Вороний Яр 2

– Да полно, батюшка, нешто пересидела. Принимайте молодца. Гляньте-ка, услышала нас Заступница, прогнала прочь старуху, – она радостно смотрела на Родиона, – Ну а я пойду, пожалуй. Выздоравливай, Шахрияр!

Она слегка махнула Родиону на прощание ладошкой, скрылась за дверью. Отец Фотий, пожелав ей вслед доброго сна, сел на её место, всё ещё удивлённо разглядывая больного, словно не веря глазам.

– Как звать-то тебя, – спросил наконец.

– Родионом, отче. А вы, верно, отец Фотий?

– Верно, истинно верно. Ну, значит, будем жить, сынок. Давай-ка, перевяжемся.

Он взял со стола один из расставленных на нём флаконов и сложенную из бинта салфетку. Затем, усевшись рядом с Родионом, откинул покрывало, снял с живота старую повязку и, смочив салфетку жидкостью из флакона, занялся раной. Родион, стиснув зубы, терпеливо молчал, иногда тихо постанывая.

– Вот и рана почти совсем очистилась, чудеса господни, да и только. А я ведь вчера уже отходную по тебе отслужил, прости, Господи. Совсем ты, с виду, околел, ни сердца не слыхать было, ни выдоха. Только Анфисушка не отступилась, вот и награда ей за усердие да терпение. Еи ты, сынок, жизнью обязан, её благодари. Ну-ну, потерпи ещё чуток, уже перевязываю.

– Спросить хотел вас, святой отец, – смущаясь, спросил Родион, – Бритвы у вас не найдётся, хоть какой-нибудь?

Монах с удивлённой улыбкой глянул на него.

– А сам как думаешь? – спросил, погладив окладистую бороду. Затем рассмеялся негромко: – Ничего, придумаем что-нибудь. У меня на пасеке нож есть, я им соты из рамок вырезаю. Почитай, та же бритва, заправить только надо будет о валенок.

И, вновь склонившись над раной, добавил, пряча в бороду хитрую улыбку:

– Стреляный, однако ж, воробей, не успел очи отворить, а уже перья чистить собирается. Знать нужда особая имеется. Ну-ну, шустрый пострел.

Закончив, он подошёл к печке, забросил в топку старую повязку, затем вернулся к Родиону, помолчал немного.

– Я, когда утром, впотьмах ещё, из баньки-то вышел, – сказал полушёпотом, – глядь: а над кельей столб света, слабого такого, но ясного. Словно с небес сквозь крышу внутрь струится. Хотел зайти, да побоялся таинство нарушить, пошёл досыпать. С рассветом, думаю, разрешится всё. Стало быть, благодать божья на тебя, милок, сошла. Вымолила Анфисушка, светлая её душа. Так-то…

Весь день, лишь ненадолго прерываясь, лил дождь. В келье сделалось сумрачно и прохладно. Под тихий однозвучный шум падающих на крышу капель, смешанный с шёпотом молящегося монаха, Родион до самого вечера проспал. Изредка просыпаясь, он пытался вспомнить обо всём, что с ним произошло, восстанавливал в памяти цепь событий и фактов, и, весьма удовлетворённый работой своей головы, вскоре вновь проваливался в состояние, промежуточное между сном и, каким-то нездоровым ещё, забытьем. Однако, ближе к вечеру, словно взбодрённый

неким внутренним сигналом, окончательно проснулся, позвал отца Фотия и, помня о предстоящей вскоре встрече, попросил помочь ему привести себя в порядок. В келье было уютно: слышалось потрескивание дров и припахивало дымком – учитывая совсем не богатырское ещё здоровье больного, монах подтопил свою маленькую печку, наполнив подостывшую избушку запахом готовящейся еды, заваренных трав и каким-то добрым теплом.

– Кончается лето, – сказал отец Фотий, глядя в окошко на затянутое мглой небо. Затем повернулся к Родиону: – Скоро сменюсь. Анфиса приходит сразу после захода солнца, но сегодня заката не будет, вон какая хмарь. Так что может и раньше прийти. Ждёшь?

Он глянул на Родиона хитроватым, вопрошающим взглядом. Тот, немного смутившись, молча кивнул головой.

