Клинки и карабины

Снаружи… Демоны. Лабиринт, питающийся душами и кровью. Бред какой-то.

Сверху, со спуска, хрустнуло. Затопало, как совсем недавно. Вадим замер, мягко лапнув ствол из-за пояса. Толку – ноль, но хотя бы что-то.

Темные и низкие, стучащие сразу ногами и руками, как обезьяны. В полосатых грязных остатках пижам, быстро-быстро двигающиеся сюда. Вадим сжал ствол, прицелился.

– Дверь! – прямо в ухо прошипела грустноглазая. – Помоги!

Вадим вцепился в ручку, наплевав на боль, когда ледяной металл впился в них, дернул на себя. Топот ускорился, скрипнула откаченная каталка, загремело падающим металлом.

– В сторону, дурак! – грустноглазая, перехватив ручку поверх, дергала вправо.

Точно! Вадим рванул сильнее, до хруста в плечах со спиной. Топот мешался с повизгиванием и шумно-клокочущим бормотанием.

Ролики, приставшие к заледеневшей направляющей, подались. Дверь скользнула неожиданно легко, они влетели внутрь, почти запутавшись друг в друге. Грустноглазая пахла остро, сладко и тяжело. Вадим, охнув от стрельнувшего колена, встал, смахнув кровь с разбитой брови. Заорал, видя бледное вытянутое лицо с тремя темными пятнами – глаза и пасть, становящейся шире, тянущиеся к нему длинные толстые пальцы с желто-грязными ногтями. Рванул дверь назад, рванул как смог сильнее.

Запястье хрустнуло, когда толстая сталь, неожиданно разогнавшись, рубанула по мертвой плоти. Хруст вышел липким, брызнуло почти черным, кисть, растопырившись пауком, улетела в сторону. В ушко для замка, лязгнув, грустноглазая вогнала арматуру, выхватив ее из пучка на полу. За дверью бормотали, визгливо плакались и стучались сюда.

– Кровь. – Она кивнула на лицо Вадима, провела ладонью по-своему, забрызганному алым, размазывая еще больше. Дрогнула губами, машинально облизнув ладонь и отвернулась. – Есть чем перевязать?

Перевязать? В больничке нет бинтов?! Вадим, сползая по старым козлам для ремонта, сел на пол. Ногой оттолкнул таз с навеки засохшим раствором к арматуре. Хохотнул, глядя на ладонь, с пальцами без кожи, содранной стылым железом и кровью, капающей вниз. Бред-то какой, сука!

– Нам нужно идти. Здесь нельзя задерживаться.

Она присела рядом, смотрела, как Вадим, оторвав рукав толстовки, неловко мотает сам себя. Не помогала, смотрела в сторону, с какой-то странной тоской в своих зелено-желтых глазах.

Крик пришел из одного из трех отростков, ведущих вглубь проклятого муравейника, выросшего вместо пары больничных проходов. Дикий, рвущийся из кого-то, испуганного насмерть, загнанного в угол. Знакомый голос.

– Сука! – Вадим подхватил арматурину, длинную и острую на конце. – Сашка!

Шкафы, столы, матрасные сетки, дужки, сами койки, прогнившие от ржавчины, разлетающейся октябрьской листвой. Лопнувшие стены, блестящие тараканы, мокрицы и многоножки, вздувшиеся рыжие пятна, выпячивающие штукатурку, крошащуюся и облетающую хлопьями. Стекающую краску труб отопления, изъеденных коррозией и переливающихся катящимся конденсатом.

Здесь вдруг накинулась душащая влажная жара, оседавшая мелкими каплями повсюду, превращая коридор в длинную скользкую кишку.

– Прачечная! – грустноглазая ткнула на провисшее полотно двери, разодранное в клочья, дырявое и исписанное засохшим бурым. – Там!

Орущий Сашка доказал правоту. Вадим, пинком сорвав створку, ввалился в густо-мокрую прель и стелящийся пар. Густо пахло варящейся говядиной.

– Сашка!

Тот крикнул из-за белесой завесы, зачавкал подошвами, почему-то убегая от них. Следом прошлепало тяжелое, промелькнувшее через лопнувшую завесу. Вадим прищурился, пытаясь что-то разглядеть или хотя бы расслышать.

– Там! – грустноглазая метнулась в водяную пыль и ленивый туман. Вадим бросился за ней, сумев поймать скрежет и гулкий удар.

Сашка хрипел, болтая ногами в полуметре над полом. Трепыхался в жесткой хватке, брызгал соплями и слюной, молотил руками по одной единственной, спокойно удерживающей пацана в воздухе.

