Вороний Яр 2

– Анфиса, – сказал он наконец, – а ведь камешек тот охраняется весьма серьёзно. Шахерезада почему-то обошла сей факт стороной, хотя возможно, ей он и не был известен.

Она внимательно посмотрела на него.

– Чудо-Юдо некое его стережёт, – продолжил Родион, – навроде русалки мерзопакостной, ну или что-то в этом роде. Видать всех молодцев тех, что не вынырнули, она в мужья себе определила. Последний из них лишь чудом спасся, браслету обережному за то спасибо.

Анфиса положила на стол нож и недочищенную картофелину, подсела на край лежанки.

– Ну-ка, расскажи, что видел. Что молодца бесстрашного смятением разбило?

Родион в подробностях изложил обо всём, что произошло с ним в подводной пещере. Лишь детали обретения спасительного оберега старательно, хотя и наивно, постарался из рассказа упустить. Анфиса и не поинтересовалась. “И так, поди, уж всё знает, – стыдливо подумал Родион, – Ей ли не знать”. Рассказ свой, однако, довёл до конца, красочно описав пещерное существо и закончив его на ночном побеге в тайгу.

– Вот такая моя сказка. Имеет ли Шахерезада что-нибудь к ней добавить?

Она, вздохнула, как-то успокаивающе глядя на него. Кивнула головой.

– Чонгада это, водяная, Улечь-озера хозяйка. С нею ты, Родя, признакомился. Встреча с ней, дело ясное, радости немного приносит, хотя и красотой свойской сатана её не обделил. Да только не убивает она никого, и в мужья силком не определяет. Всё гораздо проще. Не знаю, успел ли ты заметить. Пещера эта сквозная, впереди тебя был выход, в нём сильное, струйное течение. Туда она всех женихов и отправляла. А всплыв, оказывались они на том же озере, только в своём времени, и назад им путь уже заказан был. Никого из них, она не убивала. Видимо и нежить доброты не лишена. А погибли, скорее всего, лишь те, кто в тайгу бежал.

– Во-от оно как, – Родион был порадован услышанным, однако, слегка прищурившись, продолжил с непонятной для себя самого усмешкой: – А откуда ж Шахерезаде то ведомо? Нешто сама в том озере купалась?

– Надысь подранка, нырка-селезня старого выходила, от него и ведомо. Купаться не купалась, но бывать на том озере несколько раз доводилось. И с Чонгодой кой-то раз свидеться привелось.

– Ведьмак ведьмака видит издалека, – съязвил Родион, – А что ж в сказке твоей про временной коридор тот ни слова не сказывалось? Выпало из памяти? – продолжил он свой допрос.

– О том, что камень колдовской ныне в этом гроте схоронен, я только сейчас от тебя узнала. Никто точно не знал, где его искать, ни я, ни дядя Ваня, ни Тамерлан, ни гуси-лебеди. Возможно, Чонгада сама его туда и затащила. А после твоего рассказа нетрудно было догадаться, что происходило с теми, кто его находил.

Наступила тишина. Анфиса, сложив на коленях руки, задумалась о чём-то своём, Родион разглядывал подкопчённый потолок. Он вдруг подумал, что спрашивал сейчас то, чего спрашивать, наверное, ненадобно было бы. А если и спрашивать, так не сейчас, а спустя время, хоть бы и завтра, и с несколько иной интонацией. “Ведь все эти люди, если разобраться, – говорил он сам себе, – пусть даже и в собственных интересах, однако многажды спасали тебя от реальных угроз, да и от самой смерти. Все, и Афанасий, и дядя Ваня, и Матрёна, и Тимофей, и Тамерлан, все, так или иначе, от чего-либо тебя уберегли. И даже Варан, будь он неладен, не бросил тебя раненого в лесу, и денег добрую тысячу не пожалел, сунул тебе в карман, не задумываясь. А ведь, казалось бы, кто я для него такой? А где бы я был сейчас, кабы не запрыгнул на тот поезд? Вполне возможно, что, приняв мученическую кончину с утюгом на пузе, покоился бы под берёзой в какой-нибудь пригородной роще. Или, по весне, мог бы, за глупое своё любопытство, околеть в сугробе на подступах к острову. Что было бы с тобой в тёмном гроте, не имей ты на руке матрёниного браслета? Возвращение через тоннель домой? Это ещё вопрос. Чем закончилась бы встреча с медведем, не упади ему на голову ворон? На сколько лет упекли бы тебя в какой-нибудь дальний лагерь, не прилети за тобой тот же Тамерлан? Выжил бы ты в захолустной больнице, отвези тебя туда Анфисина сестра? И даже если бы случилось такое чудо, куда бы ты после отправился? Здесь же, в тишине и безопасности, монах с Анфисой две недели тащили тебя с того света, и сейчас нянчатся, как с дитятком родным. И какая после этого разница как хочет использовать тебя Анфиса? А уж монаху то ты, точно, нужен как собаке пятая нога. И ты, едва задышав в свои две дырки, учинил этой святой женщине какой-то идиотский допрос с пристрастием. А не правильнее было бы тебе, карасю перепуганному, выслушав её историю, молча набираться сил, и едва, встав на ноги, теряя штаны, бежать обратно к озеру, чтобы достать тот чёртов камень и вызволить её из плена колдуньего, в котором она, почитай, полжизни своей провела? И какая, к чёрту, разница кто тебе на пути твоём встретиться, русалка ли, леший или ещё какой хрен с рогами да копытами. Урод ты, Родя, коих свет не видывал. Моль ты и тля.

