Пару штрихов тому назад

– Зато тебя узнать сложно, – признался Иварс. – Кажется, с бородой я тебя уже видел, но вот в рясе вижу первый раз. Как ты? Тебе нравится здесь?

– Знаешь, нравится, – не задумываясь, ответил Иван. – Я ведь и в школе детишек до сих пор учу, на два дня в неделю превращаюсь в строгого учителя.

Иван засмеялся, но сразу замолчал, понимая, что просто так Иварс к нему никогда бы не приехал.

– У тебя что-то случилось? – спросил он.

– Случилось, Иван, случилось. – Иварс посмотрел ему в глаза. – И я к тебе и за поддержкой, и за помощью, если на нее вообще могу рассчитывать. Убили мою дочь. Полиция не шевелится нисколько, ничего выяснить не удалось. Но…

– Прими мои соболезнования, дай Бог тебе сил и терпения пережить все это. Как Айта? Представляю, каково ей сейчас. Да и тебе тоже.

– Айта держится изо всех сил. – Иварс вздохнул. – Если бы не она, то я давно уже сдался бы. Но она не дает мне падать духом. Поддерживаем друг друга. Конечно, для Гунарса это тяжелый удар, он любил сестру так, как не любили ее мы. И за это я себя ругаю, за то, что совсем мало ей внимания уделял.

– Крепись, Иварс. – Иван похлопал его по плечу. – Я буду молиться за тебя, молиться за Анну, за упокой ее души.

– Спасибо тебе.

– Пожалуйста, не благодари меня, за такое не благодарят. Попроси у Господа прощения за грехи, помолись за Анну, за тех, кто тебе дорог, за душу того, кто совершил это страшное деяние.

От слов Ивана Иварсу стало немного не по себе. Он не знал, как попросить помощи, как выразить это в словах, в простых словах, которыми он как редактор в жизни жонглировал настолько легко, что это казалось ему чем-то обыденным, не заслуживающим внимания. Но в ту минуту слова куда-то потерялись, остался один взгляд, одни руки, едва заметными жестами пытавшиеся что-то объяснить. Иварс молчал, складывая в уме слова во что-то цельное, в законченную мысль, но она все время куда-то убегала. Иван тоже молчал, уже догадываясь, о чем его хочет попросить Иварс.

– Как это произошло? – Иван решил, что уместнее будет начать именно так.

Они присели на крашеную деревянную скамейку под березами, с которых, несмотря на еще продолжавшееся лето, уже начали опадать первые желтые листочки. Ветер играл ими и, наигравшись вдоволь, нежно опускал на посыпанную гравием дорожку.

Через час Иван уже знал все: и об Анне, и о книге, и о странных ощущениях Иварса, не дававших ему покоя, о бывшем полицейском, которому удалось что-то узнать, о его нелепой и весьма подозрительной гибели. И вдобавок Иварс рассказал о том, что прочел о судьбе детектива в книге несколько часов назад, в той самой книге, страницы которой для всех были абсолютно чистыми.

– И могу ли я просить тебя мне помочь? – осторожно спросил Иварс.

Иван на несколько секунд поднял голову и посмотрел в небо.

– Ты же знаешь, что я отвечу. – Иван говорил тихо, было видно, что произносить эти слова ему удается с большим трудом. – Ты никогда не верил, что у меня есть какие-то способности. Впрочем, я и сам до определенного момента в это не верил.

– Но… – Иварс пытался его перебить.

– Нет, Иварс, нет. Прости. Самое большее, что я могу для тебя сделать, – это молиться. Понимаешь? Не сердись на меня, давай будем честны друг с другом. – Иван сложил руки на коленях и изредка разглаживал складки подрясника. – Я всегда ценил твою прямоту. Послушай сейчас и меня. Подумай, не является ли все то, о чем ты рассказал, что происходит с тобой, расплатой за твои прегрешения.

Закрыв лицо руками, Иварс громко ответил:

– Нет, Иван, нет. – Его голос на секунду окреп, но снова начал дрожать. – Если ко мне это и имеет отношения, то это ничего не меняет. Слышишь? Ничего не меняет. Потому что Анны нет, а я даже не знаю, за что ее лишили жизни и кто это сделал. Если бы я хоть понимал это! И я хотел попросить тебя в этом разобраться.

– Мне не разобраться в этом. – Наверное, Иван пытался оправдаться, но вряд ли для Иварса это имело какое-то значение. – Это должен сделать только ты.

– А детектив? Почему погиб он? За то, что он собирался мне что-то сказать? Но как этот кто-то узнал об этом? Как? Ответь мне, Иван!

Иван поднялся со скамейки:

– Идем в дом, здесь недалеко.

Молча, думая каждый о своем, они быстро прошли по дорожке и свернули на одну из улиц, в конце уходившую вниз, туда, где Иварс оставил машину. Он о ней уже практически забыл, и только эта дорога заставила его вспомнить, что в Тукумс он приехал именно на машине, а не на электричке, как было в молодости.

– Судя по всему, ты на машине, Иварс? – Иван внимательно осмотрел его, приметя отсутствие сумки и каких-либо вещей с собой.

– Конечно, на машине, – удивился Иварс.

– Правильно, правильно, к нам теперь электрички ходят гораздо реже, чем раньше. Говорят, кризис, временная мера. А в автобусе в жару совершенно невыносимо, да и укачивает немного, все-таки от города к нам путь неблизкий. – Иван замедлил шаг. – Ну вот, почти пришли. Жены дома сейчас нет, дети у бабушки. Она их балует, правда. Уже почти взрослые они, да все равно в душе дети. Ну вот, проходи.

