Оценить:
 Рейтинг: 0

Разведёнка

Год написания книги
2022
Теги
<< 1 2 3 4 5 6
На страницу:
6 из 6
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
– Как коротко и ёмко, спасибо.

Когда она вышла, Гоша простонал:

– Вот это женщина, я бы больше ни на кого не смотрел.

– Посмотрим, что будет завтра, – ответила Ираида.

– Варфоломеич, давай последнего, устал уже бегать, – взмолился оператор.

– Чикин, заходи.

– Мля, накаркал.

В дверь вошёл интересный субъект. Высокий, худой, с длинным хрящеватым носом на худом морщинистом лице. Он был одет в полосатые штаны, из-под пиджака горчичного цвета был виден ворот рубашки в бело-синюю клеточку и чёрный галстук-бабочка в красный горошек. На голове была клетчатая шахматная кепка. Этого гражданина знал весь город. Он работал то слесарем-сантехником, то почтальоном на почте – разносил письма, то курьером в газете, то механиком в автомастерской. И везде его выгоняли за пьянку. Он уходил в запой на пару месяцев, потом брат его кодировал, устраивал на новую работу, где всё повторялось с завидным постоянством. Его часто видели в городском парке в компании Наливки и ещё пары прожигателей жизни, где они приставали к прохожим и просили денег.

– Позвольте представиться, Илья Соломонович Чикин, единственный интеллигент в этом городе, – отрапортовался он, приподняв большим и указательным пальцами козырёк кепки, но кепку не снял.

– Очень приятно, присаживайтесь на стул, – сказал Васисуарий.

Вскочила со своего места Тоня:

– Кандидат на шоу «Разведёнка» номер три, – щёлкнула она хлопушкой.

– Позвольте, номер один и не иначе, можно я не буду снимать кепи, – слово «кепи» он произнёс с английским прононсом.

– Интеллигентные люди обычно снимают головные уборы.

– Ах, извините великодушно, – он снял кепку, и все увидели огромную плешь, обрамлённую кустиками волос серого цвета.

Он достал из кармана пластиковую расчёску, подул на неё и стал расчёсывать свои «кудри» то в одну, то в другую сторону, наконец зачесал направо.

Надо сказать, что в каждом российском городе, да что говорить, почти в каждой деревне есть такие интеллигентные пьяницы. Они найдут вас в любой толпе, подойдут, вежливо попросят закурить, поинтересуются «за погоду», вежливо предложат их угостить, покажут самое достойное, на их взгляд, и очень недорогое питейное заведение. Через полчаса общения вы уже будете знать о них всё, как будто с детства дружили, расскажете всё о себе, и, пока у вас есть деньги, они будут рядом, «отмажут» от милиции, накроют в парке своим пиджаком или курткой, когда вы уснёте пьяный на скамейке, но как только таковые закончатся, они откланяются и испарятся в поисках другого человека с деньгами.

Илья Соломонович был таким человеком в городе Сливске. Все местные алкаши неформально признавали за ним лидерство, и как только появлялись деньги и выпивка, неизменно появлялся и он, человек в полосатых брюках, горчичном пиджаке и неизменной шахматной кепке. Он прикольно острил насчёт городоуправления, рассказывал свежие анекдоты, ругал тарифы на ЖКХ и маленькие зарплаты на предприятиях, читал похабные стишки, говорил длинные, кавказские тосты, и всё это, пока было, что выпить, но как только всё заканчивалось, он быстро прощался и исчезал вместе со своей подругой Наливкой, по паспорту гражданкой Наливайко. Хотя нет, иногда он её забывал, и утром хозяева квартиры находили её на полу уборной в луже мочи и блевотины. Хозяева, естественно, били ей морду, заставляли убирать за собой и выгоняли вон до того момента, когда снова появятся деньги на выпивку.

Надо сказать, что Наташа Наливайко когда-то была очень молодой и хорошей девочкой, училась без троек. Родители: мама – местный библиотекарь, а папа – инженер на фабрике – были по местным меркам очень интеллигентными, пророчили ей поступление в институт. Но тут на горизонте появился местный молодой повеса Чикин, которого все местные жители кроме как Чика и не звали. Он покорил её своими умными речами, интеллигентным видом, неизменной бабочкой и «португальским» портвейном, каковой на самом деле был «777», или в простонародье «три топора», но алкаш-интеллигент смывал после покупки этикетку и выдавал за португальский, загадочно говоря, что знакомый дипломат ящик «оттуда» передал. Мол, зовут его «туда» книгу писать, большой роман, как «Война и мир», но он пока думает, потому что патриот своей Родины.

