднымъ это все можетъ показаться только г. Дудышкину, изучающему народность по книжкамъ лишонному чутья живой жизни; только тому, кто видитъ въ народныхъ п?сняхъ одни слова; тому, кого они не охватываютъ, не поб?ждаютъ духовно! Все это конечно прекрасно изв?стно вашему критику, все это онъ не разъ высказывалъ, – какъ-же по временамъ онъ забываетъ это?

Вспомнимъ еще совершенно русскiя отношенiя Пушкина къ западной жизни. Его рыцаря, которому было вид?нье

Непостижное уму,

его Донъ-Жуана и донну Анну, его Моцарта и Сальери. В?дь въ посл?днемъ произведенiи р?шается одинъ изъ величайшихъ вопросовъ психологiи – отношенiе таланта къ генiю. И какъ р?шается! совершенно художнически, безъ мал?йшаго намека на задачу! А самъ г. Григорьевъ долженъ былъ согласиться, Б?дная Нев?ста напр. только задача глубокаго характера, а не типъ, не живое лицо. Когда-же это у Шекспира бываютъ задачи? Есть-ли у Пушкина хоть одна такая задача? А у Островскаго такихъ задачь – типовъ множество: Жадовъ, учитель Ивановъ и его дочка, Вышневскiй, Вышневская, даже, можетъ быть, самъ Лёвъ Красновъ. По крайней м?р?, въ этомъ посл?днемъ ясно нам?ренiе исправить ошибку Писемскаго въ изображенiи Ананiя Яковлева. Наконецъ Досужевъ, который изъ типическаго лица въ «Доходномъ М?ст?» является какимъ-то см?шнымъ разр?шителемъ всякихъ припятствiй въ «Тяжелыхъ Дняхъ».

Посмотримъ теперь на отношенiе Пушкина и Островскаго къ изображенiю нашей исторической жизни. Не будемъ говорить уже объ отношенiи Пушкина къ Петру Великому, котораго онъ глубоко оц?нилъ и къ которому позже онъ обратился въ М?дномъ Всадник? съ сл?дующимъ вопросомъ:

О мощный властелинъ судьбы!
Не такъ-ли ты, надъ самой бездной,
На высот?, уздой жел?зной
Россiю поднялъ на дыбы?

Возьмемъ Бориса Годунова и Кузьму Минина и посмотримъ на чьей сторон? будетъ перев?съ. Если намъ скажутъ, что «Борисъ Годуновъ» не драма, то мы и спорить не будемъ. Эпическое значенiе этого великаго произведенiя указано Хомяковымъ уже давно, еще въ то время, когда Б?линскiй развивалъ свою пресловутую теорiю квiетизма въ русской допетровской жизни. Прибавимъ, что эта драматичность формы этого великаго эпоса весьма близка къ форм? нашей народной былины. Какъ часто былина переходитъ въ драматическую форму и характеры рисуются преимущественно въ этой форм?; наконецъ, въ самомъ разсказ?, какъ часто это обращенiе къ слушателямъ, это «какъ у насъ, братцы». Точно разсказчикъ самъ д?йствующее лицо, связывающее, объясняющее то, что происходитъ за сценой. Въ эпическомъ характер? «Бориса Годунова» его сила, а между т?мъ «Кузьма Мининъ» носитъ характеръ простого сценическаго представленiя, въ чемъ, конечно, силы н?тъ никакой. Недостатокъ въ план? (т. е. въ глубочайшемъ, сокровенн?шемъ напряженiи поэтической мысли) «Минина» очевиденъ съ перваго раза; въ ней одинаковую роль, роль равнозначительную, играютъ и великое земское д?ло и щедушная любовь щедушнаго Посп?лова къ Мар?? Борисовн?! Диви-бы Посп?ловъ еще сильный характеръ им?лъ, или его любовь им?ла какое нибудь отношенiе къ земскому д?лу, какъ любовь Андрiя къ прекрасной полячк? въ «Тарас? Бульб?», – а то ничего этого н?тъ; в?дь это одинъ изъ т?хъ лингамчиковъ, которые, по собственному сознанiю г. Григорьева, такъ часто встр?чаются въ произведенiяхъ Островскаго. А в?дь изложенiе н?жныхъ чувствiй сего субъекта прерываетъ ходъ народныхъ приношенiй; отстраняетъ земское д?ло на второй планъ.