– Ну, давай готовиться. В баню-то тебе рановато ещё, это ничего. Я вот воды подогрел, – он подхватил с печки небольшой, слегка дымящийся парком тазик, поставил на табурет возле полатей, – Бритву тебе сообразил не хуже, чем в цирюльне. Потом я тебя перевяжу, покормлю, если голоден. Нет – так после Анфиса покормит. Ну-ка, давай сядем повыше…

Через час, умытый и побритый пасечным ножом Родион, в свежей льняной монаховой рубахе, полусидел на полатях, подложив под спину набитую травой наволочку и, уже самостоятельно, держа в немного дрожащих руках большую кружку, прихлёбывал из неё наваристый куриный бульон. Одолев половину, протянул кружку отцу Фотию.

– Оживаешь, сынок, – глядя на него, с нескрываемой радостью говорил монах, – что подснежник на прогалине. Передохни теперь, без охотки не ешь. Оно от тебя никуда не денется.

Начинало смеркаться. Родион с некоторым удивлением заметил, что сердце его стало биться чаще. Вскоре отворилась дверь, в келью вошла Анфиса с маленьким туеском, наполненным свежими крепкими боровиками. Голова её была непокрыта, на волосах сверкали, искрились свежие капли дождя.

– Добрый вечерок! Вот зарядил-то, окаянный, – она по-собачьи встряхнула головой, тихо рассмеялась, поправила ладонями растрепавшиеся волосы, – А я по лесу круг скита успела пробежаться, грибов видимо-невидимо. Ну, как наш пострадавший?

Она взглянула на Родиона, и ему показалось, что сумрачная келья вдруг вся осветилась солнцем.

– Ты посмотри на него, дочка! – сказал отец Фотий, – Огонь в глазах! Вся хворь, как с гуся вода! Готовь гармошку, он через неделю плясать захочет.

– Ой, не загадывайте, батюшка, мало ли чего, – ответила Анфиса, однако ж в голосе её более было радости, чем опасения, – Ну и слава Богу. А с тобой, добрый молодец, мы сейчас чай будем пить. У нас, поди, найдётся, о чём поговорить?

Родион не совсем понял интонацию последних её слов: вопросом ли они прозвучали или утверждением, однако с готовностью кивнул головой. Отец Фотий поставил на стол плошку с медом, нарезал крупными ломтями белый хлеб, привезённый на днях Николаем, налил в кружки из томящегося на печке заварника ароматного травяного чая.

– Ну, вот вам и угощение, дети. Брусника мочёная вон, на полке, в ушатике. Берите, кушайте на здоровье. Мёд нынче знатный удался. А я пойду, пожалуй. Приустал я что-то нынче, – он подошёл к двери, пожелал оставшимся спокойной ночи, и, не задерживаясь, отправился на покой.

– Ну, как дела, боец? – Она подошла к изголовью, немного склонившись, положила тёплую сухую ладонь ему на лоб, – Вот и жару уже почти нет. И то верно, ожил. Бок-то не саднит?

– Пустяки, – тихо ответил Родион, слегка махнув ладонью, – Отец Фотий сказал, очистилась рана-то.

– Вот и слава Богу! Поел уже похлёбки-то, вижу. Теперь давай чаю отведаем с мёдом да брусничкой мочёной. Я сейчас.

Она разлила по кружкам чай, поставила на рукотворную тумбочку возле полатей оставленные монахом яства, положила пару ломтиков хлеба. Обжигаясь и дуя на чай, Родион посматривал на Анфису, молча прихлёбывая из кружки. Она, отщипывала от ломтя небольшие кусочки, отправляла их в рот, и запивая чаем, разглядывала его то с любопытством, то с какой-то затаённой, но доброй усмешкой. Толи от разгоревшейся в углу печки, толи от горячего чая, а толи от загадочно доброго, словно родного взгляда её, ему вдруг стало необыкновенно тепло, почти жарко. Захотелось снять с себя рубаху, но он лишь расстегнул на ней две верхние пуговицы и промокнул рукавом выступившую на лице испарину. В памяти его промелькнули далёкие зимние вечера за двумя чашками чая, распиваемые им в одиночестве перед пустым стулом, и мимолётная встреча в вагоне перед высадкой в Вороньем Яру, и таинственное посещение утром после новогодней ночи. Ему хотелось смотреть и смотреть на неё непрерывно, но, повинуясь какому-то доселе неизвестному ему чувству смущения, кое не вызывала у него прежде ни одна из знакомых женщин, он то и дело отводил в сторону взгляд, чтобы через несколько мгновений снова окунуться в колдовство её таких простых и таких загадочных светло-карих глаз.