Историю Ильи Соломоновича Чикина знали в городе все. Дед его Давид Израилевич Цукерман, спасаясь от репрессий, приехал то ли из Питера, то ли из Москвы и женился на заведующей заводской столовой Ирине Климовне Чикиной, которая сразу запала на молодого статного еврейчика из столицы. Чтобы запутать ЧК, он взял фамилию жены. Благодаря связям своей молодой жены в администрации, он получение разрешение на частную торговлю и открыл возле железнодорожного вокзала будочку, где торговал шнурками, ваксой и всякой мелочью, заодно выправил справочку о плохом здоровье, поэтому в войну его и не призвали на фронт. В городе все знали, что если что-то надо дефицитное, например иголку для патефона или камеру на велосипед, то можно спросить у Давида Израилевича: он повздыхает-повздыхает и предложит прийти завтра, а завтра скажет, когда подойти и сколько это будет стоить. Он так и просидел всю жизнь до восьмидесяти семи лет в своей будочке, в ней и умер. Жена родила ему сына, который хоть и не считался евреем, так как мать его еврейкой не была, но назвали его Соломоном, в честь дедушки. Соломон окончил школу и поступил в ПТУ, где его научили ремонтировать обувь. Он тоже открыл своё дело – ремонтную мастерскую в Доме быта, где чинил не только обувь, но и приёмники, часы и другую аппаратуру. У него можно было подпольно купить заграничные журналы мод, или с фривольным содержанием, или пластинки для проигрывателей с популярными на западе исполнителями. Правда, за очень большие деньги. Он, как и отец, тоже женился на русской, вернее на хохлушке Оксане, которая приехала по распределению из Харькова на фабрику ДСП, тогда ещё фанерную, и была на пятнадцать лет моложе. Она пришла чинить к нему босоножки, он влюбился в юную красавицу, и через месяц они поженились. Давид Израилевич повздыхал и купил молодожёнам большую двухкомнатную квартиру в центре. Оксана родила сына, назвали Борисом, который полностью оправдал ожидания отца и деда: открыл в городе ещё одну мастерскую обуви, где якобы разработал вечный клей, который будет держать подошву пожизненно, и брал за свои услуги очень дорого. Надо сказать, что клей он использовал обычный и, когда люди снова приносили отклеившуюся подошву, он ругался, что носят неправильно, бегают по лужам, а новый клей этого не любит, тут же предлагал новейший клей из Европы (друг дипломат привёз из Франции) и брал ещё дороже. Илюша же был поздним ребёнком, Оксана родила его, когда ей самой уже было сорок лет. Отцовство Соломона Давидовича было под сомнением, так как соседи видели несколько раз, как из их квартиры выходил известный в городе поэт Олег Зисский, пьяница и дебошир, известный своим стихотворением на день ставосьмидесятилетия города:

«Ты мой Сливск, золотой, словно слива,
Будто яблок медовых налива».

Но у Соломона Давидовича сомнений не было, он записал Илью на себя и растил его как собственного сына. Соседские мужики уважительно говорили:

– Ишь ты, здоров ещё Соломошка, прямо бык-осеменитель, – и продолжали играть на скамейке в домино.

Илюша рос избалованным ребёнком. Баловали его все – мама, дедушка, бабушка, отец, старший брат. Он даже на улице носил костюм, белую рубашку и бабочку, когда подрос, то его отдали в музыкальную школу по классу скрипки, но он не преуспел, потому что был ленивым до ужаса. Всё, что он начинал делать, ему надоедало сразу же, он всё бросал и начинал что-нибудь ещё. Ему дарили игрушки, которые через два-три дня валялись сломанные или разобранные под кроватью, потому что он хотел посмотреть, что там внутри, а собрать обратно было лень. Мама считала его особенным, и он оправдал её надежды, когда на её пятидесятичетырёхлетие прочитал стихотворение собственного сочинения:

«Мама-мамочка-мамуля,
Ты такая красотуля,
Ветер в парус кораблю,
Всё равно тебя люблю».

Мама расплакалась и весь вечер говорила, что сын её – гений.

Никто в тот вечер так и не заметил, как со стола пропали две бутылки портвейна, который, в общем-то, никто и не пил, но поставили для гостей. А Илья с друзьями выпили вино в подъезде, опьянели, ругались матом, пели похабные песни под гитару, пока сосед дядя Гриша не разогнал их по домам. С этого знаменательного дня жизнь Ильи Соломоновича Чикина понеслась по наклонной. Надо сказать, что точные науки ему давались плохо, а вот в гуманитарных науках он преуспел. Был весьма начитан. Когда в школу все ходили в одинаковых синих «школьных» костюмах, его мама одевала в чёрный двубортный, всегда в белую накрахмаленную рубашечку и неизменную бабочку:

– Ты должен отличаться от остальных, ты же другой, – говорила всегда она.

Это, наверное, и повлияло на всю его дальнейшую жизнь. Парень был не лишён талантов. На заре горбачёвской перестройки он написал стишок на злобу дня:

«Здравствуйте, дяденька Горбачёв,
Пишет вам маленький мальчик Вова,
Главное, чтобы у вас хорошо,
Ну, и у нас чтоб не очень хреново».