Он вдруг почувствовал, как кровь прихлынула к его голове, горячей волной окатила его лицо.

– Анфиса… – сказал он, и замолчал ненадолго, подбирая слова, – Анфисушка, ты прости меня, хорошая. За всё, что я сейчас нёс, прости. Это, знать дурная кровь, заразная, гуляет ещё по мне, вот в голову и долбанула. Кто бы выпустил её, по носу бы врезал старательно.

– Ну что ты, что ты, – улыбнулась она, тихонько поглаживая его по плечу, – Чего так встормошился? Что ж такого сказал-то ты мне? Интересно было, вот и спрашивал.

– Ты только погоди немножко с камнем-то. Я его у русалки зубами выгрызу. Коль понадобится, так и озеро до дна вычерпаю, а камень для тебя добуду. Мне бы только сил ещё немного набраться, так чтобы встать и не качаться. В тот же день на Улечь и отправлюсь.

Она с благодарной улыбкой глядела на него, слегка покачивая согласно головой, словно успокаивая его.

– Не тревожься, соколик, – говорила тихо, – Главное дело выздоравливай, остальное не к спеху. Что камень достанешь, верю и знаю. Сама помогу тебе, чем смогу. А теперь, будь мил, закрой глаза и на бочок, не то спину пролежишь. В деревнях петухи уж горланить начинают, а у меня ещё конь не валялся. Завтра вечером свидимся опять.

Родион с её помощью повернулся на бок, послушно закрыл глаза, затих. Она ещё долго сидела рядом, он слышал это, чувствовал на себе её взгляд, и чувство это было ему приятно и сладостно. Ещё некоторое время он слышал тихий шёпот её целительных молитв, пока, наконец, не провалился в тёмный и тёплый покой объявшего его сна.