– А что же наша сказка? – спросил он, наконец прервав молчание, – Не забыла ли Шахерезада о своём обещании?

– Что ты, что ты, великий господин, мой, – игриво ответила она, – Разве неизвестна мне суровая воля твоя и что ждёт меня, не начни я своего повествования. Сейчас же после чая непромедлительно и начнём.

Вскоре с чаем было покончено, Анфиса прибрала с тумбочки, постояла недолго напротив божницы, шепча молитву, после чего вновь устроилась на табуретке перед возлежащим Родионом.

– Ну что ж, начнём. Вот дойдём до конца нашей сказки, тогда и будем знать больше, чем сейчас, – начала она.

“Где-то я уже это слышал”, – подумалось Родиону. Она, внимательно глядя на него и, словно читая его мысли, сказала вдруг, заставив его слегка вздрогнуть:

– Это ты уже слышал, в детстве. Андерсен, знакомая фамилия? – она улыбнулась одними глазами, – Только это лишь присказка, сказка впереди. А теперь ложись пониже, мой повелитель, так тебе будет лучше слушать.

Она помогла Родиону принять горизонтальное положение, поправила под головой подушку, подтянула на грудь одеяло. Он, давно привыкший ничему не удивляться, послушно повиновался, и, заняв удобное положение, как когда-то в далёком детстве, в деревне у бабушки, погрузился в мягкое, сказочное журчание её слов.

