Примат воли

– Женевьева с утра пошла прогуляться по лесу, – сказал он. – Она совсем еще ребенок. Шестнадцать лет.

Мне не понравился ответ. Отцовская любовь не такая слепая, как материнская, но тоже способна на хитрость. Например, отправить зараженную дочку в лес, пока не закончится осмотр. Авось доктор, не нашедший никаких симптомов у десятерых, одиннадцатого не больно-то искать станет.

– В какую сторону она пошла? – резко спросил я.

– Туда, – де Грассан довольно безразлично махнул рукой куда-то вправо. И это безразличие тоже показалось мне подозрительным.

– Отведите их к заставе! – приказал я стражникам. Если мои подозрения окажутся верными и дочь будет заражена, отец и его люди могут затеять драку, а я не хотел этого.

Стражники и де Грассаны направились к толпе, ожидающей разрешения на вход в город, а я пошел в лес – в ту сторону, куда указал пришелец из Шампани.

Весеннее буйство красок так не подходило ко всеобщей атмосфере ожидания смерти, что становилось страшно за собственный рассудок. Но оно подходило Женевьеве де Грассан, девушке шестнадцати лет от роду, которая сама казалась неотъемлемой частью весны.

Я увидел ее издалека – она бродила между деревьев, время от времени обрывая цветы с диких яблонь и нюхая их, и постоянно что-то мурлыкала себе под нос. Если ее и трогало то, что творилось в мире, то не в данную минуту. Сейчас она была абсолютно счастлива, потому что полностью слилась с природой.

Я смотрел на нее во все глаза и не мог сдвинуться с места. Все – и чума, и врачебный долг – отошло куда-то на второй план. Я отдавал себе отчет в том, что ничего похожего со мной прежде не случалось. И я отдавал себе отчет в том, что это любовь.

Сколько продолжалось мое оцепенение – не знаю. Но пришло время, и я сбросил его, сделал шаг вперед и позвал:

– Женевьева де Грассан!

Девушка замерла на мгновенье, потом повернулась ко мне и спросила:

– Кто вы?

Вопрос был странный, если не сказать – чудной. На мне были костюм и маска, говорившие о том, кто я, лучше всяких слов. Видимо, слишком далеко от этого мира унеслась она в своих мыслях, чтобы сразу вернуться в реальность. Я сделал на это скидку. И постарался ответить как можно мягче:

– Я лекарь в этом городе. Только что я осмотрел ваших спутников. Они чисты. Теперь я должен осмотреть вас. Подойдите ко мне и… снимите одежду.

Впервые с начала поветрия я запнулся, произнося это. И здесь тоже чувствовалось знамение. Но иначе было нельзя, и девушка понимала это. Она медленно приблизилась и стала разоблачаться. Краска стыда залила ее лицо. Я уже давно не видел, чтобы люди смущались при досмотре. Была ли тому виной ее недавняя расслабленность, или же она почувствовала мой вовсе не врачебный интерес к ней – не знаю.

Я внимательно осматривал ее еще девичье угловатое тело, а перед глазами плыл туман. Из-за него осмотр занял вдвое больше времени, чем обычно уходило на человека. И я от души благодарил небо за то, что на мне маска и широкополая шляпа, ибо знал, что лицо мое пылает от восторга и смущения.

Девушка была чиста. Вряд ли я что-нибудь упустил, даже несмотря на туман перед глазами. Просто не мог себе этого позволить.

– Вы не заразны, – вынес я свой вердикт. – Одевайтесь и следуйте за мной.

Женевьева повернулась ко мне спиной и принялась возиться с многочисленной одеждой. Я в изнеможении уселся под небольшим дубом и с тоской посмотрел вверх.

По голубой глади неба медленно плыли полупрозрачные белесые облачка. Они были редки, и только подчеркивали прелесть весеннего дня. И, возможно, пытались намекнуть, что сейчас самое время любить, что мое нынешнее чувство – вовсе не случайность, а, скорее, закономерность. Предопределение. Но зачем, о небеса, посылать такое чувство в такую годину?! Неуместно. Цинично. Кощунственно, наконец!

– Я прожил большую жизнь, – неожиданно для самого себя проговорил я усталым голосом. – И ни разу еще не видел такой великолепной, такой прекрасной весны. Природа сошла с ума. Но это хорошее сумасшествие.

Она на секунду прекратила одеваться и даже повернула голову в мою сторону. Но, приметив, что я сижу, прислонившись спиной к дереву и совсем не смотрю на нее, продолжила свое дело. Молча.

Я терпеливо дождался окончания процесса, встал и направился в сторону карантина. Женевьева шла за мной. За весь путь не было сказано ни единого слова, но я чувствовал, что она буквально сверлит взглядом мой затылок.

Передавая ее отцу с рук на руки, я сказал:

– У вас очень красивая дочь, кавалер. Берегите ее, коль скоро даже смерть ее стороной обходит. У нее нет заразы.

Де Грассан молча поклонился, взял Женевьеву за руку и отошел к группе своих спутников. А я пошел довершать осмотр.

В эту ночь, как и во все предыдущие с момента пришествия Черной Смерти, я почти не спал. Но на сей раз мне мерещились не горы черных вспухших трупов – до самого утра меня преследовал образ девушки с гривой светло-каштановых волос, бродящей среди цветущих деревьев. Если бы я был художник, клянусь – я написал бы холст и назвал его «Весна». Потому что именно так где-то на подсознательном уровне и представлял ее себе.