Но – увы! – не въ этомъ главный недостатокъ Минина; это только сл?дствiе главной ошибки, ошибки капитальной; той ошибки, которая не зам?чена ни г. Григорьевымъ, ни т?ни, которые встр?тили Минина холоднымъ (весьма впрочемъ благоразумнымъ) молчанiемъ. Д?ло въ томъ, что Мининъ Островскаго не "есть выборный всей Земли Русской". А почему онъ не им?етъ этого характера? Потому, что у Островскаго н?тъ этой Земли Русской, н?тъ этого великаго народа. Что-жъ это стадо было что-ли? Почему-же Мининъ сталъ его выборнымъ? Погналъ онъ его, какъ пастухъ стадо? У Островскаго выходитъ почти что такъ. Ужъ если сравнивать съ ч?мъ народъ, такъ съ ч?мъ нибудь грандiознымъ, стихiйнымъ. Это скор?е море-океанъ, волнующiйся и тихiй, приливающiй и отливающiй! У Островскаго на первомъ план? его Мининъ; этотъ Мининъ скор?й распоряжается, ч?мъ служитъ народу; скор?й народъ его слушаетъ, д?лаетъ по его замышленiю, ч?мъ онъ служитъ земскому д?лу. Этотъ «великъ челов?къ-мiръ» у Островскаго на заднемъ план?. Личность бол?е изъ него выдающаяся – это скупердяй Лыткинъ, пом?ха земскому д?лу, язва народнаго д?ла, – а Мининъ поставленъ особнякомъ. Есть правда въ р?зкомъ сравненiи г. Писарева, что постройка Минина напоминаетъ лубочныя картины, гд? полководецъ въ три аршина, а воины премахонькiе, въ вид? нас?комыхъ какихъ-то. Величiе настоящаго Минина именно въ томъ, что онъ челов?къ земскiй, что онъ выборный, въ полномъ смысл? этого слова; челов?къ – изл?бленный всею Землею Русскою.

На отношенiи этого выборнаго къ излюбившему его мiру – и должна была-бы основаться драма. Это наше родное отношенiе отд?льной личности къ мiру должно-бы быть на первомъ план?. Личность Минина кр?пка излюбившимъ его народомъ. Обратное отношенiе будетъ не народное, не русское, а западно-европейское. Такъ-ли долженъ былъ отнестись народный поэтъ, равный Шекспиру, какъ отнесся Островскiй?

Какъ-же народъ является у Островскаго? Единственно живая сцена, это раскладка, кому сколько платить на общее д?ло. Но в?дь это д?ло чисто вн?шнее, второстепенное, и живо написать такую народную сцену ей-Богу еще не великое д?ло. А гд? эта питающая думы Минина струя? Что она д?лаетъ? Она машинально повторяетъ слова воззванiя Минина; н?тъ въ ней того одушевленiя, которое показывало-бы, что это волнуется народъ, что онъ освящаетъ такъ сказать думу Минина, потому что эта дума его сокровенная дума, святая святыхъ его души. О слезахъ, о покаянныхъ слезахъ народа передъ совершенiемъ великаго д?ла только разсказывается! Наконецъ, ради канареичныхъ чувствiй Посп?лова этотъ народъ отодвигается на заднiй планъ.