– Станет скучной сказка, Родя, или устанешь, просто закрой глаза и спи, – сказала она, погладив его по плечу, – слаб ты ещё, покой тебе нужен. Уснёшь – я вам с батюшкой суп грибной успею сварить на завтра, а ночей у нас будет ещё. Ну, теперь, пожалуй, начнём. В далёком северном царстве, в дремучем лесу, в маленькой затерянной деревеньке на берегу холодной реки, жила была девочка Анюта. С сестрицей своею родною, с матушкой и отцом. Не богато жили да дружно, на судьбу не жалились, Христа Бога чтили да работали от зари до зари, во трудах праведных хлеб насущный добывали. Росли сестрицы, как заповедано было – отца с матерью послушались, ума набирались, когда и озоровали, да разума озорством не преступали. Вот, десяти годов от роду, раненько утром пошли как-то сестрицы с девчатами да ребятами селянскими в лес за грибами, да и заплутала Анюта, отбилась от детворы. Кликала-аукала – не отзывается никто. Стала сама путь домой отыскивать, да набрела на заброшенную избушку, от дождей и времени почерневшую. А у избушки той камень плоский из земли выступает с надписью древней. Присела Анюта, разобрать надпись попыталась – ан нет. Читаться читается, да разумению не имётся. Посидела она у камня того, передохнула, да дальше пошла, поблукатила день, а к ночи на деревню вышла. И забылась бы ей избушка та с камнем, да только стала она с той поры замечать, что мысли зверья да птиц слышимы и понятны ей стали. Со всякой скотинкой бессловесною разговор вести способна стала, а после и того более. Если к животинке занемогшей, а то и к человеку хворому с сердцем подойдет, руки на тело наложит да Христа Господа умолит, то и отступает всякий недуг, что скотинка, что человек на ноги становятся. Вскоре война страшная на Земле началась, отцы и братья на фронт уходили, не многие из них домой вернулись. И Анюткиному отцу не суждено было с войны той воротиться, во чужой земле голову свою сложил. Ох, и погоревали тогда сестрицы с матушкой, да через зиму и лето волей Божьей вернулся в деревню брат отца ихнего, Афанасий, нелёгкой судьбы человек. Смел и горяч был по молодости, за то на долгие годы на каторгу угодил, оттуда прямиком на фронт. Покалечила его война, да живым оставила. А как вернулся в дом свой, стала ему женой вдова братова, а сестрицы – дочерьми родными. Жить стали любо да счастливо, да недолго счастье то продлилось. Не за свою вину, а за дело подлое, человеком злым сотворённое, снова выпало Афанасию дело судное. Человек служивый пришёл за ним, по реке повёз в город на следствие, разыгралась вдруг буря осенняя, снежная, да и лодку их опрокинула. Вода в ту пору уж ледяная была, добрался Афанасий до берега, да и преставился – не сдюжил холода. Встрепенулось в тот миг сердце Анюткино, оседлала она лошадку тятину, да пошла искать его вдоль берега. Уж темнеть стало небо хмурое, как нашла она отца своего, бездыханный он у воды лежал. Села она пред ним, горевать да плакать стала, лицо его слезами своими горькими омывать. На беду ли, на счастье ли, по божьему ли, промыслу или по судьбы велению, проезжал в ту пору по берегу охотник. Не простым человеком он был, силой нелюдской обладал и знаниями сокровенными. Дядей Ваней Анютке представился. Прознав о беде её, возложил он Афанасия на коня своего, в лес недалеко отвёз. На поляне костёр жаркий развел, и посулил девочке отца его с того света воротить, только плату за это стребовал великую. Не задумываясь, согласилась Анютка. Отогрел дядя Ваня тело остывшее и долю жизни своей немалую в него вдохнул. И вернулась в тело душа тятина, и ожил он, и обнял дочь свою. Однако ж долг на них с той поры лежал, бремя трудное, иго тяжкое. По какой-то блажи своей изменил колдун имя девочке, с того дня стала она Анфисою, строго-настрого запретил он ей родным именем называться. Оседлали они лошадей своих и отправились в чертоги волшебные, службу долгую колдуну нести за спасение чудесное. Поселил их дядя Ваня на таинственном сказочном острове. Не водой тот остров окружён был, а широкой бездонною пропастью. Шириною он был ровно в три версты, да длиною два раза по стольку. Ни зимы, ни лета там не было, ни жары не бывало, ни холода, а была словно вечная осень. Никогда не бывало на том острове ясных дней, круглый год покрыт он был облаками непроглядными, день через день дождик моросил, а в летнюю пору – грозы с громами да молниями. Что ни утро – туманом густым покрывалась земля, словно одеялом пуховым. Солнце если, случалось, появлялось над островом, так более на луну походило. Только ночью, бывало, прояснялась небо, осенялось звёздною россыпью. Да луна, по-особому яркая, заливала луга жемчужным своим светом, отражалась в ручьях да озёрах. Лета прохладные да дождливые сменялись зимами мягкими да малоснежными. Леса на острове росли диковинные – стволы, где прямые, а где дивно извитые. Грибов и ягод там водилось несметное множество, зверья дикого да птицы непуганой. Ручьи чистые и озёра прозрачные исполнены были рыбою и раками. Луга полны были трав душистых да целебных, цветов медоносных. Охраняем был он волей чародейскою, непогодою суровой и грозною, путь туда заказан был всякому, конному ли страннику, иль пешему. Всяк, пытавшийся проникнуть на остров тот, находил погибель на подступах. Посреди того острова терем был, высокий да