Беседы с Жоржем

Я сначала хотел возмутиться достаточно бестактным вопросом, и приготовил саркастическую фразу, сглотнул и набрал в лёгкие воздух – но вдруг осознал, что самым верным ответом будет такой:

– Не знаю. – Конечно, странный факт для меня самого требовал разбирательства, но, правда, не было возможности сделать это самостоятельно. Помню лес, холод, шлейф самолёта и маленький домик, плотно укрытый снегом. А раньше было вчера. И на помощь приходит Вальдхаузен, становясь серьёзным и вкрадчивым.

– Так я и думал. В таком случае у вас должен возникнуть закономерный вопрос – кто такой этот лесник и что это за место. И что нас с вами связывает. Некоторые ответы лежат на поверхности, по крайней мере, для меня. Я – последний обитатель того, что осталось от мира Жоржа Павленко. Мы принадлежим друг другу – я и лес, хоть теперь это почти просто заурядный дендрарий. А когда-то… Ну, вы хотя бы должны быть в курсе существования многих миров. Поскольку же вы явно неофит, можете и не знать, что, в отличие от прочих, вселенная доктора Павленко простиралась на шесть континентов и пять океанов, солнечную систему планет и ряд ближайших звёзд. Сейчас же мне приходится охранять, наверное, уже заповедник, жалкий островок, тонкий слой мира, который едва не растворился в натуральной реальности. Доступ сюда, увы, перекрыт, канал отрезан. Добраться можно исключительно, что называется, в собственном теле. Поэтому в первый раз я довольно сильно удивился вашему визиту. Таким образом, со всей очевидностью напрашивается вывод о том, что вы при содействии Жоржа открыли свой узел – который неизвестным для меня образом состыковался с его миром.

Вальдхаузен подобрал под себя ноги, в четверть оборота наклонил торс в мою сторону, облокотившись подобно мыслителю Родена о колено и опирая подбородок о кулак. Иногда вдруг понимаешь, что по крайней мере один из двух собеседников тронулся умом, или же приходится снова менять представления о жизни. Я не нашёлся, что возразить.

– Это всё так неправдоподобно… – Как в костёр подбрасывают дрова, я поддержал беседу осторожным вопросом: – Ну, хорошо, а что держит вас здесь, то есть не даёт возможности спуститься к автостраде и уехать в город?

В глазах лесника разгоралось пламя.

– Ах, вот что вас смущает. Представьте себе, что грамотного человека выбрасывает на остров, населённый миролюбивыми туземцами, находящимися на ранней стадии развития. Человеку повезло, с ним на сушу попадает сундук с книгами, чернилами и бумагой. Так вот, пришелец в земле добродушных дикарей, он может построить дом, создать семью, даже стать вождём, но никогда он не расстанется с частью своего мира, будет без конца перелистывать книги и писать дневники. А я, признаться, являюсь и порождением, и частью призрачного леса, и мне тоскливо за его пределами. Что, впрочем, не мешает иногда мотаться в город, обходить границы леса, стрелять по белкам и непрошеным гостям.

Вальдхаузен поднимается, подходит к столу, подбирает ружьё и, доводя процесс до конца, его заряжает.

– Теперь-то вы понимаете, какими могут быть марсианские экспедиции и что такое опустошение?

– Да, конечно, – сказал я, вдруг почувствовав себя неуютно.

И на всякий случай исчез.

О СТЕНАХ

Со стороны, куда стремится солнце, в рассветных лучах дом казался тёмной башней. Оставляя позади тени голых деревьев, я миновал калитку и подходил к порогу, и под ногами хрустел оледенелый снег. Отворив высокую дверь, через которую легко прошёл бы и титан, если бы знал код замка, я поднялся по винтовой лестнице и, остановившись у смотрового окна, с высоты третьего этажа окинул взглядом парк: там, за пустошью, он встречался с хвойным лесом, зеленеющим под стайкой серебряных тучек.

«Всё-таки, под защитой стены хорошо», – ворочалась мысль. Сквозь пальто проникал согревающий воздух, а капризное человеческое тело любит, когда ему становится лучше. По спине, сладостно принимающей тепло, побежали мурашки, а на ум сами собой пришли строки:

«Есть люди-черепахи, укрытые в броне,

Но тяжестью рубахи прижатые к земле».

«И что? – человек немыслим без одежд, без дома, без продолжения своих рук», – возражал я себе и тут же вновь принимал противоположную сторону: «Впрочем, как бы низко ни находился человек, взгляд его, нет-нет, да и поднимется к небу».

«Порой им только снится, как ловко наверху

Летают люди-птицы в снежинках и в пуху».

Я отвернулся от окна и, сменив занятие, полагал оставить и стихи, но владеть собой ещё не значит владеть ситуацией, и память настойчиво шептала:

«На этом странном свете есть люди-облака,

Их вечно гонит ветер, сминая им бока».