Но можетъ быть скажутъ, что Островскiй не нашолъ въ источникахъ д?янiй этого народа. Плохо-же онъ смотр?лъ. Да вотъ вамъ д?ло; оно и въ пятомъ акт? Минина является, только въ ложномъ св?т?. Мининъ беретъ весь народъ въ кабалу, требуетъ отъ него записи. Какъ-же это выставляется Островскимъ? Слабо съ обоихъ сторонъ, и со стороны Минина, и особенно со стороны народа. Мининъ Островскаго не в?ритъ народу, боится, что народъ отступится отъ д?ла своего освобожденiя и только. Конечно, Мининъ Островскаго въ пятомъ акт? выигрываетъ со стороны полноты изображенiя, со стороны жизненности типа, выступаетъ на видъ то, что это купецъ, даже отчасти кулакъ, – но ум?стно-ли же зд?сь? Не ум?стн?е-ли эти черты были раньше вм?сто лирическаго восторга Минина, который выдержанъ только въ двухъ м?стахъ (въ монолог? 2-го акта и въ одномъ разсказ? о явленiи Св. Сергiя)? Тутъ-то, въ этомъ пятомъ акт?, особенно ясно, что Мининъ Островскаго не выборный, а распорядитель народа; что онъ на него смотритъ, какъ на средство, какъ на стадо. Недов?рiе Минина, по нашему, въ данномъ случа? проистекало изъ сознанiя великости д?ла и это недов?рiе къ народу им?ло источникомъ своимъ не одно уб?жденiе, что онъ лучше вс?хъ сд?лаетъ требуемое, но и любовь къ народу, а этого-то посл?дняго въ 5-мъ акт? и н?тъ. В?дь это кулачество – высокая черта; она показываетъ сознанiе громадности д?ла. Но гораздо важн?е то обстоятельство, что добровольнаго подчиненiя народа, его самопожертвованiя – н?тъ; оно является какъ будто вынужденнымъ упорствомъ Минина, но, конечно, не таково оно на самомъ д?л?. Это согласiе народа дать на себя запись – великое д?ло; оно показываетъ глубокое сознанiе важности д?ла; зд?сь, для исполненiя задуманнаго д?ла, народъ жертвуетъ вс?мъ; онъ добровольно вполн? подчиняется своимъ излюбленнымъ людямъ. А это у Островскаго все происходитъ за сценой; онъ искусно обошолъ изображенiе этой великой минуты, какъ и во все продолженiе хроники не мен?е искусно обходитъ изображенiе народа. Въ этомъ, по нашему, главная ошибка всей хроники; отъ этого Мининъ не является выборнымъ Земли Русской; исчезаетъ глубокiй смыслъ самаго событiя.

Конечно, въ "Борис? Годунов?" захватъ гораздо шире. Стоитъ припомнить только заключителныя слова этой великой эпопеи это глубокознаменательное: "народъ безмолвствуетъ", чтобы понять какое значенiе народный поэтъ придаетъ этому безмолвствующему народу. А главное то, что этотъ народъ составляетъ фонъ, основу всего эпоса; онъ, хотя и везд? осязательно, – главное д?йствующее лицо въ ней. Скажутъ, что многiя м?ста у Островскаго колоритн?е, напр. даже самый языкъ – Богъ знаетъ такъ-ли![2 - Объ этомъ и вопроса не можетъ быть. Пушкинъ угадалъ самую основную суть того, что народъ нашъ считалъ и считаетъ за самую высшую нравственную красоту души челов?ческой; это – тихое, кроткое, спокойное (непоколебимое) смиреннолюбiе – если такъ можно выразиться: Что-то младенчески-чистое и ангельское живетъ въ представленiи народномъ о томъ, что народъ считаетъ своимъ нравственнымъ идеаломъ. Этою кроткою, смиренною и нич?мъ непоколебимою любовью проникнута у Пушкина русская р?чь въ Годунов?. Далеко не такъ у Островскаго. Ред.] Припомнимъ отца Пимена, разсказъ патрiарха о чуд? у гроба царевича Димитрiя, наконецъ Юродиваго, который поглубже изображонъ, ч?мъ юродивый Островскаго. А польскiе паны, а Марина! И у каждаго свой языкъ; свой свойственный колоритъ. Притомъ колоритность не главное свойство. И Рафаэля упрекаютъ въ недостатк? колоритности, а т?мъ не мен?е онъ величайшiй живописецъ-художникъ, а не колоритный Тицiанъ. Кстати: Если кого изъ поэтовъ можно сравнять съ Рафаэлемъ, то ужъ конечно Пушкина. Въ душ? Пушкина носился высочайшiй идеалъ нравственной красоты. Конечно, независимо отъ главной ошибки Островскаго, въ его хроник? остается много прекрасныхъ подробностей, напр. сцены съ Марьей Борисовной.