просторный. Там и поселил колдун отца с дочерью. Рядом с теремом метеостанция – вышки да приборы различные, по коим Афанасий погоду изведывал, да начальнику по связи докладывал. Огород был да птица со скотинкою, там Анфиса поспевала-управлялася. А чтобы не было у них о свободе помыслов, наложил он на них заклятие: покуда служат они долг ему, не видать им света солнечного. Лишь минута на солнце сгубила б их, луч дневной, свет ласковый, солнечный стал подобен для них пламени смертному. Но за службу верную да честную, делать стал им колдун послабление: в месяц раз отпускал он их конными на свидание на ночь в дом родной. Подходила лишь ночь полнолуния, на закате седлали лошадей своих, и впотьмах добирались до дому, Анфиса до сестрицы да до матушки, Афанасий до жены да до дочери. Но едва лишь заря занималася – обратно мчались, поторапливались. Летом коротко длились свидания, ночи-то – одно название, зимой гостили подолее. И жила-подрастала девчоночка, лишь с отцом якшалась, да со всякой живностью. Всякий день начинала молитвою, молитвой его и заканчивала. Не бранил её колдун за веру божию, хоть и сам отродясь был нехристем, дозволял ей образа иметь в спаленке, доставлял ей книги священные, ладан вёз да масло лампадное. И жилось бы девчонке невесело, да была у ней забава заветная: пуще воли, и мёду, и сахару почитала она слово печатное. Сам колдун хвалил её за тягу к чтению, книги вёз ей, откуда неведомо, да любые, какие захочется. Стеллажами уставлен весь терем был, стены все увешаны полками, сверху донизу набитыми книгами. И каких среди них только не было: и мирские книги, и священные, и забавы для, и учёные. И жила девчоночка во книгах тех, были сны её героями наполнены, странами да царствами далёкими. И науки постигала различные, на пяти языках говорить могла, об устройстве мира много ведала, о законах природы незыблемых, о далёких звёздах и галактиках, о былых временах и нынешних. Словно дочерью была колдуну она, как с родной обходился он с девицей, к Афанасию с уважением. Но хитер был дядя Ваня по-своему: стал давать ей книги чародейские, ремеслу своему поучать её. Для чего ему было то надобно, одному ему только ведомо. И хоть чуяла она – дело грешное, да брала всё же верх любознательность. Стала многое знать и уметь она, чего ведать недозволенно Господом. Волховством грешила незлобливым. Обернётся ли зверушкой безобидною, птицей белою, совою полярною, в ночь летит недалёко с острова. Знать могла, что станет в скором будущем, боль-недуг чужой на себя принять. После долго винилась пред Господом, исповедовалась во делах своих, но, бороться не в силах с искушением, снова пользовала знания тайные. Годы шли, вот уж выросли яблони, что сажала девчонка у терема, закипали весной белым облаком, наливались плодами спелыми. Вышла замуж Настасья сестра её, рос, мужал, матерел и скучал по ней сводный брат её, Макар Афанасьевич. А девица с отцом своим названным всё грустили в плену своём пасмурном. Год за годом, месяц за месяцем исполняли блажь чародейскую, обязательство, некогда данное. По железным дорогам таинственным в ночь ходили они на поезде. Не простым они поездом правили, колдуна окаянного творением. Не верстами одними тот поезд шёл, как ножом прорезал толщу времени. Колдуна слуга, ворон-оборотень, пролетая сквозь года и расстояния, прознавал про людей, ему надобных, по России матушке рассеянных. Были люди те все молодцами справными, силой, смелостью да ловкостью богатыми, словно рыбы в воде себя чуяли, но с очами имели все особенность, и бедою какою-либо тяжкою были все они гонимы, опечалены. От долгов кто бежал, от власти ли, от нужды ли, от жизни безрадостной – никого не сажали силою. Привозили их ночью в Вороний Яр, жили все, кто подолгу, кто коротко, по двору, по хозяйству работали, проверял их колдун, испытывал. Наступало лишь лето тёплое, вёз он их на дальнее озеро выполнять сокровенное желание. В глубине того озера холодного, да на самом дне, в тихом сумраке, колдовской таился камень оправленный, с сердцевинкой горящею, рубиновой. За добычу с глубины того камешка обещал колдун удачливому молодцу путь домой с огромной наградою, жизнь богатую да счастливую, без нужды до глубокой старости, Афанасию же с Анфисою опостылевшей службы скончание, снятие заклятий охранительных, возвращение скорое в дом родной. Только не было счастия молодцам. Уходили с надеждой и верою, силою да смелостью исполнены, да назад в Вороний Яр не возвращалися, глубоко, знать, камень тот схоронен был. Кто в тайгу уходил, отчаявшись, находил там погибель скорую, кто, в удачу и силу свою веруя, смело шёл до края, до истины, да на век уходил в Улечь-озеро, свою тайну ревностно хранящего. И живут по сей день отец с дочерью средь туманов под тучами хмурыми, во чертогах острова угрюмого, во плену колдуна одержимого, тёплый свет вспоминая солнечный, да надежду тая на спасение. Тяжкий долг подневольно выполняючи, во грядущее уходят на поезде, подбирают, с указания ворона, молодцов бедовых, неприкаянных, от одной опасности спасая их, во другое бросая чистилище. Вот часы уж полночь протикали, и сверчок засыпает за печкою, угольки в золе тускло светятся, слово долгое тише становится, знать приходит сказке скончание. Ну, а будет ли ей продолжение, одному лишь Господу ведомо.