Я уже двигался дальше, но ритм просто преследовал меня, явно вознамерившись отчеканить слова до последнего:

«И холодно, и сыро, и нет прямых путей

Внутри большого мира, среди больших людей».

На этом я, наконец, оставил себя в покое, шагая по галерее и рассматривая фамильные портреты, пейзажи с изображением местного ландшафта, причём впереди от традиционных полотен, выполненных кистью и красками, экспозиция переходила к опытам в художественной фотографии. Помню, однажды Жорж за чашкой парагвайского чая, который обычно в первый раз поражает воображение, а затем – нёбо, рассказывал, как у него гостил большой знаток искусств, багетных дел мастер и вообще человек хороший. «Конечно, – говорил гость, – ваши произведения нуждаются в более солидных рамах, надеюсь, я вас не разочарую. Но что касается поверхности полотен – напрасно вы их не защищаете стеклом, ведь открытый воздух их портит». На что Жорж, улыбаясь, охотно сообщил, что, на самом-то деле, стёкла есть, только они имеют специальный слой, предотвращающий отражение света. «Неужели?» – удивился гость и тут же попытался удовлетворить своё любопытство самым непосредственным образом – при помощи пальца. Но Жорж его остановил, мотивируя капризностью антибликового покрытия. Знаток долго ходил вокруг, глядя на поверхность с разных сторон, однако до конца так и не поверил: «Этого не может быть! Этого просто не может быть…» – с некоторой неуверенностью констатировал он, да так и остался в сомнении. «Именно поэтому, коллега, – комментировал мне г-н Павленко, – в ходе исследований нельзя ограничивать себя инструментами, нельзя пренебрегать самыми, казалось бы, примитивными способами для выяснения истины, поскольку часто умозрительные построения оказываются мыльным пузырём, который лопается от соприкосновения с грубой действительностью».

Шаги заглушались плотным ворсом ковровой дорожки, но, не успев отдышаться, я слышал биение собственного сердца, постепенно входящего в норму. И раньше испытывавший соблазн всё-таки выяснить, есть стёкла в рамах или нет, я остановился и приблизился к фотографии с подписью «Дебют четырёх коней», где г-н Павленко и я в белых одеждах сражаемся с двумя тёмными противниками, причём один из них, г-н Ворсюк, поднял коня на дыбы. «Удивительное дело, – подумал я, – кто-то из техников захватил с собою фотоаппарат». Вообще-то, по логике событий это был скорее эндшпиль. Протянув руку, почти прикоснувшись к взлетевшему вверх копыту, я вдруг ясно услышал речь – и потерял к эксперименту интерес, превратившись в слух.

Впереди, из дальнего холла, слышался голос Чучельника, и я, ступая непонятно зачем медленно и тихо, двинулся туда.

– Глубоко уважаемый и горячо любимый Жорж, – доносился раскатистый баритон, – признайтесь, давно вы не были на балете, а? Но ведь ограничение области интересов искажает субъективную реальность, между прочим. Так вот, помните книгу комиксов Жана Эффеля «Сотворение мира» по библейским мотивам? Когда я увидел одноимённый балет, то вдруг получил серьёзный удар по своему чувству юмора: да, только так, выделывая па, размахивая руками и ногами, то есть используя весь свой физический потенциал, и можно что-то сотворить. А что думаете по этому поводу вы?

Теперь я отчётливо слышал и голос г-на Павленко.

– Не следует недооценивать человеческую природу. Уж мне-то можете спокойно верить, я-то имею все основания для утверждений априори. Когда-то люди наделяли природу своими чертами, землю располагали на черепахе и разговаривали с пустотой. В этой в целом ошибочной системе была своя логика, но всякому заблуждению – своё время. Теперь, когда стало ясно, что и Солнце – всего лишь атом вселенского пламени, мы рассматриваем организм человека с механистических позиций, а на мозг глядим как на композицию микросхем. Однако это просто смешно – путь человека от, извините за выражение, праха земного, до, грубо говоря, венца природы весьма протяжен, и сегодня со всей очевидностью вдруг становится понятным, что иначе как антропоморфным его назвать нельзя. Соответственно, и дела человека – его такое же продолжение. Всякому заблуждению – своё время.

Я стал различать тени на гладком полу, и тут из противоположного коридора появилась Тутта, уже успев освоиться и приняв на себя часть хозяйских хлопот: в руках она несла поднос с кофейником и чашками. Я решительно появился.

– Следует заметить, – собственный голос казался мне несколько резким после недавнего мороза, – сегодня многие приходят к выводу, что часть задач, которые возлагали на кибернетику, экономически целесообразнее решать при помощи естественного инструмента – человека. В частности, планируется на Марс отправлять не беспомощные механизмы, а подготовленную миллионами лет эволюции машину из крови и плоти. Путешествие в один конец. Немалый шаг для человека, небольшие расходы для человечества.