Дальше там было про колбасу, сахар и макароны по талонам, водку, которая пропала, и все пьют самогон. Короче, про бытность. Песню пару раз в «Сливе» исполнил местный бард и музыкант Заноза, даже хотел ехать с этой песней в Москву, на телевидение, потому что «перестройка – плюрализм – гласность», но ему вежливые люди в костюмах объяснили, что не надо. Но во дворах эту песню пели под гитару ещё долго, наливая самогону её автору. Потом он написал пару рассказов, которые задумывались как романы, но из-за лени автора сокращались до нескольких страниц. Слезливый рассказ про бедную дворняжку под дождём даже напечатали в областном ежегодном альманахе и даже заплатили автору небольшой гонорар, который был тут же пропит с друзьями.

В шестнадцать лет, посмотрев пару кассет с порнухой, которую дома сутками переписывали два видеомагнитофона на продажу (кассеты продавали папа и брат через ларьки, которые они открыли по всему городу и в которых продавали алкоголь и сигареты, несмотря на запрет), он успешно опробовал новые знания на сорокапятилетней толстой продавщице тёте Клаве, которая после этого стала продавать ему так горячо любимый им портвейн. Тётя Клава молчать не умела, и он, поочерёдно, стал любовником многих женщин «бальзаковского возраста» города Сливска.

– Понимаете, – говорил он друзьям поучительным тоном, – баба после сорока ягодка, уже всё попробовала, хочет чего-то новенького, жара в постели.

– Извращенец, вон девок сколько помоложе, – говорили друзья.

– Да что они понимают, ваши девки, сунул-вынул, и ни она удовольствия не получила, ни ты. Женщины, как вино, – тут он обычно щурился как кот, обожравшийся сметаны, и шёл дальше по женским истосковавшимся рукам.

Ему везде наливали, везде были рады, каждый день превращался в пьянку. Похмеляться он не умел, поэтому каждое неправильное похмелье приводило его к затяжному запою. Брат Борис его кодировал несколько раз, но кодировка на него действовала ровно месяц, ему зашили «торпеду», но друзья-алкаши вырезали её ржавыми ножницами, отчего он чуть не умер от заражения крови. После месяца в больнице он ходил героем и сравнивал себя с Высоцким, который, по слухам, сам себе выгрызал «торпеды», чтобы бухать дальше.

В двадцать пять лет с ним случилось несчастье: вдруг начали вылезать роскошные русые волосы, он бросился к врачам, но те только разводили руками, стал пробовать народные средства, включая помазание головы на ночь свежим конским навозом, как посоветовал старый пройдоха-алкаш Митрич, который видел, что так делали у них в деревне. Но волосы выпадали и выпадали, а от навоза вообще стали серыми. Тогда он купил в магазине кепку в черно-белую клеточку и стал вводить новую моду среди жителей Сливска. Моду, правда, никто не поддержал, тогда он стал считать себя эстетом и всегда просил разрешения в компании не снимать головной убор, что ему, конечно же, разрешали.

Примерно в этот период он и встретил Наташу Наливайко – фею, нимфу. После прогулки с ним по вечернему парку она собрала вещи и переехала к нему в квартиру, где из мебели был только матрац, стоящий посередине комнаты на четырёх кирпичах, и стол на кухне. Сидеть приходилось на пластиковых ящиках, которые принесли друзья, стащив возле магазина.

– Ничего-ничего, – вещал он, – нам не нужен этот мещанский быт, мы люди простые, за хлам не держимся. Я, если хочешь знать, только свистну с балкона, и мне всё принесут – и мебель, и выпить, и покушать.

– Хорошо бы, – сказала тогда Наташа, офигевшая от скудности меблировки.

Но в дальнейшем история показала, что, сколько он с балкона ни свистел, никто не спешил принести ему стулья, кресла, шкаф для одежды, комод или хотя бы телевизор. Был, правда, старый переносной приёмник на батарейках, который они иногда слушали, чтобы не отстать от жизни.

– Мещанство, оно выламывает мне руки, поэт должен быть свободный от этого быта, как Маяковский, как Есенин, ничего не надо, – кричал он, когда они ругались.

– И пьян? Да, и пьян? – кричала она, не находя других аргументов.

– И пьян, – соглашался он, увлекая её на матрац, где они громко начинали заниматься сексом.

В тяжёлые времена, когда совсем не было денег, он отводил Наташу, которую все называли Наливкой, не иначе на вокзальную площадь к гостинице, где сдавал её на час приезжим командировочным. Но потом она потеряла вид, лицо опухло, руки стали дрожать, мылась она редко, пованивала, да что уж скрывать, воняла перегаром. И командировочные стали в шутку просить денег, чтобы с ней переспать, возле гостиницы уже толпилось много молоденьких девчонок, готовых заработать на приезжих.

Тогда он стал появляться на свадьбах, заходил, когда гости начинали выбегать покурить, садился за стол, говорил тост молодым, выпивал, снова наливал, выпивал, брал пару бутылок и испарялся, пока не сообразили, что ни родственники жениха, ни родственники невесты его не приглашали. Потом, правда, на свадьбах ставили «дежурного», и, когда он заходил, его вежливо просили удалиться, а когда он настаивал остаться, то выпроваживали уже невежливо.


<< 1 2 3 4 5 6
На страницу:
6 из 6