Голос Анфисы к концу сказки становился всё тише, наконец, она совсем умолкла, переведя грустный, немного отрешённый взгляд на образа. Родион закрыл глаза, спать ему не хотелось совершенно, но захотелось вдруг притвориться спящим, спокойно освоить и обдумать обрушившеюся на него лавину информации. Он прекрасно понимал, о каких людях рассказала Анфиса, и что услышанное им – не совсем сказка. “Но правда ли всё это? – взволнованно думал он, – Если принять за правду то, что я в семьдесят четвёртом году, то, пожалуй, нет оснований не доверять ей. А за те полгода, что я провёл здесь, ещё ни один факт не заставил меня усомниться в том, что я переместился во времени. Стало быть, всё, что она рассказала, вовсе даже не сказка, даже если где-то и присочинила малость. И рассказано мне всё это было неспроста. Сказка ложь, да в ней намёк, добрым молодцам повод для раздумья и выбора”.

– Сказка сложена по событиям, в самом деле место имевшим, – услышал он тихий голос Анфисы, – Ни жменьки выдумки. Что ж до подоплёки касательно – да, есть подоплёка. И в том, что повелитель мой её прочувствует, я ни на миг не сомневалась.

Родион открыл глаза, едва скрывая удивление, уставился на Анфису.

“Никак опять мысли мои прочла, – подумал сокрушённо, – Плохо, коли так. Выходит, я перед ней, как без штанов на площади. Знать и впрямь ведьма. Хотя и добрая”.

Она улыбнулась, провела ладонью ему по волосам, поправила покрывало, приложила ладонь к его лбу.

– Вот уж и жару нету вовсе. Теперь спать, Родя. Закрывай глазки ясные. Ты ведь засыпал уже? Нешто сказка растревожила? Я их уйму знаю, другие поинтересней будут. Завтра новую сказывать стану, хочешь грустную, как клик журавушкин, хочешь волнительную, как трель соловья в ночи, хочешь горькую да тоскливую, как болотной выпи стон или жуткую, как филина уханье, хочешь звонкую да весёлую, как жаворонка песнь полуденную. А теперь спи, касатик, спи. А я помолюсь, да еду стану готовить, мне до рассвета поспеть надобно.

Она встала, отошла к божнице, Родион закрыл глаза. Спать не хотелось. Он слушал тихий, неторопливый и выразительный шёпот её молитв, словно чистую ласковую музыку, словно колыбельную любимой бабушки, сидящей у его раскладушки в далёкой маленькой деревне, в избе с низкими потолками, куда мальцом привозила его мать на летние каникулы. Но сон не шёл, шли лишь воспоминания и мысли. Что-то смутное тревожило его сознание, точило как червь, скребло, словно ночная мышь в простенке, нудило, как невидимый назойливый комар во тьме деревенской избы. Она уже закончила молиться, стараясь бесшумно ступать по келье, чуть слышно позвякивала посудой. Он приоткрыл глаза: она сидела вблизи него полубоком и, ловко скользя ножом по картошинам, роняла длинные очистки в стоящее у её ног ведро. Он, сквозь полуприподнятые веки, наблюдал за ней, стараясь дышать ровно и громко, как дышат обыкновенно во глубоком и крепком сне, и, словно наваждением, жадно любовался её таким милым женственным профилем. Она, будто почувствовав на себе его долгий, пристальный взгляд, не оборачиваясь, быстро скользнула в его сторону глазами, слегка улыбнулась, словно поймав с поличным. Родион не успел прикрыть веки, продолжая глядеть на неё, тоже улыбнулся смущённо.

– Ты чего не спишь? – шёпотом спросила она. Он слегка пожал одним плечом.

– Может надо чего? Скажи.

Он слегка мотнул отрицательно головой, вздохнул, отвёл глаза. Она вновь принялась за картошку. Некоторое время в келье царила тишина. Родион напряжённо пялился в потолок, словно готовясь сказать что-то важное, она, чувствуя это, молча продолжала своё дело.