Меня, по всей видимости, поджидали, поскольку и Жорж, и Чучельник оживились, а количество чашек на подносе равнялось четырём. Тутта, располагая приборы на стеклянном столике, окружённом креслами с кожаной обивкой, улыбнулась и сказала:

– А у нас уже всё готово!

– Да, – сказал Жорж, – в самом деле, коллега. Ну что, пора на штурм?

– Пора, – сказал я, подхватывая нить событий.

Мы сидели вчетвером вокруг кофейника и пили волшебный напиток. Чучельник был явно доволен собой, то и дело улыбаясь уверенно и красиво. Как-то уж совсем он не соответствовал серому типажу работника госбезопасности. Жорж, задумавшись, прикрыл глаза ладонью, а Тутта с интересом смотрела по сторонам. По периметру холла наблюдалась без сомнения любопытная экспозиция из рыцарских доспехов в полный рост, тяжёлых самострелов, пробивающих любые латы, копий и мечей. Я вдыхал густой аромат, чуть склонившись над чашечкой и грея об неё руки, чувствуя, как горьковатая жидкость проникает в кровь.

Белый ветер. Белый снег. Наши всадники выстроены в линию, мы с Жоржем и компанией объезжаем строй. Всего я насчитал пять десятков – неплохо для воскресной прогулки, но всё же маловато для решительной битвы. Впрочем, возможно, армия противника зализывает раны после сокрушительного разгрома. И наши воины теперь основательно экипированы и тяжело вооружены – солнце блестит на неровной поверхности бывавших в бою панцирей, наплечников и шлемов. Одно неудобство – металл, даже поверх густого меха, на холоде просто замораживает, и Жорж направляет коня вперёд, в неизвестность, и отряд с четвёркой в авангарде приходит в движение.

– Жорж, – мой голос сносится ветерком, и приходится говорить громче. – Всё-таки, возвращаясь к вопросу об антропоморфизме. Неужели вы полагаете, что реальность такова, какой её видят люди?

– Коллега, вы всё ещё не поняли? Человек никогда не узнает, как устроена вселенная на самом деле, потому что никакого этого самого дела нет. Есть определённый ареал обитания и интересов, который мы не в состоянии существенно углубить именно по той причине, что нам это и не нужно ни при каких обстоятельствах. Задачи, стоящие перед человечеством как перед организмом, диктуют и направление движения, и чувствительность рецепторов. – Г-н Павленко перевёл дыхание. – Далее, нет никакой разницы, какую терминологию использовать в науке – важна её непротиворечивость и унификация, вы не станете спорить. Пусть бы мы атом называли кирпичом, а кирпич – корпускулой. Важно, что каменщик по-прежнему будет возводить стены, а военные – грозить смертоносным оружием. Как бы ни выглядела вселенная в глазах человека, именно из такого представления он единственно и может получить результат, именно таким и является его мир.

Мы скакали без остановки, но снежному полю, подёрнутому позёмкой, не было видно конца. Не говоря уже о том, что никак не проявлял себя враг – ни отдалённым блеском доспехов, ни топотом копыт.

– Глубоко уважаемый! горячо любимый Жорж! – Чучельник, которого заслоняет г-н Павленко и особенно его широко развивающийся ярко-синий плащ, пытается перекрикивать ветер. – В ваших построениях есть существенный изъян: этот механизм не будет работать, если мы встретимся с нечеловеческим разумом. По вашей теории мы не только не сможем его понять, воспринять, но и тем более не будем в состоянии совместить фундаментальные знания разных цивилизаций. А это противоречит научной методологии.

Пар вылетает из ноздрей наших коней, из-под копыт брызжет снег. Ярко-голубая высь колеблется под сияющим солнцем. Сзади слышится ровный топот молчаливых всадников, их синие плащи на фоне треплет морозный воздух среди чистого поля, начало которого где-то там, за горизонтом, наверное, сливается с небом.

Я повернул к Тутте голову и сказал:

– Если мистер Чучельник захочет сократить своё обращение к Жоржу, у него выйдет «гугл» или же «гугол». Это означает очень большое число, единицу со ста нулями.

Она улыбнулась, насколько можно было видеть из-под шлема и шапки, надвинутой на глаза, хихикнула и, заслоняясь перчаткой от ветра, заметила:

– А может быть, он сделал как раз наоборот.

Жорж некоторое время держал паузу, но, видимо, не дождавшись других возражений, приподнялся в седле и сообщил:

– Возможно, я и нарушаю научную методологию. Возможно, мы не найдём общего языка с тем, что примем за космический мусор. Но у меня – серьёзный аргумент, и он весомее любых нападок: я получил результат. – Здесь он прибёг к не вполне достойному приёму давления авторитетом. Обычно в наших диалогах нет места апеллированию ни к разуму, ни к именам: только факты, принимаемые всеми, факты и логика. Впрочем, полемические методы дают наглядный результат.