Беседы с Жоржем

Впереди я заметил полосу леса, подёрнутую дымкой. От непривычной тряски у меня слегка заболели ноги, спина и плечи – положительно, пора бы случиться событию, ведь армии нужны сражения. Лес приближался, но был ещё далёк.

– Знаете, коллега, – я обернулся в сторону г-на Павленко и махнул рукой в сторону деревьев, – меня гложет мучительная мысль: там, впереди, далеко ли до вашего дома?

Лицо Жоржа, посиневшее на ветру, было невозмутимым.

– Как бы вам объяснить… С одной стороны, до него за день, пожалуй, добраться можно, если задаться такой целью. С другой стороны, в настоящий момент мы и так в нём находимся. С третьей… поймите, некоторые вещи нельзя уразуметь со слов, к ним нужно прийти самому. Даже зная физику процесса, получив абстрактную формулу, описывающую ответ, не всегда можно сказать, что же это даёт на практике. – Кони начинают фыркать. Жорж, поглядывая вперёд на тревожные клубы тумана, продолжает говорить. – Представьте себе, на земле существуют миллионы книг. Нет ни малейшей надежды одному человеку одолеть их все. Даже отбрасывая заведомую макулатуру, можно с уверенностью констатировать, что человек – в данной плоскости – лишь только срез огромного дерева, он прочёл лишь пару шкафов университетской библиотеки. Под книгами здесь мы понимаем любой источник информации, а ведь она и есть, так сказать, causa efficiens[33 - Побудительная причина (лат.).] человека. Так вот, каждый из нас видит мир несколько по-своему, в соответствии с внутренним содержанием, человек состоит из книг. И воспринимаем новые сведения мы через призму старых взглядов, поэтому, с одной стороны, и понять до конца можно только на практике, и поделиться знанием можно только в теории. А уж смысл того, что видишь – вообще для каждого свой.

«Любопытно излагает», – мимолётно подумал я. Чего у Жоржа не отнять, так это наличия собственного мнения, часто весьма оригинального, по любому из вопросов, которые многих людей и вовсе не интересуют.

– В таком случае, – я пытался рассуждать, хотя пот заливал глаза, а снежинки, вздымаемые ветром, проникали под броню, – не следует ли изъять у населения всю наличную литературу, чтобы затем каждого индивида воспитывать универсально развитым, абсолютно совместимым с окружающими? Я не говорю о репрессиях, но есть же и неявные методы – бактерии, превращающие книги в труху, перевод на иные носители информации с превращением старых в ненужный хлам, телевидение, в конце концов…

– Но позвольте, коллега, вы совершенно забываете о необходимости структурирования общества, ведь аморфный социум невозможен. Затем, и в науке, и в труде необходима специализация. И, конечно же, принимая ваши фантазии, даже полное уничтожение всех библиотек поправит ситуацию лишь на весьма непродолжительное время: дело в том, что при нынешних оборотах тотального писательства, разбухания массы данных, возможен лишь один путь организации науки в широком смысле этого слова: только наподобие человеческого мозга, за этим будущее.

Туман перед нами густел; мы перешли на шаг. Затих ветер, кони двигались нехотя и пытались повернуть обратно. Я взялся за рукоять меча и слегка обнажил лезвие. Но перед нами враг так и не появился.

Впереди возвышалась огромная стена.

Не знаю, чем она казалась каждому из нас – возможно, кому-то она представлялась сложенной из камня или кирпича, кому-то – забором с колючей проволокой. Я отчего-то подумал, что мы подобрались к подножию необъятной чаши, от которой расползается туман, а внутри, вне всякого сомнения, дымится парагвайский чай, потоком пара вознося лишённые тяжести, обесцвеченные чаинки в небо.

– Вот и предел, – сказал Чучельник, и моя воображаемая чаша смешалась с туманом. Я встряхнулся и с лязгом вернул меч на место. Теперь мне виделось, что там, за дышащей стеной, над лесом кружат серебристые облака.

