Морские берега

– Не буду, – мрачно резнул Полиевкт.

– Как же, совсем не будешь?

– Совсем не буду, – оттяпнул монах. – Уедешь, тогда уберу.

– Да мне-то тогда на что?

– Ну-к что ж: вон веник в углу.

И он указательно пальцем ткнул в угол коридора.

Впрочем, у нас с Полиевктом отношения были на ять – нас подружил лукавый случай. Стою я у двери его комнатки, заглянул в нутро, говорю:

– А хорошо, брат, в келье твоей, Полиевкт.

– Не больно хорошо, – криво усмехнулся.

– А что?

– Икон много.

Он, видимо, ждал удара от слов моих, и то мое оскорбленье доставило б монаху неизъяснимую боль и наслажденье: «Терзай, мол, мучь, а я вот – терплю!»

Но я сказал другое:

– Что ж иконы: коли веришь – держи, а я вот не верю – на што мне они, даром не надо.

Как лист на ветру, встрепенулся монах, радость пробилась в глазах:

– Это ты хорошо сказал, – похвалил он громко мои слова. Помолчал, махнул рукой и, в дверь уходя, еще раз повторил: – Оч-чень ты хорошо сказал: на что они тебе?

С тех пор Полиевкт был со мною ласков и прост в обращении. Он мне кое-что рассказал и о старых годах Афона, он мне поведал о том, как спутался разум монаший в этой нежданной диковинной жизни.

– Что же, и мы в свои годы жили, потрудились, – вел рассказ Полиевкт, – мы даром хлеб не ели, но вся та жизнь – с краев и до дна – была иная. А теперь живешь – не живешь, будто захожий путник в чужом дому… Вроде, оно выходит, муравейник здесь разорен, и на том месте сарай построен. Муравьи, что дым в облака – пропали. А десятка два жить тут осталось, в сарай сползли. Живут – не живут, и что им сарай пустой: сарай не муравейник. Так и мы – жизни той не воротишь, а в эту жизнь – чужие мы…

Много в миру чужого народу теперь живет. Съежился он, иззябся от крепких морозов жизни, темной пеленой глаза ему заволокло, куда идти – не видит и не знает.

Ну что же, так в мире испокон заведено: кто путь свой до предела изойдет – тому в беспутице туманной пропадать.

В Афоне народу мало. Тишина кругом – первобытная. Красота в горах – несравнимая, – такой красоты не встретишь нигде по берегу Черного моря. В Афоне, в центре совхоза, на площади – шегутится торговля: тут кооперативные лавки, тут и базарчик, торгующий ходкой снедью. Возле базара, у моря – лавчушка ютится в бывшей часовне, и в просветах стен, где черно от древних икон, гордо и бодро зовут за собой слова про абхазскую волю, про радостный труд, призывы читать «Зарю Востока», а рядом – смешная густая афиша, ее мастерили сплеча – афиша зовет на праздник:

«Состоицца буфэт… торгует лафка… Будит большая дикломация…»

Видимо, как диктовал себе в мыслях писака-горец, как шевелил словами, – так и врезал их в афишу, мало робея перед скучной грамматикой.

И вот подошло торжество. С гор собрался народ. В клубе шел туземный спектакль. Резвились на воле туземные игры. Медлительные, важные абхазцы чинно прохаживались берегом, толпились на базарной площади, толкались по аллеям. Женщин мало – почти не видать, – одеты в черное, словно в трауре. Абхазцы смуглы и стройны. Одеты в серые плотные рубашки, тонко, в рюмку стянуты ремнями, ремни повиты серебряным узором; штаны заправлены глухо в легкие сапожки, у других завиты в цветные обмотки. На головах искусно смотаны и за плечи ловко, легко перекинуты мохнатые серые башлыки. У пояса острый зоркий кинжал, за поясом черный зловещий револьвер. Гулянье сжалось на узких зеленых прудах, у самого берега моря; рассыпались малые кучки по склонам горы, в кипарисных аллеях, заползли по крутому шоссе, по тропинкам туда, где стоит монастырь, где гигантские тянутся ввысь корпуса для наезжих больных – это бывшие кельи-норы монашьи и жилье высоких особ, монастырских чинов.

Праздники любят бутыли вина, южные праздники любят вино в бочонках. Северный пьяница хмелен стаканами, горец ведром только щекочет свой хмель: горцу вино что крестьянину квас. И ныне, на празднестве, попито много, но хмель не берет, только в туманах пропали глаза. Негромкие кучки сидят по траве, под звон инструментов – и звонких и грустных, как горные речки, что путь пробивают в чащах, – горцы поют любимые песни. И песни те столь же прекрасны и стройны, как этот зеленый покров на горах, как этот сиреневый неба простор, как сам монастырь, белогривый красавец, что сказочным скоком мчался в горах и вдруг во мгновенье остыл в скаку и замер навеки над сонным бескрайним покоем. Тихо по склонам, тихо и в море – море сковал глубокий штиль.

Высохли хрустко на жарком морском берегу густые зеленые мхи – их со дна во время прибоя гонит на берег волна.

Высохли алые, черно-смолевые, желтые, белые камешки пляжа – их не достанет море, когда успокоит его в летаргической зыби тяжелый штиль. Тишь кругом. И говор людской, и горные песни, и спящее море в песне баючной – тонко звенят умирающим рокотом. На серебряную нежную морскую грудь, на тулупы зеленые вечных лесов, по горам, по влажному низовью – мягко и плавно, как птица в гнездо, опускаются в звонах и шелестах вечерние сумерки.

На заре, морозким холодком, любо взбираться на Иверскую гору. Иверская вышка – владычица кругом, царит она. над афонским простором.

