Аполлон Александрович Григорьев

Изв?стно, что мысль о томъ, что онъ ненужный челов?къ часто пресл?довала Григорьева и онъ даже не разъ высказывалъ это печатно.

Не могу удержаться, чтобы не разсказать одного случая, чрезвычайно характернаго для объясненiя отношенiй литературы къ д?ятельности Аполлона Александровича.

– «Скажите, пожалуйста», спрашивалъ одного изъ друзей покойнаго одинъ изъ нашихъ почтенныхъ литераторовъ (хотя и не изъ стоящихъ во глав? нашей литературы, но и не подъ каблуками ея башмаковъ), который, конечно, не упускалъ случая неблагосклонно отозваться въ печати о д?ятельности Григорьева, – «скажите, пожалуйста, что это Григорьевъ пишетъ: д?лаетъ ли онъ разборы сочиненiй, или все это одна философiя?

– «Что означаетъ это: одна философiя?» спросили его.

Почтенная личность н?сколько сконфузилась и отв?чала: «ну, понимаете, я слово философiя употребилъ, какъ оно часто въ разговор? употребляется.»

Т. е. въ смысл? глупости?

И сей любопытный литераторъ, конечно, не стыдился и впредь бранить того, чьихъ статей онъ за недосугомъ не читалъ.

Изъ предъидущаго читатель могъ вид?ть, какъ органически стройно развивалась мысль Григорьева, разумно необходимый ходъ ея. Строгая научная посл?довательность, вытекавшая изъ жизненности основнаго воззр?нiя, полное и всестороннее развитiе идеи – вотъ что характеризовало – бы его письма о «Парадоксахъ Органической Критики», если бы смерть не прервала его д?ятельности.

Кром? критической, главной стороны литературной д?ятельности Григорьева, есть еще сторона довольно зам?чательная, – это его поэтическая д?ятельность. Не говорю о его первыхъ пов?стяхъ, гд? видно, что челов?къ еще не можетъ совладать съ собою, что онъ ищетъ настоящаго пути, – но стоитъ вспомнить о его поэмахъ. Его поэмы могутъ служить вполн? для характеристики его личности; таковы «Venezia la bella» (Современникъ, 1858, ноябрь), «Борьба» (Сынъ Отечества 1857) разсказъ о Сальвини «Великiй Трагикъ» (Русское Слово, 1859, январь) и «Вверхъ по Волг?» (Русскiй Мiръ). Вотъ что онъ говоритъ о себ?:

Какой – то странникъ в?чный я…
Меня ос?длость не прельщаетъ,
Меня минута увлекаетъ…
Ну, хоть минута да моя!..
А тамъ… а тамъ суди Владыко!
Я знаю самъ, что это дико,
Что это къ ужасамъ ведетъ…
Но переспоришь – ли природу?
Я въ жизни в?рю лишь въ свободу,
Нев?домъ вовсе мн? расчотъ…
Я в?чно, не спросяся броду,
Какъ омежной кидался въ воду.

И д?йствительно, расчотъ былъ не в?домъ ему. Ни разу онъ не пожертвовалъ своими уб?жденiями, ради расчота. Это можно сказать прямо и см?ло.

Не зач?мъ, я думаю, скрывать того обстоятельства, что Григорьевъ страдалъ запоемъ, хотя нельзя не осудить о преждевременномъ заявленiи объ этомъ его литературными противниками, которые хот?ли пронять его если не мытьемъ, такъ катаньемъ. Этотъ

Недугъ, котораго причину
Давно – бы отыскать пора

сразилъ преждевременно не одну талантливую личность. Имъ страдали поэты Полежаевъ и Мей, актеръ Мочаловъ, литераторъ Помяловскiй. Независимо отъ нравственныхъ причинъ, – это просто физическая бол?знь, которая приноситъ больнымъ великiя страданiя. Эта бол?знь несетъ за собою крайнее разстройство всего организма, безсонницу, нервное раздраженiе, сопровождающееся галюцинацiями. Не отъ радости и не для радости пьютъ такiе люди. Не чревоугодiе тянетъ ихъ къ вину. Есть еще люди, любящiе нравственно дразнить и мучить себя; но кром? самыхъ ярыхъ фанатиковъ, никто нарочно не станетъ подвергать себя страшн?йшимъ физическимъ страданiямъ.

Я упомянулъ о бол?зни Аполлона Григорьева, потому что печатно не только см?ялись надъ нею (на изв?стной степени развитiя, люди охотно см?ются надъ несчастiями ближнихъ), но намекали даже на его грязную жизнь вообще.

Защищать или разбирать частную, особенно семейную жизнь, какого бы то ни было современника мы считаемъ не позволительнымъ.