О СЛУЧАЙНЫХ ВСТРЕЧАХ

Прошло несколько недель. Дела, будто незримые жернова, перемалывали пространство дней без остатка, и всё, что меня с ним связывало, на время перестало существовать. Линия, утром пробегающая от квартиры до офиса через проспекты, перекрёстки и мосты, ближе к ночи возвращалась обратно, и если бы не твёрдость поверхности асфальта и неустанная работа снегоуборочных машин, то вполне могла бы образоваться хорошо наезженная колея. Жорж как-то звонил из Хитроу, говорил, что вынужден улаживать некоторые вопросы, но я был погружён в глубокую рекурсию непростого алгоритма, поэтому разговор вышел пустым. Страна, как наполненный пузырьками шампанского гражданин, шатаясь из стороны в сторону, удивлённо шагала сквозь новогодние праздники, щедро нанизанные подобно жемчугу на тонкую нить человеческой жизни.

Однажды я умчался оформлять важные бумаги, изменив траекторию последних дней, и, взирая отрешённо и растерянно на краски белого света, поток беспечных прохожих и спящие фонари, захотел немного оглядеться и пройтись пешком. Город, находясь во власти зимы с её снегом и морозами, всё же согревается несовершенством теплоизоляции домов, урчанием автомобилей и дыханием людей, поэтому-то, отметил я про себя, настоящую зиму увидишь только за пределами городской черты, как, впрочем, и лето, и осень, и весну. А здесь, наслаждаясь плодами цивилизации, можно вслушиваться в трескотню голосов, давно привыкнув к арабским и кавказским тонам, переводить слова вывесок, витрин и рекламных щитов с языка титульного на действительный, вдыхать аромат незнакомых духов и тот запах пирожков, чебуреков и беляшей, который вспомнишь в любых обстоятельствах – летая ли между звёзд, погрязая ли в роскоши. Так, глядя по сторонам, я нос к носу столкнулся со старым знакомцем, который за пять минувших лет вовсе не переменился, разве что его двухметровое атлетическое тело боксёра-любителя чуть-чуть похудело. Впрочем, как водится, первым узнал меня он.

О чём говорить с теми, кто давно исчез из поля зрения? Увы, то, что связывает, осталось в прошлом, а оно имеет свойство сжиматься из широкого потока событий в тонкую нить – поэтому обычно приходится вспоминать эпизоды, свёрнутые в точку, при помощи расширительных напитков. Конечно, не на этот раз. Мы обменялись информацией о личных достижениях, хотя я мог описать суть своих занятий лишь в крайне общих чертах. Как, вероятно, и слова собеседника только обозначали события, но слабо объясняли, отчего он, закончив институт, попал в неприятную историю, вынужден был воспользоваться услугами пенитенциарной системы (то есть угодил в тюрьму), а теперь, мотаясь с объекта на объект, «работает руками», устанавливая разного рода приборы слежения и телеметрию. Ну, собственно, и что? «Да так, – повествовал он, – попадаются же клиенты: огромный офис с шикарным фасадом, а на хозяйстве одна единственная барышня; вот, устанавливал сегодня видеокамеры по периметру. И название у клиентов чудное – „Уисс“, кажется. А так, скоро, может быть, женюсь, всё-таки. Ну, давай, увидимся, даст бог. Кстати, я теперь человек глубоко религиозный. Вот, решил сегодня в храм зайти, помолиться». – Кто бы мог подумать? – «Жизнь меняется», – сказал монтёр с инженерным образованием и прошёл за ограду Владимирского собора. Старые знакомые своим существованием напоминают, каким бы ты мог стать, если бы не цепь сложившихся событий.