В небольшом доме, выкрашенном в грязно-серый цвет, семья Ивана занимала квартиру на втором этаже. В Тукумсе много старых домов, спрятанных в узкие, причудливо изогнутые улочки. И это был именно такой дом и именно такая квартира. Иван включил свет. Много книг, иконы на полках и в углу в комнате, куда была открыта дверь. Если не считать работу священником, Иван нисколько не изменился. Во всяком случае, Иварс, окинув взглядом квартиру, подумал именно так.

– Сейчас каникулы, так у меня стол еще и тетрадями завален. – Иван кричал с кухни. Было слышно, как он открыл воду и набирает ее в чайник. – Ты не представляешь, о чем сейчас школьники пишут сочинения, совсем не представляешь. Это в наше время писали о земледельцах, о партизанах, что-то наигранно патриотическое или навеянное чем-то наподобие «Молодой гвардии». – Пытаясь перевести разговор, Иван затронул свою излюбленную тему. – Сейчас герои другие. Не скажу, что они лучше или хуже, но другие. За двадцать лет столько изменилось, Иварс. Я смотрю и удивляюсь.

– Чему удивляться? – Иварс разглядывал книжные полки, которые были в квартире повсюду, даже в коридоре и на кухне.

– Тому, что никогда еще у нас за такой короткий промежуток времени не подрастало поколение, которое не ценит того, что двадцать лет назад для него было сделано. – Иван доставал из шкафа чашки и блюдца. – С другой стороны, я почти перестал общаться с друзьями из Ленинграда, так просто туда теперь не съездишь, даже если пишут и приглашают. Ну, ты, наверное, помнишь, когда мы были на четвертом курсе, они приезжали к нам на практику.

– Конечно, помню, Иван. – Иварс улыбнулся в первый раз за последние пару часов. – Мне даже чья-то работа попадалась на глаза. Нет, сейчас не вспомню, по фольклору. А Ленинград-то давно Петербург.

– Вот и я о том же, дорогой Иварс. Все поменялось, только мы с тобой не меняемся. Печально только, что тебя ко мне привел столь грустный повод. Я так рад тебя видеть, Иварс! Сразу как будто моложе. У тебя нет такого чувства?

Иварс не расслышал вопроса, а Иван решил не переспрашивать. Засвистел чайник. За чашкой чая с печеньем и малиновым вареньем каждый из них чувствовал, что не может быть откровенным. Иван хотел попросить Иварса не вспоминать о его способностях, из-за которых в студенческие годы у него было много проблем. Иварс же неотрывно думал о прочитанном утром, взвешивая, каким образом он мог украсть чье-то счастье и как это счастье могла вернуть смерть его дочери. Беседа не складывалась, как будто пытались найти общий язык люди, решившие когда-то порвать со своим прошлым, но не сумевшие довести задуманное до конца.

– Мне пора назад, меня ждут, – сказал Иван. – Проводи меня, только не спеши, мне за тобой не угнаться.

По дороге к церкви оба снова молчали. Иван перекрестил Иварса три раза, они обнялись, и Иварс отправился по улице вниз, на этот раз напрямик, не желая делать крюк и спускаться по ступеням.

XIV

Жил-был пастух. Был он еще совсем молод, а потому, присматривая за стадом, которое паслось в лугах у озер, пел веселые задорные песни. Ему не нужен был пастуший рожок. Едва заслышав его голос, животные сбегались и покорно шли обратно в деревню.

Влюбился пастух в девушку из-зажиточной семьи.

– Зачем тебе этот пастушок? – спрашивала девушку мать. – Он слишком прост для тебя. Представь, он до глубокой старости станет пасти коров в лесу. Вы будете жить в бедности.

– Ты у нас красавица, мастерица, – говорил отец. – Не выдам тебя замуж за этого пустозвона, не настаивай.

Послушалась дочь родителей и вышла замуж за кузнеца, самого завидного жениха в округе. Только не заладилось у них сразу. Едва заслышав песню пастуха утром, девушка принималась горько плакать. То же самое повторялось и вечером изо дня в день. Кузнец догадывался, в чем тут дело.

– Бросай петь, пастух, от твоего голоса людям тошно, и коровы бегут к тебе побыстрее лишь затем, чтобы ты скорее замолчал. Не буди нас по утрам, не провожай вечером песнями Солнце, – просил кузнец.

– Не могу я не петь. В моей песне и рассвет, и закат, и жужжание стрекоз, и шум деревьев, и рябь озера – вот что в моих песнях. Разве не для того живут, чтобы все это видеть и слышать?

Ничего не смог ответить кузнец, только в тот же день выследил поляну, где пастух пас стадо и отдыхал в полуденный зной в стоге сена. Дождавшись, когда пастух задремлет, кузнец подошел и с силой вонзил несколько раз в стог вилы.

– Не будешь ты больше лить слезы, не будешь слышать песен пастушьих, не будут они будить тебя по утрам и провожать Солнце на ночь, – сказал кузнец жене, возвратившись домой.

Проплакала девица до вечера. А незадолго до заката услышала невдалеке за окном знакомую веселую песню, под которую стадо возвращалось домой.

Испугался кузнец, вышел посмотреть. Пастуха не было со стадом. Только песня звучала по-прежнему, и было в ней и жужжание стрекоз, и шум деревьев, и рябь озера, и много другого, к чему кузнец никогда не прислушивался. И ничто не могло помешать этой песне разливаться на всю округу. Кузнец попытался затянуть свою песню, но тут же поперхнулся и потерял голос, а после и вовсе сошел с ума.