И не только съ "Борисомъ Годуновымъ" нельзя поставить на равн? "Кузьму Минина", но даже съ 3-мъ и 4-мъ актомъ "Псковитянки" Мея. Эти два акта безъ сомн?нiя можно разсматривать, какъ одно генiальное ц?лое, какъ трагедiю о "Посл?днемъ В?ч?." Вотъ гд? народъ является живымъ лицомъ, со вс?ми своими великими достоинствами и недостатками; то выростающiй въ грознаго мужа, то слабый, какъ ребенокъ. И что самое главное: народъ у Мея есть фонъ, основа, и на этой-то основ?, какъ узоры ткани, встаютъ образы и см?лаго Михайлы Тучи, его товарища Четверки и всей скопляющейся около нихъ вольницы, и стараго посадника Михайла Илларiоновича, съ его безнадежно-грустной р?чью, и слабаго князя Токмакова. И вс? эти выдающiяся изъ народа лица кровными, органическими нитями связаны съ нимъ; видно почему народъ излюбилъ ихъ и почему вольница излюбила Тучу.

По стопамъ Пушкина должна идти наша поэзiя, а не противъ него. Припомню еще важное зам?чанiе, и совершенно справедливое, высказанное П. В. Анненковымъ въ его отв?т? Павлову, по случаю памятной бури изъ за "Грозы", именно, что Островскiй, по мимо его художественной д?ятельности, важенъ для насъ въ отношенiи этнографическомъ. Типы всякаго великаго поэта до того ясны и прозрачны, что этнографическаго значенiя для своихъ современниковъ-соотечественниковъ им?ть не могутъ.

Этихъ сравненiй, кажется, достаточно для показанiя какое м?сто занимаетъ Островскiй относительно Пушкина; постараемся теперь опред?лить это м?сто по отношенiю къ Гоголю и Грибо?дову. Мн? кажется, что и въ этомъ случа? Ап. Ал. Григорьевъ перешолъ должную грань.

Самъ-же г. Григорьевъ прекрасно разъяснилъ, что есть два рода комедiй: комедiя сатира и комедiя бытовая.

Первая им?етъ своимъ прототипомъ Аристофана; вторая Шекспира. Не споримъ, что важно опред?лить: какая комедiя принадлежитъ къ этому изъ двухъ типовъ? Не станемъ также, подобно н?которымъ, разсказами объ анекдотахъ, случившихся съ нашими прiятелями, доказывать, что "Ревизоръ" есть комедiя бытовая; согласимся, что это комедiя сатира. Но что же изъ этого? Неужели мы станемъ унижать одинъ родъ комедiи передъ другой? Оба они равно велики и равно художественны. В?дь самъ Ап. Ал. Григорьевъ посм?ется надъ т?мъ, кто станетъ отвергать комедiи Мольера, даже надъ т?ми, кто будетъ кавалерски относиться къ Корнелю и Расину. За ч?мъ-же онъ отдаетъ предпочтенiе одному роду передъ другимъ, Островскому передъ Гоголемъ. Зам?чу кстати, что Гоголь въ тоже время великiй бытовой писатель и истинный заправскiй поэтъ по отношенiю къ Малороссiи; тутъ нечего ссылаться на мн?нiе г.г. Кулиша и КR – они выдумали себ? малороссiйскаго обще-челов?ка и гнутъ все на свою м?рку. Имъ и битва въ «Тарас? Бульб?» не нравится, хотя она прямо, кровно связана съ малороссiйкими народными историческими п?снями!

Наконецъ, есть у насъ великая бытовая (хотя и не народная, а барская) комедiя Грибо?дова. Мн?нiе Б?линскаго объ отношенiи Гоголя къ Грибо?дову должно быть принято совершенно обратно. Что-же, будто комедiи Островскаго выше комедiи Грибо?дова по замыслу и исполенiю? Конечно, н?тъ, Островскiй не касался даже той сферы, которой коснулся Грибо?довъ; у него н?тъ своего Чацкаго, а самъ-же г. Григорьевъ такъ прекрасно доказалъ, что Чацкiй единственное истинно-героическое лицо (хотя не русское)[3 - Почему-же нерусское? Или все, что у насъ есть оторваннаго цивилизацiей отъ народнаго быта, – уже не русское? Напротивъ типъ Чацкаго только и дорогъ намъ т?мъ, что это изображенiе русскаго, оторваннаго отъ народнаго быта. Иначе, что-жъ бы онъ для насъ значилъ? Это доказывается отчасти уже симпатичностью для насъ этого типа и безпрерывною его повторяемостью въ нашей литератур?. Ред.] во всей нашей литератур?. Кром?, прибавимъ, того, который хот?лъ жить для того чтобъ мыслить и страдать, кром? самаго Пушкина въ его лирическихъ стихотворенiяхъ.