Конечно, бол?знь не могла – же совершенно покорить живого и сильнаго челов?ка. Много было пережито Григорьевымъ и умственно, и нравственно! Прочтите его «Борьбу», прочтите его «Venezia la bella», о которой онъ позже такъ вспоминалъ:

Да! было время… Я иной
Любилъ любовью; образъ той
Въ моей «Venezia la bella»
Похороненъ; была чиста,
Какъ небо, страсть и п?сня та —
Молитва: Ave Maria stella!

* * *

Чтобъ снова мигъ хоть пережить
Той чистой страсти, чтобъ вкусить
И счастья мукъ, и муки счастья,
Безъ сожал?нья – бъ отдалъ я
Остатокъ б?дный бытiя
И вс? соблазны сладострастья.

Эта, обыкновенно называемая «несчастной» любовь, была безъ сомн?нiя его самымъ счастливымъ воспоминанiемъ. Въ сонет?, написанномъ при окончанiи перевода Ромео и Джульеты, онъ снова воспоминаетъ о ней, говоря:

И все – же ты, далекiй призракъ мой,
Въ твоей бывалой, д?вственной святын?,
Передъ очами духа всталъ н?мой,
Карающiй и гн?вно – скорбный нын?,
Когда я трудъ зав?тный кончилъ свой.
Ты молнiей сверкнулъ въ глухой пустын?
Больной души… Ты чистою струей
Протекъ внезапно по сердечной тин?,
Гармонiей святою вторгся въ слухъ,
Потрясъ въ душ? с?далище Ваала —
И все, на что насильно былъ я глухъ,
По ржавымъ струнамъ сердца проб?жало
И унеслось – «куда мой падшiй духъ
Не досягнетъ» – въ обитель идеала.

Съ друзьями онъ былъ всегда одинаковъ; нельзя сказать, чтобы онъ скоро сходился; если это и случалось, то такая посп?шная дружба не долго продолжалась. Онъ былъ всегда доступенъ и терп?ть не могъ литературнаго генеральства. Не смотря на свои такъ называемыя увлеченiя, Григорьевъ былъ чрезвычайно строгъ къ произведенiямъ своихъ друзей; если что ему не нравилось, то онъ говорилъ прямо, не обинуясь и часто довольно р?зко. Вс? художники, бол?е или мен?е близко знавшiе покойнаго, конечно, подтвердятъ мои слова.

Считаю излишним распространяться объ огромномъ (въ полномъ смысл? слова) образованiи покойнаго; читатели могли вид?ть это изъ его статей. Нужно было удивляться: чего онъ только не зналъ, какого только автора не читалъ. И не одну русскую литературу зналъ онъ хорошо; неменьше русской зналъ онъ и французскую, и н?мецкую, и итальянскую, Байрона и Шекспира.

Онъ обладалъ великимъ свойствомъ: ум?ньемъ выслушивать и вполн? понимать мысль собес?дника; вотъ отчего съ нимъ было такъ легко и прiятно говорить.

Взглядъ его на природу отличался глубокою религiозностiю, глубокимъ религiознымъ пантеизмомъ если можно такъ выразиться. Въ одномъ м?ст? онъ говоритъ:

Привыкли плоть д?лить мы съ духомъ…
Но тотъ, кто слышитъ чуткимъ ухомъ
Природы пульсъ… будь жизнью чистъ
И не пороченъ передъ Богомъ,
А все – же, взявши въ смысл? строгомъ,
– И онъ частенько пантеистъ
И пантеистъ еще во многомъ.

Въ одно изъ посл?днихъ нашихъ свиданiй, читая мн? свой переводъ «Ромео и Джульеты», онъ указывалъ на глубокiй пантеизмъ вс?хъ великихъ поэтовъ, на это страшное сплетенiе мотивовъ жизни и смерти, которое такъ ярко выступаетъ напр. въ монолог? Джульеты передъ т?мъ, когда она принимаетъ снотворный напитокъ, или въ монолог? Ромео, передъ отравленiемъ.

– «Да, правъ Шеллингъ», заключилъ онъ, «смерть есть только начало новаго фазиса развитiя; начало новой метаморфозы».

Выше я упомянулъ о его поэтической д?ятельности; онъ ц?нилъ ее по отношенiю къ искренности мотивовъ, но охотно сознавался, что это, собственно говоря, только матерьялы для художественныхъ созданiй. Но поэтическая струя у него была сильна и она нашла себ? прекрасный исходъ въ перевод? Байрона и особенно Шекспира. Безъ сомн?нiя, его переводы Шекспира, необыкновенно оригинальные по прiему, но в?рные по духу (и даже буквально в?рные) могутъ быть поставлены наравн? съ лучшими переводами А. В. Дружинина, А. Кронеберга и началомъ перевода «Бури» Л. А. Мея.