Солнечный ход

Солнечный ход
Дмитрий Барабаш

«Солнечный ход» – четвертый поэтический сборник Дмитрия Барабаша.

Автор ведёт порой скрытый, порой явный диалог с известными художниками и мыслителями прошлых столетий, вместе с ними иронизирует над догмами, весело перемигивается с великими, подхватывает и развивает их мысли и образы, поворачивает знакомые слова неожиданными гранями, обнаруживая их глубину и вечную актуальность.

«Солнечный ход» – творческий отчет автора, подготовленный им к своему пятидесятилетию.

Предисловие к книге: Лев Александрович Аннинский.

Солнечный ход

Дмитрий Барабаш

© Дмитрий Барабаш, 2014

© Адель Вейс, иллюстрации, 2014

Редактор Адель Вейс

Благодарности

Юлия Донскова

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Предисловие

Мне до фени твои приколы!

    Дмитрий Барабаш

Каким видит мир поколение, которому досталось в наследство… нет, не безжалостная Советская власть, а ее руины, не сверкающий в будущем Коммунизм, а его химерическая тень, не всемирный смысл происходящего, а пустота на месте смысла. Им не пришлось рвать душу, меняя власть, как рвали прошлое из сердца последние идеалисты – «шестидесятники» (не говоря уже об окопниках 1941 года).

Молоденькие дети новой эпохи даже Перестройку приняли не как патетический переворот, а как очередную усмешку реальности – что-то вроде новой компьютерной игры.

Если знать правила игры – можно терпеть. А если правил нет? Если все вылетело в трубу и будет вылетать дальше? Ни земли, ни неба, «только сны про бога и богиню»? И никаких истин :

Их набор поместится на шахматной доске…

…От короля до пешки – всё про то,
и Гамлет, и да Винчи, и Гораций.
Как мало чистых истин, но зато
как много черно-белых вариаций.

Вариации плодятся бесконечно, и опять-таки: если знать правила варьирования («всё про то»), тогда можно всё… Что всё?

Можно врать пером, щекоча горло,
можно рвать словом, лишенным смысла.
Главное, чтобы по жизни пёрла
карта двух полушарий, меняя числа
не дней, а кресел в аэроплане
и полок в спальном купе вагона,
в котором, прильнув к оконной раме,
ты понимаешь, что нет закона
стихосложения, правил грамматики,
прочих условностей и привычек.
В одной части света царят прагматики,
в другой – канареечный посвист птичек…

В конце такого мирового «Путешествия» поэт за свой маршрут извиняется, предлагает читателю в утешение «двойное виски», а на макушке планеты оставляет «косой пробор».

Итак, ни правил, ни законов. Есть билет – бери место и рви вперед. Впереди пусто, как и позади. Из памяти смыто всё: сверженные вожди, опростоволосившиеся мечтатели, их бредни о Слове, в котором чудились начала и концы… Ничего нет!

Неужели и в летописях культуры – пустота? Но тогда зачем в стихах «и Гамлет, и да Винчи, и Гораций»?

Тут я натыкаюсь на первое плодотворное противоречие, зафиксированное Дмитрием Барабашем: вроде бы ничего нет в этом оглохшем мире, но почему-то каждый вздох оглашается стонами предшественников, выдыхавших в пустоту тысячелетий свои жалобы и проклятья, мечты и надежды! Воздух переполнен голосами! Вроде бы пустота в мире, а притом такая переполненность, когда словечка не вымолвишь, чтобы не обнаружить, что кому-то вторишь.

Прелесть даже не в том, что эффектно чередуются цитаты (это и полагается в ультрамодном центоне), а в том, как они окликают тебя тайными знаками. Иногда явно – когда выплывает ходячий образ с непременным опровержением: «Пятница – вовсе не друг Робинзону, он – пьяница и прохвост». Или такое: «И что за глупость: быть или не быть?» Или: «Я знаю только то, что ничего не знаю». Очень актуально.

Но настоящая виртуозность – это когда средь шумного литературного бала появляются маски, шепчущие: «Об Осе и Ёсе, о Веле и Мире». Хлебникова угадали? И Осю Мандельштама? А Ёсю? Если есть сомнения, то вот подсказка:

Листает века Шекспир,
Высоцкий выводит SOS,
и Бродский рисует Рим
на фоне стеклянных звезд.

Рим там или Венеция – не важно. Везде что-нибудь такое: качается девочка на шаре, изысканный бродит жираф, и растет не просто трава, а трава тарковская, если же щебечет птица, то это синяя птица, которая и есть Беатриче.

Метерлинк переглядывается со старыми классиками, новые классики переглядываются с нами. «Я позвоню своей любимой маме, чтобы теплее стало на земле»… Кто звонит? Окуджава, конечно. А что у Набокова слово похоже на серп и молот, не замечали? А если не серп и молот, то инь и ян. И всегда ведь есть, кому попенять на происходящее:

Ах, Александр Исаевич, всё же негоже
телеэкран декорировать патиной меди.
Время давно почивать на заслуженном ложе
в лаврах, на шкуре облитого солнцем медведя.

Тут дело даже не в том, что литературные оклики несутся из-под всех шкур и со всех лож. Дело в обратной перспективе, из-под всех зарослей рычат волки, рявкают медведи и поют синие птицы, но чем отчетливее голосит эта словесная рать, обжившая каждый миллиметр пространства, тем непреложнее (в стихах Барабаша) сквозит и зияет в мироздании неодолимая бессловесная пустота.

Всё уже свершилось. Отговорило. Сварганилось. Скукожилось. Хорошо, что живешь после всего:

Лучше жить позже, когда бежать уже некуда,
и уходить – некуда, и отступать тоже.
Когда уже всё наперед ведомо
и, как говорится, написано на роже…

Рожа, между прочим, это то, чем прикрыто лицо, это тоже знак крутого стиля, не менее современного, чем феня или прикол. Но проследим дальше за тем, что именно написано на роже:

Лучше жить после великих свершений,
не имеющих отношения к тебе единственному.