И настолько этотъ герой, явившiйся какъ поэтъ, выше Чацкаго, который въ конц? концовъ идетъ не къ "умному и доброму народу", а искать по св?ту

Гд? оскорбленному есть чувству уголокъ!

Значенiе писателя, по нашему, опред?ляется правильнымъ отношенiемъ критики къ его произведенiямъ. Г. Григорьевъ, исходя изъ в?рнаго принципа, по отношенiю къ Островскому, развилъ его слишкомъ односторонне; онъ вид?лъ передъ собой одного своего любимаго писателя, забывъ, что сравнительно-физiологическiй прiемъ одинъ изъ могущественныхъ прiемовъ органической критики, и пренебреженiе имъ ведетъ неминуемо къ страшнымъ ошибкамъ.

Русскiй Шекспиръ! Назвать Шекспиромъ живаго писателя, не достигшаго еще полнаго раскрытiя своихъ силъ, – значитъ, по нашему, кровно обид?ть его. Хорошо еще, что Островскiй дарованiе окр?пшее, а что если бы въ своемъ одностороннемъ увлеченiи г. Григорьевъ прим?нилъ этотъ эпитетъ къ дарованiю не столь сильному? Печальныя были-бы посл?дствiя. Сталъ-бы такой писатель валить все съ плеча; у меня дескать все хорошо выйдетъ: "я ровенъ Шекспиру"? Еслибъ Островскiй былъ д?йствительно Шекспиромъ, то у него была-бы своя, до того опред?ленная физiономiя, что не зач?мъ было-бы называть его такъ. Байронъ, Гёте, Шиллеръ, Пушкинъ, Гоголь – вотъ имена не нуждающiяся въ эпитетахъ, не нуждающiяся въ томъ, чтобъ ихъ называли Шекспирами. Они сами по себ?; назвать, и довольно: всякiй знаетъ о комъ идетъ р?чь. Пушкинское мiросозерцанiе, Байроновское мiросозерцанiе – это ясно. Но мiросозерцанiе Шекспира, не настоящаго Шекспира, а д?ланнаго русскаго – это что-то странное. Да и манера Островскаго нисколько не похожа на Шекспировскую, и этимъ оправдать сравненiя нельзя.

Между т?мъ, неправильное отношенiе къ такому огромному таланту, какъ Островскiй, влечетъ за собой неминуемыя неправильныя отношенiя ко вс?мъ литературнымъ д?ятелямъ. Притомъ, вотъ еще чего страшусь я въ данномъ случа?: мы боимся не есть-ли это пристрастiе къ посл?днему новому слову? Тутъ предстоитъ въ такомъ случа? великая опасность. За увлеченiемъ новымъ, можетъ посл?довать увлеченiе нов?йшимъ. Все это поведетъ къ необыкновенной запутанности мн?нiй вашего критика. Но будемъ над?яться, что такой опасности н?тъ.

Самъ-же г. Григорьевъ нав?рно посм?ялся-бы отъ души надъ т?мъ, кто не захот?лъ-бы признавать романсовъ Глинки потому, что въ романсахъ Даргомыжскаго много своихъ, незнакомыхъ намъ по Глинк? красотъ. Или кто въ увлеченiи Юди?ью С?рова сталъ бы говорить противъ оперъ Глинки.

А не то-ли же д?лаетъ онъ самъ, называя Островскаго величайшимъ изобразителемъ нашего народнаго духа? Безъ сомн?нiя, въ произведенiяхъ Островскаго много новаго, оригинальнаго; безъ сомн?нiя заслуги его, какъ драматурга, велики, – но нельзя-же на все смотр?ть сквозь призму его произведенiй?

Островскiй еще далеко не развернулъ вс? свои силы. Мы вправ? ожидать отъ него произведенiя, гд? вс? лица будутъ изображены съ той-же поэзiей, съ т?мъ-же увлеченiемъ, съ той-же см?лостiю какъ напр. Дуня въ "Б?дной Нев?ст?", или Груша въ "Не такъ живи, какъ хочется"?