Я обогнул собор, чувствуя, как отчаянные, горькие и доверчивые мысли прихожан, нашедшие здесь надежду и успокоение, сияют на поверхности золочёных куполов. Дворники расчищали тротуары. «Религия – это не просто modus vivendi[34 - Образ жизни (лат.).] для вовлечённых людей, это для них своего рода отдельный мир. Существенным моментом, однако, является невозможность пользоваться таким миром на практике в том же ключе, как мы обыкновенно обращаемся с реальностью – то есть с полной уверенностью в её действительности, подтверждаемой опытом». Через некоторое время я подошёл к зданию, из которого, без сомнения, также исходила неощутимая, но результативная волна воздействия на людей; пешеходы предпочитали жаться к кромке тротуара, и на них свысока взирали равнодушные вороны и объективы внешнего наблюдения. Как ни странно, голографические наклейки, эта фантазия чиновников, ещё одно беспокойство для бизнеса и предмет моей нынешней поездки, оказались вопросом государственной безопасности. Поднявшись на порог, пройдя через высокие и основательно посаженные двери и небольшой холл, со слов солдата на вахте я узнал, что попал в обеденный перерыв, так что в запасе есть пятнадцать минут. «Надо же, – пронеслось в мыслях, – а ведь говорилось, что приём документов у них круглосуточный и беспрерывный». В интерьере заведения сквозь налёт недавнего ремонта, одевшего стены в облицовочный пластик, проступал неизгладимый дух давно ушедшей эпохи, подобно тому, как в монастырях веками сохраняется безотчётная надежда на чудо. У одной из дверей шепталась пара посетителей, не решаясь войти. Вахтенный заметил, что, поскольку время обеденное, то там никого нет, но на всякий случай можно и постучать. «Ну, нет, – краснея, пошутил господин в кожаном пальто для своей спутницы, – уж „стучать“ мы не будем!». На стене у бюро пропусков с надписью «справок не даём» эстетически выдержанно располагался телефон с трубкой, закованной в металлический крепёж к корпусу дискового номеронабирателя; провода свешены как попало; чуть в стороне от телефона стену подпирали два видавших виды стула. Вполне возможно, они застали ещё те времена, когда за неверно выписанный пропуск судьба рассеянной девушки затерялась бы в пыльных архивах заведения. Но сегодня, кажется, после того, как офицер увёл девушку на разбирательство, из каких таких соображений выдано разрешение завтрашним числом, ей ничего кроме служебного взыскания не угрожает. Кто же тогда станет выдавать пропуска?

Минуты ожидания подошли к концу, и я направился в приёмную. Однако моё стремление было прервано долгой процессией, пока персонал препровождал дышащего на ладан старикана, явно бедствующего и переставляющего ноги с черепашьей скоростью, от дверей кабинета для содержательных посетителей к комнате для, видимо, журналистов вроде парочки, всё же вошедшей туда без стука, ветеранов службы и прочего бесполезного люда. Воспринимая препятствие как проявление сил природы, я немного обождал – и вошёл в кабинет. Улыбчивый человек в сером костюме, отставив чай в стакане с подстаканником, любезно предложил присесть и приготовился слушать. На его сплетённые пальцы падал свет из настольной лампы с абажуром, в стороне стоял письменный прибор с торчащей из него ручкой; казалось, здесь на неопределённый срок затаилось само прошлое. Я аккуратно раскрыл портфель и, вынимая бумаги, принялся пояснять суть вопроса: нашей организации в силу определённых обстоятельств требуется разрешение на внедрение средств голографической защиты… – тут, покачав головой, хозяин кабинета разочарованно повёл рукой и сказал: «Ну почему, почему никто не читает разъяснения на доске объявлений? Там же ясно написано – по вопросам оформления документов нужно обращаться по адресу Владимирская-33, а не 35. Там у нас, кстати, круглосуточное обслуживание, вы бы и времени не теряли. Да, только вход со стороны Ирининской». Мы любезно распрощались, я покинул кабинет, прошёл к выходу и оставил массивную дверь за спиной. На меня смотрел Чучельник.

– Какими судьбами в наших краях? – вопрошал он, протягивая для пожатия руку, – неужели?..

– Что вы, исключительно по делам, никак не связанным… Я вообще ошибся зданием, мне нужно со стороны Ирининской, документы передать на регистрацию… – О, давно я не чувствовал себя так неловко. Казалось бы, ничего особенного не произошло, но само это место, моя персона и знакомый человек уж очень плохо сочетались. Парадоксальная русская мысль породила и желание могучей страны, и отвращение к государству. Возможно, однажды в этом порочном кругу всё и погибнет. Или наоборот, конечно. Мифически жалящий себя скорпион или восстающая из пепла двуглавая птица Феникс.

Мы сошли с порога и пошли вдоль стены, покидая поле зрения видеокамер, подозрительный взгляд которых я чувствовал спиной.

В прошлый раз мы простились с Чучельником у совсем другой стены, гораздо более высокой и основательной, у границы миров. Преодолеть её так и не удалось, и, вернувшись к реальности, в тот день все разъехались кто куда.

– Кстати, – сказал я, чтобы переменить тему, – как там ваш Пелюхович поживает? Уж как-то запомнилось его лицо, знаете ли.

– Дался вам этот Пелюхович. Его уволили. Со своим напарником он всерьёз увлёкся национальной идеей, что ни в какие ворота не лезет. Мы, как думающим людям нетрудно догадаться, это варево готовим для народа, а вовсе не для своих сотрудников – их мозги должны быть заняты другим. В общем, стали они обособляться, пренебрегать работой, да ещё по собственной инициативе во что-то вступили – не то в общество, не то в партию… конечно, выгнали обоих. Впрочем, бывших чекистов не бывает, с ними ведётся негласная работа.