Спина в складках обвисшей кожи длинного тела. Черные змеи вен сбегали от выпирающих позвонков над копчиком ниже, к вислой заднице, раздувшимся ляжкам и слоновьим ногам с невообразимо большими ступнями.

Завязки клеенчатого фартука трещали на дряблых боках, лямка впивалась в морщинистую шею с индюшачьими подбородками трясущегося безглазо-гладкого лица. Широкие вывернутые ноздри шумно выдыхали капли. Кудряшки, липкие и короткие, как-то держали красную ленту, вплетенную вокруг головы-груши.

Сбоку, исходя кипятком, бурлил огромный чан для стирки. Ржавея болтами, смотрела вверх острыми кромками длиннющая доска-терка. Чудовищная мразь разворачивалась к ней, таща Сашку к въевшимся кровяным потекам на мездровальне. В белой пузырящейся воде сновали ошметки предыдущих гостей прачечной.

Вадим завопил, совершенно по-детски, рванул вперед, вгоняя арматуру под ребра. Прачка низко охнула, выдохнула красные капли, заплакала в голос, уцепилась в чан и бросив Сашку. Освободившейся рукой хватанула натянутый фартук, выпирающий из-за ребристой стали, проломившей ребра и разодравшей качавшуюся плоскую грудь.

– А-а-а! – Сашка, отплевавшись и сумев встать, качнулся к Вадиму, перехватил арматуру, навалился своим тощим телом.

– Дави! – Вадим, скользя кроссовками по хлюпающе-склизкому полу, толкал падлу к чану. – Давай!

Прачка, уцепившись уже обеими руками, пыталась освободиться, рвалась в сторону.

– Помоги! Слышишь! – Вадим вертел головой, не видя грустноглазую. – Сука!

Тварь махнула рукой и влепила Сашке в голову, отбросив того в густой пар. Вадим, взвыв, навалился как мог. Спина рвалась, отдаваясь в ноги, но он давил и давил, видя, как чудовищная скотина выигрывает, отталкиваясь от чана и выпуская из себя почти треть железяки.

Сашка, качаясь, встал на четвереньки, шаря в прогнившей обувной тумбе. Поднялся с чем-то круглым… с большим эмалированным тазом. Подскочил к прачке, размахнулся и ударил справа в голову.

Глухо хрустнуло, лопаясь. Тварь вдруг отяжелела, явно осев. Сашка подпрыгнул и ударил еще, попав выше. Прачка почти шлепнулась на колени, скрежетнув железом по чану, повисла на выступающем конце арматуры. Плеснула кипятком, уронив туда руку и даже не дернувшись. Сашка ударил снова, странно сместив ее макушку вбок. Лента, соскользнув, упала в воду.

– Возьми! – Вадим передал брату железку. – Поднимай вверх!

Нагнулся, чуть не блеванув, когда взялся за щиколотки, с трудом заведя руки под ножищи. Под пальцами мягко ворочалось, оставаясь холодным даже в парилке сраной прачечной.

– Давай!

И рванул вверх тяжеленную тушу, почти крича от боли в сорванной спине. Она очнулась, когда чудовищно раздолбанные пятки уже смотрели в потолок. Вадим и Сашка еле успели отбежать, закрывая головы руками. Кипяток взорвался от ее рывков, вопли рвали воздух циркулярной пилой.

– Вадим! – Сашка оказался рядом, вцепился в него. – Я не знал, я тут… а тут…

– Тихо!

Вадим отлепил его, скинул руки. От влаги кровь снова побежала, теплая и мерзкая. Этот еще орет, да если бы не…

Сука, какой же он сам даун! Вадим смотрел на трясущегося сводного брата, желая ударить. То ли его, то ли себя, убиться головой об стену. Эх и дурак.

– Иди сюда.

Сашка смотрел недоверчиво. Вадим, елозя мокрыми джинсами по воде, подвинулся, обхватил рукой, уткнулся в грязные волосы, пахнущие потом и пылью. Выдохнул, чувствуя, как задрожали плечи ни в чем не виноватого пацана.

– Все хорошо, Санек, выберемся. Эта еще где…

– Вадим!

Грустноглазая вылетела из оседающего пара. Левая сторона лица разодрана, олимпийка в клочья.

– Там Склизкий. – Она моргнула. – Я не смогла задержать. Надо бежать, а как?

Вадим задрал голову. Твою мать, как в любимых батиных тупых боевиках, как… через вентиляционный короб. Ему бы только пролезть в него.

Они смогли сломать едва держащуюся решетку. Вадим закинул Сашку, помог девчонке и подпрыгнул сам, чувствуя, как ее тонкие и сильные пальцы вцепились в него сильно, не разжать, потянули наверх.