Кчему стараться скрашивать недостатки Островскаго? Кчему бл?дность изображенiя Бориса въ "Гроз?" оправдывать т?мъ, что надо-же Катерин? въ кого-нибудь влюбиться? Кчему не сказать прямо, безъ всякихъ оговорокъ, что изображенiемъ Досужева въ "Тяжелыхъ Дняхъ" Островскiй пошолъ назадъ противъ изображенiя этого-же Досужева въ "Доходномъ М?ст?"? Будто Островскiй нуждается въ подобныхъ поощренiяхъ? Скор?й, напротивъ, ему необходимо строгое осужденiе его недостатковъ. Характеръ Бальзаминова, явившiйся эскизно въ первыхъ двухъ частяхъ трилогiи, въ третьей доросъ до живого, типическаго изображенiя. Отчего же не тоже произошло съ Досужевымъ? Не будетъ-ли признанiе Островскаго русскимъ Шекспиромъ своего рода идоложертвенной требой? Какъ въ такомъ случа? г. Григорьевъ станетъ говорить о пристрастiи «Дня» къ г-ж? Кохановской?

Вотъ что давно хот?лось высказать мн?. Я самъ люблю Островскаго; люблю его – скажу откровенно – больше вс?хъ русскихъ писателей, посл? Пушкина. Я выставилъ выше Гоголя и Грибо?дова, но они собственно въ сравненiе не идутъ. Мн? хот?лось только показать, что Гоголь им?етъ свое опред?ленное значенiе; русскiй бытъ изображался имъ единственно отрицательно; онъ не бытовой писатель русскiй; положительныя попытки во 2-й части "Мертвыхъ Душъ" положительно не удались. И что главное, на чемъ наглядн?е всего р?шается вопросъ о бытовомъ писател?, – Гоголь не могъ даже эскизно нарисовать ни одного образа русской женщины. Грибо?довъ также занимаетъ м?сто исключительное; это скор?е стремленiе, ч?мъ достиженiе; въ Грибо?дов?, какъ и въ его Чацкомъ, важно неясное еще уваженiе къ народу и нашей старин?. Но Чацкiй уходитъ, въ конц? концовъ, на Западъ. Я выставилъ его единственно для опред?ленiя объема таланта Островскаго.

За что-же я люблю такъ горячо Островскаго? За то, что онъ русскiй бытовой писатель. Люблю его за поэзiю, которая часто брыжжетъ живой струей въ его комедiяхъ. За его женщинъ, за его Дунь и Грушъ, за его масляницу и главное, что особенно приходитъ на умъ по поводу этой масляницы, – за попытку идеала, за попытку положительныхъ формъ русской красоты, которая только еще брезжится нашимъ поэтамъ, какъ раннiй утреннiй св?тъ прекраснаго грядущаго дня, но которая еще далеко не настала въ искусств?, хотя мы и им?ли Пушкина, и ждетъ для этого большой отъ насъ в?ры въ себя и въ наши русскiя силы и великаго будущаго русскаго генiя, если мы только заслужимъ его у Бога. Люблю я, наконецъ, Островскаго за его правильныя, художественныя отношенiя даже къ задачамъ, даже къ неудавшимся типамъ, кром? Минина. Да и какъ мн? не любить его! Я самъ изъ того сословiя, изображенiю котораго Островскiй посвятилъ свою лучшую д?ятельность. Пусть говорятъ, что онъ обличилъ купечество. Мы гордимся этимъ обличенiемъ. Пусть говорятъ, что мы самодуры; мы знаемъ что и въ Кит? Китыч? есть смиренiе передъ правдой, что и онъ, безобразникъ, поклонился самъ своей волей и сов?стью, изъ смиреннаго стыда передъ правдой, учителю Иванову. Только учитель-то, къ несчастiю, не понялъ этого. Не понимаютъ и наши литературные учителя, какъ не понялъ и очень умный изъ нихъ Добролюбовъ. Пусть, пусть говорятъ, что мы Темное Царство, – изъ этого темнаго по вашему царства вышелъ великiй выборный всей земли Русской!