– Надо же, партия, как забавно. А скажите, что вы делали в октябре? – Собеседник удивлённо на меня посмотрел, и я пояснил вопрос: – Я имею в виду, что за странный опыт вы с г-ном Павленко проводили на том пивном празднике? Ведь вы были знакомы, а Жорж… – Чучельник не секунду поднял глаза, как бы призывая небеса в свидетели моей невиданной наивности, или же указывая мне на вышестоящую инстанцию.

– Плохо вы знаете Жоржа. Конечно, мы знакомы друг с другом достаточно давно, и в этом нет ничего экстраординарного. Откуда, как вы полагаете, у меня такое специфическое прозвище? Не знаю, что там исследовал г-н Павленко, но тогда он здорово набрался, а мне, честно говоря, интереснее всего было наблюдать за вами. Удивительный вы человек. Зачем, например, возиться с этими вашими бумажками, если можно просто позвонить и всё оформить в два счёта? И, раз уж на то пошло, вместо того, чтобы заниматься делом государственной важности, вы сидите в своём офисе, а Жорж и вовсе уехал из страны. Вы не знали? Он в Великобритании. Сейчас, пока англичане прикидывают, куда бы перебраться со своего острова в ближайшие 100 лет, когда из-за изменения направления Гольфстрима всё остынет почти до состояния Гренландии, наш общий знакомый в лучшем виде устраивает там свои дела. Ведь на его грядках растут морозоустойчивые овощи.

Больше всего на свете нужно бояться зависимости. Другое дело, что избежать её нельзя. Мне наскучило общество столь осведомлённого собеседника, своим знанием переворачивающего мои представления о прошлом, о людях и о себе. Захотелось поскорее закончить разговор, и сделать это оказалось несложно:

– Огромное вам спасибо, но я должен бежать. Нужно ещё закончить с бумагами, а в офисе дел невпроворот.

На этом мы и разошлись. Я нашёл Ирининскую улицу, и там передал документы, пройдя сквозь формальную процедуру и не слишком об этом задумываясь. Не беспокоили меня ни слова случайных людей посреди сегодняшних встреч, ни представления о прошлом, которые немного всегда приходится корректировать, ни пробки на дорогах, ни навязчивое желание однажды как следует выспаться. По-настоящему волновало меня только будущее.

О ЛИЧНЫХ ОТКРЫТИЯХ

Маленькое и скромное студенческое кафе «Ромашка» хорошо спрятано от непосвящённых глаз в кустах сирени, шуме двух дорог и в полном равнодушии к окружающему миру: пусть многие рестораны и клубы вкладывают немалые силы в создание хотя бы иллюзии собственной атмосферы, здесь, похоже, это произошло само по себе. Солнце давно перешагнуло за полдень. Оно устремилось вдаль, сквозь просветы между вершинами зданий, над холодными и пустыми скверами, над лесами, застывшими в попытке до него дотянуться, над покрытыми льдом реками. Вдаль, над устеленными снегом болотами, полями и холмами, и, будто делая широкий шаг, за протяжённым берегом, ныряющим в море, одной ногой проваливается сквозь туман Британских островов. Роняя лучи на континент и его осколки, цепляясь за крыши домов и оглядываясь на прохожих, оно осталось где-то там, за пределами помещения, за кисейными занавесками, отделяющими свет от суеты, вне укромной комнатушки, где я уединился со своим обедом, зная, что иногда стены – лучший собеседник, не уступающий в основательности ни торопливому светилу, ни холмам, ни ветру. Простенькие обои, когда-то скрадывавшие почтенный возраст всегда холодного бетона, теперь и сами принадлежат времени, сливаясь с рельефом стен и плавно переходя в побелку бледно-жёлтого потолка. Ни шаткие стулья, ни отсутствие скатерти поверх длинного стола не нарушают гармонию вещей, соединённых человеческим теплом, будто они увлекаются течением мысли, и я говорю не с собой, а со словами, молчаливо отпущенными на волю. Обойдя пересечённый ландшафт четырёх сторон прямоугольной вселенной и не найдя выхода наружу, отражаясь в геометрическом узоре обоев, слова так и блуждают в замкнутом пространстве, оставляя чуть заметный дымчатый след. Было накурено. Пахло жжёным кофе.