Крут и труден путь – легок отдых на вершине. Иверскую вершину венчает древняя башня – седая старина от римских веков. Бродим мы в развалинах храма, щупаем, шарим замшелые стены, дышим далеким быльем, уходим памятью к тем временам, о которых остались одни вековые преданья. Вот и проталины серого камня – здесь крылись когда-то иконы, вот башня, где воины жили, подвал, где хранилось оружие, а вот – за стеклом – повалена груда костей. И над теми костями краткая запись:

Любовию просим Вас —
Посмотрите вы на нас:
Мы были как вы,
И вы будете как мы.

Эти надписи сделали, верно, монахи, этим словам недолог век. Но дышат глубочайшей стариной каменные плиты, гигантские камни осевших стен, колонны и вышки, откуда бессонный глаз схватывал зорко окрестности. В этой глуши семнадцать лет живет отшельник монах Сомон. Живет один – со своими молитвами, кормится овощью да изредка спускается с гор к греческим поселкам, добывает там кукурузу, печет из нее лепешки. Жили с ним раньше другие монахи, ушли – остался Сомон один. Когда приходят к развалинам крепости, к древнему храму путники, Сомон их водит по мертвым владеньям, повествует смиренно святые и безгрешные сказки. Потом на огне сготовит чай, накормит путников кукурузными лепешками. В свободные от молитв часы он ходит по окрестным лесам, собирает ягоды, грибы. Во время походов встречался не раз с медведями, ланями, видел волков, диких коз, кабанов – встречи сходили счастливо, зверь уходил прочь.

– А как же, – говорим, – коли хворать приходилось: как одному тогда?

– Хворать? А я никогда не хворал: семнадцать годов тут живу и болезней не знаю. Разве что утром недужно – так к вечеру встал, в этом и вся болезнь. Тут воздух чистый и легкий – с чего мне хворать?

Сомону полсотни лет. Он крепок и свеж, как буковый кряж, – видно, что веку хватит ему на целую сотню. Теперь затеял Сомон новое дело – рубит в лесу кизил, строгает тонкие палки, эти палки он продает приходящим путникам. На кизиловое дело Сомо-на толкнул горестный случай: на гору вдруг взобрались два ловкача, открыли там близ развалин пьяный притон, сами взялись водить приходящих по храму, в развалинах башни – и спьяна городят бог знает что о древних римских веках.

Шинкарщики сбили Сомону работу, отняли последнюю мзду, что он добывал на чаю, на россказнях вольных о древних веках, – так зачался для Сомона новый, кизиловый век.

Мы забрались на башенную вышку – там открывался бескрайный простор, взор терял горизонты.

Чернели, серели, синели горные хребты, за ними, не видима взору, крылась хлебная Кубань; по берегу морскому млечными точками мережат дальние города; в погожие дни, рассказывал Сомон, видны Сухум и Батум, из кружев зеленых чуть проступает бледная тень Трапезунда.

Леса и леса, кругом леса, склеились они по мохнатым горам в густую зеленую пену. Море словно смолой залито – черным и тяжким грузом припало к земле. Не оценит глаз простора кругом: небо, море, горы и леса – крепко слились без концов и начал. Дремлет природа, как в сказке богатырь, нижет сквозь сон невнятную речь, ровно и легко дышит крутой, высокой грудью.

[1925]

Примечания

Морские берега. – Написано в 1925 году. За исключением «Мацесты», все очерки имеют авторскую датировку: «Отдых» – 16 августа 1925 г., «Адлер» – 3 сентября 1925 г., «Гагры» – 6 сентября 1925 г., «Батум» – 18 сентября 1925 г., «Новый Афон» – 21 сентября 1925 г. Некоторые из них вскоре после написания публиковались в газете «Известия»: «На отдых (Путевые наброски). 1. В вагоне» – 1925, № 191, 23 августа; «На отдых (Путевые наброски). 2. Через Украину, Дон и Кубань» – 1925, № 195, 28 августа; «Мацеста» – 1925, № 214, 19 сентября; «Адлер» – 1925, № 234, 13 октября. В том же году в № 10 журнала «Октябрь» напечатан очерк «Новый Афон». Полностью цикл очерков, переработанный и подготовленный автором (в частности, им были изменены названия и содержание некоторых из них), был опубликован издательством «Молодая гвардия» в 1926 году.

Очерки созданы после пребывания Фурманова на юге, на Кавказском побережье, летом 1925 года (июнь – июль). Как всегда, писатель не расставался с дневником и заносил в него свои свежие впечатления. Работая над очерками, Фурманов делает основательный отбор фактов, чтобы выявить наиболее существенное в изображаемых явлениях. На первый план он выдвигает приметы нового, людей труда. Очерки Фурманов обрабатывал особенно старательно, неоднократно их исправлял. «Я на этих очерках пробовал себя, – заявляет писатель. – И увидел, что могу, что ушел вперед, вырос»[1 - Архив ИМЛИ, П-62, 1581.].

А. М. Горький, прочитав книгу «Морские берега», присланную ему в Сорренто А. Н. Фурмановой, дал очеркам высокую оценку.

«Сердечно благодарю Вас за присланную книжку, – писал он жене писателя 23 апреля 1926 года. – Она заметно отличается от первых книг Вашего друга и мужа; отличается и простотою фразы, и экономией слов, и точным знанием границ того, что автор хочет рассказать читателю»[2 - М. Горький, Собр. соч. в 30 томах, т. 29, Гослитиздат, М. 1955, стр. 463.].

Печатается по тексту издания «Молодая гвардия» (1926).

notes

Примечания

1