Глава 12

Станция Вороний Яр маялась и кисла в плену угрюмых, плаксивых облаков. Дождь зарядил ранним утром, в аккурат в ту минуту, когда Иван Иванович с Вараном въехали через распахнутые Тимофеем ворота во двор и с небольшими ослаблениями и перерывами лил уже четвёртый день, разукрасив всё вокруг кляксами грязи и зеркалами луж. В виду непреодолимых обстоятельств все экспедиционно-заготовительные работы величайшей волей начальника станции были приостановлены. Сам Иван Иванович, представив Варана Тимофею и Матрёне, не распрягая коня, наскоро принял чая с блинами и отбыл в южном направлении, по обыкновенью не уведомив работников о времени своего возвращения. Перед отъездом, однако, не забыл о своём обещании: отдал распоряжение Тимофею выдать новому работнику старенькую, немного потёртую, но добротную ещё гитару, оставшуюся от одного из бывших постояльцев. Посему на станции, вместе с непогодой, четвёртый день царила этакая весёлая и добрая, но без излишеств и злоупотреблений, тихая анархия. И с Матрёной, и с Тимофеем Варан довольно легко и просто нашёл, что называется, общий язык и с первых минут знакомства обрёл их самое душевное расположение. Рабочий день начинался рано, едва всходило солнце, однако же, рано и заканчивался. С утра, управившись со скотиной и прибравшись во дворе, Тимофей с Вараном занимались косметическим ремонтом внутренних помещении вокзала, белили потолки и стены, красили пол. Заканчивали часов около четырёх, после чего шли в натопленную до мягкого жара баню, которую, в связи с малярными работами, Матрёна готовила для них каждый вечер. Смыв с кожи пятна извёстки и солоноватые следы пота отнюдь неизнурительного трудового дня, работники спешили в уютный Матрёнин буфет, где уже ждала их четвертинка самогона и сытный горячий ужин. Отстоловавшись не до тяжести в брюхе, но до удовольствия в сердце, расходились по своим углам на роздых, что длился, обыкновенно, около полутора часов, после чего, как только зубчатый таёжный горизонт сливался в сумраке с сизым небом, вновь собирались в буфете на вечерние посиделки. Эти несколько вечерних часов особо тешили душу Варану, наполняли её какой-то лихой упоительной радостью и немного странным, неведомым ему доселе теплом, исходящих от этих, почти незнакомых ещё ему, людей. Стол украшен был настоящим, вскипячённым на углях самоваром, вокруг которого теснились две-три плошки с различными вареньями и мёдом, короб с пышными булками, и большой кувшин с яблочной или ягодной наливкой. Отведав наливки и, напившись чаю с булками, под душевные разговоры, сдобренные безобидными шутками, приступали они к недолгой игре в карты или домино. Затем Варан брал в руки гитару и тешил благодарную публику своим богатым музыкальным репертуаром. Он органично чередовал душевные изыски романтиков-бардов с популярными шлягерами вокально-инструментальных ансамблей, учитывая пожелания слушателей, тешил Матрёну обожаемыми ею романсами, а Тимофея особо удававшимися ему шедеврами уголовно-блатного фольклора. Отдельные номера удавались ему настолько, что Тимофей, подпевая ему хриплым срывающимся тенором, украдкой подхватывал пальцем с уголка глаза скупую мужскую слезу. Когда же звучали исполненные щемящей тоски романсы на стихи Есенина, Матрёна, глядя на исполнителя широко раскрытыми глазами, не стесняясь и не вытирая слёз, роняла их прямо на скатерть, а под раскрытым настежь окном буфета начинал тоскливо завывать Волчок. Когда же лирические эмоции начинали переполнять зрительный зал, Варан умело делал паузу, и предлагал “смазать тачку”, то бишь спрыснуть наливкой пересохшие голосовые связки. Слушатели дружно соглашались, затем после какого-нибудь небольшого рассказа про суровую и полную опасности Варанову жизнь, исполнялась цыганочка с выходом, сменяемая весёлыми, не всегда приличными частушками. Примерно в таком ключе и прошли в Матрёнином буфете три первых дождливых вечера пребывания Варана на станции, быстро и твёрдо сделавших его душою общества.

На исходе четвёртого дня, Варан, помывшись в бане и отужинав котлетой из свежезаколотого молодого поросёнка, лежал, широко раскинув ноги, на толстом ватном матрасе. В комнате царил полумрак, но он не торопился зажигать лампу. Крепкая деревянная кровать, та самая, на коей ещё недавно возлежал его, оставленный в таёжном ските, раненный товарищ, тихо поскрипывала при каждом движении его могучего тела. Он, тихо перебирая гитарные струны, наблюдал за спускающимся с потолка на своей невидимой нити, маленьким паучком. Паучок, то опускаясь, то приподнимаясь, висел прямо перед его носом, Варан, забавляясь, раскачивал его осторожными, лёгкими дуновениями. В окно негромко барабанил мелкий дождь, несмотря на это форточка была приоткрыта, и Варан, наслаждаясь лёгкими волнами прохладного мокрого воздуха, размышлял о своём, недолгом пока, пребывании в Вороньем Яре, о новой, ранее неведомой ему, такой замечательной жизни.

“Удачно я, однако, попал, – думал он, – Натурально банчок срезал, впервые за все свои лихие годы тишину поймал. Мне нравится здесь абсолютно всё. Да, я здесь работаю, чего, по большому счёту, не делал никогда в своей жизни. Да ещё, вот бы кто узнал, каждое утро выгребаю лопатой дерьмо из свинарника. Но ведь это там, за забором, я бы под пистолетом не стал этого делать, а здесь вовсе даже не западло. Кормёжка и выпивка от пуза. К тому ж и бабла мне за это перепадёт немало. Если верить Тимохе, начальник – мужик покладистый и не жмот, Радиатор за свою метлу отгребал у него, как учёный по ракетам. Да что там деньги – труха бумажная. Разве ж это не жизнь? Начальник сказывал: захочешь уйти – держать не стану. Только что-то пока не хочется мне уходить. А повариха какова! Мало что жрать готовит – язык проглотишь, так ещё и собой не дурна, и телом, и рожей удалась. А музыку как чувствует! Эх, так бы и прижался к ней всей плоскостью тела, как к русской печке! Только чую, нахрапом её не взять, гром баба. Тут тонкий подход нужен. Это ничего, есть баба, и есть время, остальное дело техники. В общем, если здраво рассудить, это, пожалуй, и есть то, что называется сладким словом “свобода”. Именно это, а не то, чем жил я всю свою жизнь в промежутках между отсидками”.