Но я не был художник, я был лекарь. И любой художник вскипающей Эпохи Возрождения раскритиковал бы ее внешность. Образ Женевьевы нельзя было назвать безупречным. Длинноватый для тогдашнего идеала нос, более полная, чем нужно бы, нижняя губа, слегка выступающий вперед подбородок. Этот самый любой художник нашел бы еще массу изъянов, и с легкостью доказал, что в натурщицы девушка не годится. Однако для меня она была магически притягательна.

Но следующая наша встреча состоялась только через три дня. Я вернулся с Германской заставы и сразу отправился в серную баню вместе с теми, кого допустил в город. Осматривая беженцев, легко самому подцепить болезнь. И мне каждый день приходилось париться в смрадном чаду, смывая не только возможную заразу, но и толстый слой свиного жира с камфарой, которыми я обмазывался с утра.

Де Грассаны словно поджидали меня. Они, все втроем, топтались на тротуаре напротив бань. Но нет – здесь находился постоялый двор, на котором они остановились.

Я много передумал за эти три дня. Я решил, что любовь в такое время мне не нужна. Кончится моровое поветрие – видно будет. А потому я твердо вознамерился пройти мимо. У меня бы получилось, потому что я чувствовал себя почти смертельно измотанным. Но был остановлен голосом кавалера.

– Добрый вечер, доктор, – сказал он.

Пришлось остановиться. Хотя бы из вежливости.

– Добрый вечер, господа.

И, говоря это, я смотрел вовсе не на кавалера, но на его дочь. И она под моим пристальным взглядом потупилась и залилась краской. Хотя не сказать, чтобы ей это было неприятно. Во всяком случае, в глазах я заметил лукавые искорки, да и выражение лица отнюдь не выказывало отвращения.

– Как прошел день? Вы сегодня, вижу, без маски. На карантинах затишье?

– Если бы! Все, как всегда. Две заставы в день. И не видно конца-краю. Устал, конечно. Но привычно. Я уже больше года такого распорядка придерживаюсь. А что маски нет – так она в будке у стражников осталась. Мы постоянно там одежду оставляем – запах от нее, что в аду, не к ночи будет сказано. Я отмывался в банях – доктора тоже подвержены заразе.

И мы еще полчаса тешили себя светской болтовней – ощущение, почти забытое в эти страшные годы. А закончилось все тем, что кавалер, сам того не желая, решил мою судьбу. Он пожаловался на большую скученность народа на постоялом дворе. Дескать, недолго и до беды в таком столпотворении. Я вынужден был согласиться, что он прав – стоит мне проморгать и пропустить хоть одного чумного, и город вымрет.

– Завтра же схожу к градоначальнику. Пусть думает, куда людей расселять. В городе всего три постоялых двора, и все забиты. Нужно, чтобы горожане беженцам приют давали. Иного выхода не вижу.

– Мудро, – кавалер посмотрел на меня с уважением. – При таком положении дел остановить заразу будет много проще.

Я задумчиво посмотрел на него и сказал:

– А знаете что, де Грассан? Я, как доктор, должен во всем подавать пример в такие времена. А потому – собирайте-ка вы свои вещи (хотя, какие у вас могут быть вещи? Заговариваюсь; устал) – и перебирайтесь ко мне. Дом у меня просторный, десяток человек вместит.

Кавалер заикнулся было, что это не вполне удобно, но я настоял. Мне понравилась идея поселить Женевьеву рядом с собой. Коль скоро, вопреки моему решению, небо решило вновь свести нас, почему я должен противиться?

С этого самого вечера я получил возможность любоваться красотой юной госпожи де Грассан ежедневно. И не пренебрегал этим. Через некоторое время я понял, что меня, как и многих в эту страшную эпоху, тоже постигло безумие. Но мое безумие было приятным.

Наверняка Женевьева чувствовала, как я к ней отношусь. Но, поскольку избегать меня попыток не предпринимала, я предположил, что и ее устроило бы дальнейшее развитие отношений. И я испросил ее руки и сердца.

Де Грассану показалось немного досадным, что мужем его дочери – хоть захудалой, а все же дворянки – станет простой лекарь. Пусть даже первый после Бога в это жуткое время. Но, будучи человеком разумным и в значительной степени справедливым, чваниться он не стал, и отказа я не услышал. Тем приятнее ему было впоследствии узнать, что его зять закончил Сорбонну и является младшим отпрыском хотя не самой знатной, но столь же славной фамилии, что и сам шевалье.

Женевьева стала моей женой в конце лета. Начались счастливейшие годы моей жизни. И, как доброе знамение, вскоре затихло моровое поветрие, были сняты карантины и люди свободно могли идти, куда хотели. Ушел и кавалер со своими вилланами. Остались мы с Женевьевой, да наше десятилетнее счастье.

Страшная болезнь чума. Ей нет дела до человеческих чувств, до любви и ненависти. Она не щадит никого. Она с одинаковой легкостью забирает с собой и грешников, и праведников.

Страшная болезнь – чума. Ее второго прихода не ждал никто. Слишком свежа была в памяти жуткая жатва 1348-49 годов. Еще не совсем прошла подозрительность к пришельцам.