«Мозг устроен очень просто, – вспоминал я слова Жоржа, которыми он охотно когда-то делился в этой же комнате, перемежая разговор щёлканьем портсигара, движением пивных бокалов и фисташек, – одна только проблема – попытка его построить приведёт к банальному конструированию человека, с руками и ногами, плюс необходимость воспитания и обучения. Но эта задача давно решена эволюцией и цивилизацией. Впрочем, имейте в виду следующее. Любой сигнал, который поступает на рецепторы органов чувств, будь то простая вспышка света, звуковое колебание или более сложная информация о движущихся предметах, об объектах, требующих узнавания и прогноза траектории, либо семантически насыщенные речь или текст, преобразуется в электрический ток и проходит по нейронным цепям с целью быть распознанным, обработанным, доказанным, согласованным этой предикативной машиной. Для сигнала простой структуры достаточно одного или нескольких повторений: отличать свет от тьмы умеют весьма примитивные формы жизни. Кстати говоря, и такой prima facie[35 - На первый взгляд (лат.).] сложный орган чувств, как глаз, – тут г-н Павленко, прищурившись, хитро глянул сквозь стекло бокала, – возник независимо у разных видов животных, причём и у весьма примитивных; это свидетельствует о его принципиальной простоте. На примере глаза удобно рассматривать усложнение реакции мозга на сигнал с увеличением значимости адекватной реакции на внешний раздражитель и соответствующим ростом (со сменой поколений) вычислительной мощи нейронной сети. Предположим, какому-нибудь морскому огурцу с наступлением ночи следует погружаться вглубь воды ради надобности, ведомой ему одному, а с рассветом подниматься на поверхность, чтобы греться на солнышке. Но вот, прошли миллионы лет, и, скажем, климат немного изменился, и теперь огурец, плавая весь день под лучами ослепительного (в переносном, конечно, смысле) солнца попросту поджаривается, заболевает и вообще перестаёт быть. В конце концов выживают те, кто приспособился различать силу света, то есть обрёл некий прообраз органа зрения. – Жорж любил примеры, смеющиеся над инерцией мышления: оттолкнувшись от невероятности, через них нужно перепрыгивать и спешить дальше за нитью рассуждения. Насколько мне известно, морские огурцы преспокойно обходятся без глаз и в нашу неспокойную эпоху переменчивого климата. – Так вот, коллега, вообразите, что между этим существом, похожим на шланг, и вами как представителем homo sapiens разместилась пропасть. В интеллектуальном, разумеется, плане. Вам нужно решать задачу визуального, фонического и так далее распознавания, чтобы не обжечься горячим кофе или не принять пивной бокал за хорошенькую девушку, нужно выработать критерии „хорошо/плохо“ для всевозможных сигналов, поступающих в мозг, чтобы, к примеру, не есть несвежие бисквиты или прогорклый арахис. Однако это – лишь поверхностная реакция. Самое интересное происходит, когда сигнал настолько сложен, что поиск нужной реакции, хоть и даёт некоторый приближённый ответ, всё же не прекращается, но продолжает циркулировать едва заметным контуром. Человек однажды задаётся вопросом: „Кто я?“ – и с тех пор круженье мыслей не останавливается, личность в этом и состоит».

Мне тогда не давал покоя вопрос, как же возникает у разумных существ самосознание, где та грань, отделяющая колонию бактерий от индивида. Я конструировал модели, любую смелую догадку облекая в машинный код, заранее, в общем-то, зная, что после нескольких часов интенсивных вычислений от неё не останется и следа. Так неловко смотреть на свои ошибки. «Что удивительно, – рассуждал я, – ни сколь угодно большая масса, ни рост сложности системы не приводит хоть к малейшей самоорганизации, и уж тем более к появлению сознания. Вероятно, личность возможна лишь у живого существа, так как мёртвой материи незачем отделять себя от мира и противопоставляться другим. Но, пускай в результате какой-нибудь ошибки появилось нечто живое, как же его заставить мыслить? Неужели только враждебностью окружения?» Я вслушивался в давние рассуждения, но, поскольку всё связано со всем, так и не смог извлечь из них такую нить, чтобы она не потянула за собой клубок цепляющихся друг за друга мыслей. Более того, как мне показалось, одна из них, простой мотив из Грига, поднявшийся из закоулков памяти, проявляясь из небытия, повлёк за собой дальнейшие события.