Настенные ходики тихо отбили час. Варан поглядел на циферблат. “Семь. Ну что, пора пойти, чайку дёрнуть, да народ поразвлечь на сон грядущий”. Он обулся в подаренные ему Матрёной калоши, перекинул через плечо гитару, вышел на крыльцо. Дождь утих, двор был объят упоительной тишиной. Варан двинулся по усыпанной мелкой щебёнкой тропинке ко входу в буфет. В прозрачном вечернем воздухе стоял запах дождя, тайги и угольного дымка. Варан остановился, слегка опьянённый этим букетом, решил немного подышать. Скрипнула кухонная дверь, во двор вышла Матрёна с двумя большими вёдрами, полными вареной в мундире картошки, смешанной с пищевыми отходами, направилась к свинарнику, подмигнув на ходу Варану.

– Погодь, Мотя, – Варан скоро подскочил к Матрёне, – Чего надрываешься, я же вот он, стою. Держи инструмент.

– Ой, – улыбнулась она, – Вот уж верно, мир не без добрых людей.

Он протянул ей гитару, сам подхватил пудовые вёдра, вместе пошли в хлев. Вылив содержимое вёдер в корыто, Варан встал поближе к Матрёне и стал с интересом наблюдать за свинячьим ужином.

– Глянь, как к пайке ломанулись, – с усмешкой сказал он, глядя как поросята, толкаясь, повизгивая и покусывая друг друга, смачно чавкали своею баландой, – Точно, как люди, после шести кубов выработки. Не зря, видать, говорят: жрать – свинячье дело.

– Что ж ты хотел, с утра не кормлены, – ответила Матрёна и вдруг расхохоталась, разглядывая Варанов затылок, – Ой, не могу, Санька, у тебя голова, что репей, с кобельего хвоста отодранный. Ты когда стригся в последний раз?

Варан провёл ладонью по затылку.

– Да это я после бани с мокрой головой передохнуть прилёг, вот оно так и причесалось. А постригался-то я и впрямь давненько, это ты верно подметила. Позабыл за делами. А теперь где? Может, ты чем поможешь?

– Да как же не помочь, – Матрёна ласково как-то погладила Варана по взъерошенному затылку, – Иди в баню, там тепло ещё, жди. Я к себе, за машинкой.

Она подхватила вёдра и, не спеша, плавно покачивая бёдрами, вышла из свинарника.

“Вечер становится положительно нескучным, – подумал Варан, закинул на плечо гитару и пошёл в баню, – А баба она душевная, однако ж”.

Ещё не остывшая баня была наполнена мокрым душноватым теплом. Варан выдернул тряпку, коей была заткнута отдушина в парилке, распахнул все двери и форточку, поставил табурет под тусклую лампочку, сел. Вскоре появилась Матрёна с ручной постригальной машинкой в руке.

– Рубаху-то скидовай, космач, заволосится ж не то.

Варан послушно снял исподнюю рубашку, кинул на скамейку.

– Вот така техника, Санька, другой не имеется, – она пощёлкала машинкой у него перед носом, – Мы ею баранов стригли, раньше у нас были. Всё ж лучше, чем ножницами. Тебя как, под бокс или под горшок? Или мож, чего помоднее закажешь?

– Да какое там, – махнул рукой Варан, – Наголо валяй.

Матрёна уверенно принялась за дело, на влажный дощатый пол полетели клочья тёмных, с небольшой проседью, волос. Левой рукой она мягко придерживала его голову в нужном направлении, животом слегка касалась его спины. Варан затих.

– Молодой такой, а уж инеем подёрнуло, – говорила Матрёна, ловко орудуя машинкой, – Чай не сладкую жизнь прожил. Ой, а картинка-то какая красивая, – прошептала она, зайдя к Варану спереди, – Ну-ка распрямись.

Варан послушно разогнул спину, выставив на обозрение Матрёне роскошный собор с тремя синими куполами.

– Умелый, знать, человек писал, – Она легонько провела по куполам кончиками пальцев, – а ведь больно, поди, было?

– Пустяки, – ответил Варан, – Ты, когда шьёшь, палец, иной раз, накалываешь?

– Случалось.

– Так это то же самое. Правда, раз тысяч пять подряд, – скромно улыбнулся Варан.

– Ой-ой-ой, – протянула Матрёна, – и зачем же так себя казнить? Нешто без этого нельзя?

– Нам нельзя, Мотя, – лицо Варана осенилось чувством долга и ответственности, – Ну просто никак нельзя.