В коридоре что-то ухнуло, пол заскрипел, и в комнату ввалился коллега Суркис, на ходу отряхивая снег и глядя поверх внезапно запотевших очков. Он мрачно насвистывал мелодию «В пещере горного короля» и почти не удивился, обнаружив здесь меня, лишь только промолвил: «Будем бекать!.. Будем мекать!», цитируя песенку из мультфильма «Незнайка на Луне», где авторы умело подобрали и музыку, и слова. Затем, разоблачившись, сел напротив, угрюмо водрузил на стол свои локти, опёр подбородок о левую руку и, наконец, вернувшись от размышлений к реальности, произнёс: – А знаете, я ухожу. Дело не в усталости и лени, просто я себя не ощущаю на своём месте. Мне надоело, – и тут он перечислил всё, что думает о мудром руководстве, о перспективном плане, о технических особенностях реализации принятых решений. Серж обращал ладони к небу и тут же опускал руки на стол, бряцая прибором. Ему принесли две дымящиеся тарелки, наполненные доверху, пепельницу и сок. Гневно нанизывая вилкой пельмень за пельменем, г-н Суркис поносил и сокрушался, негодовал и вздыхал. Прежде чем перейти ко второй порции, он промокнул губы салфеткой, а я осторожно заметил: – Коллега, простите, а что это вы вареники без перца, без уксуса едите? – Серж поперхнулся, но быстро пришёл в себя: – Гм, какие вареники? Это ж пельмени! – Я ожидал подобной реакции, поэтому, потянувшись и скрипя рассохшимся стулом, охотно пояснил: – Видите ли, суть вопроса заключается в том, что в пельмени мясо кладут не перекрученное, а мелкорубленое и сырое, и величина пельменей – не больше напёрстка, а всё остальное – вареники. Так, во всяком случае, было до того, как по стране зашагал общепит. – Серж не нашёлся чем возразить, и лишь пробормотал: «Я интеллигент в первом поколении, жизнь бессмысленна и нет мне счастья на земле». Он придвинул к себе посудину, а мне пришлось разгонять его чёрные мысли, подобно облаку нависшие над ним: – Коллега, я сделал маленькое открытие бытового характера. – Доверительно сообщил я собеседнику, допивая напиток, хранящий запах горячего цейлонского ветра. – Если в хорошо заваренный чай добавить лимон, то на стенках чашки почти не образуется типичный налёт. – Я значительно ухмыльнулся, а г-н Суркис нерешительно парировал: – А, вашему открытию сто лет в обед! Можно подумать, что никто не использует лимонную кислоту для чистки посуды. – Он отставил вареники и покрутил головой. В иное время Серж вполне достойно шутил, говоря, что лучший чай – из чашки с многолетним чайным налётом на стенках, что так у неё вырабатывается особый характер, как это бывает, например, и у всякого приличного саксофона, поэтому её достаточно только споласкивать, а всё остальное – варварство. Но сейчас… Сейчас он полез в карман пальто; в попытке распечатать пачку сигарет у него от нервного возбуждения подрагивали пальцы. Чужую иронию от серьёзных мыслей Серж не научился отделять до сих пор. Я продолжал: – Не всё так просто. Во-первых, не станете же вы утверждать, что лимонную кислоту делают из лимонов. Во-вторых, и это главное, у личных открытий особый статус – они находятся во времени и среди людей, их каждый открывает заново для себя и знакомых. Нельзя составить полный свод мелочей, охватывающий всё, что попадается под руку, чтобы его возможно было прочитать, не рискуя потратить на это всего себя. Каждый день состоит из мелких событий, мимолётных мыслей и простых открытий, но чтобы их объять, потребуется день за днём пройти всю жизнь. Поэтому человек, организуя вокруг себя пространство, выделяет из круговерти повседневности несколько важных идей, которые и составляют смысл его существования, они как бы являются его настоящей траекторией. А всё, что творится вокруг – беготня, перипетии на работе, звонки трамвая, возня с домашними делами, и даже пельмени – это как шум дороги, как снег под ногами, как ветер над головой. – Г-н Суркис молчал, а я, полагая, что мне удалось донести светлую мысль о ничтожности его надуманных проблем, зевнул и в заключение сказал: – Нет никакой разницы, в какой офис ездить по утрам и куда возвращаться вечером. Всюду одно и то же, потому что себя не переделаешь.