Исаак Дунаевский

1904 год – Михаил;

1906-й – Семен;

1908 год – Зиновий.

Заметили? Раз в два года.

Пропуск только между 1900-м и 1904-м. Между Исааком и Михаилом.

Почему?

Ведь Еврейский Бог запрещает аборты.

Ответ напрашивается сам собой.

Я неожиданно вспомнил, как Евгений Исаакович (а может быть, это было в письмах самого Исаака) упоминал про двух сестер. Точно! У Исаака было две сестры. Тот самый пропуск объясняется очень просто. Там была смерть новорожденного ребенка. Должно быть, девочки.

Смерть всегда притягивает наш взор.

В ночи старшие несут белые свечи, свечи мольбы и покаяния. Их зажигают во имя умерших, чтобы им на том свете было светлее и они могли бы разглядеть тех, кто остался на земле.

Сотни свечей в ящиках с землей. Как свечи в песке в греческих храмах. Огни разворачивают свои священные флаги. Пламенеющие цветы.

Пламя от каждой свечки растет и разгорается. Множество лиц… Лица, лица, лица. Что-то темное.

Борода.

И снова лица и бороды.

Фигуры в белом теснятся, толкая друг друга, – это необходимые несовершенства самого совершенного в мире ритуала.

И всегда за мальчиками следит пристальный взгляд матери: оберегающий, наставляющий, поучающий.

По существующей традиции Бецалель Симонович перед входом в синагогу (мужчины молятся на первом этаже, женщины на балконе) показывал супруге страницы в молитвеннике, которые ей надо читать в синагоге, на специально отведенном для них месте, чтобы читать Библию. В особо драматических местах полагалось плакать. Чтобы не ошибиться, раввины накануне писали в молитвенниках своих прихожанок: «Плачь здесь». Может быть, это была условность. А может быть, правда. В любом случае со стороны все выглядело завораживающе. Маленький Исаак видел слезы, которые рождались. Я видел такие же. Слезы раскаяния. Возможно, в этот миг я познавал соблазн страдания. Точно такими же слезами будут плакать героини Любочки Орловой. Розалия Исааковна никогда не рыдала невпопад. Она знала Шулхан-арух – свод религиозных законов и правил не хуже цадика.

Откуда я это знаю? По воспоминаниям других евреев. Если ты знаешь все про других, значит, то же самое может произойти и с тобой. Правила просты.

Женщины приходили к ней советоваться по каждому поводу (вычитал у брата Бориса), мужчины обязательно раскланивались при встрече (понял из «между строк»).

Интересно, кто пользовался б?льшим авторитетом в глазах Исаака: дядя Самуил, отец или мама? На что все трое готовы были пойти, чтобы их маленькие дети свое еврейство не замечали?

Как старший брат, Самуил должен был всегда стоять в синагоге перед Цали. Ритуал очень трепетно реагирует на старшинство во времени. Мужчины оплакивают гибель храма от всего сердца, но тихо, мужественно, без надрыва, женщины имеют право на слезы и вскрики.

В моем детстве одна иудейская бабуля рассказывала мне, как ее отец, когда надо было оплакать гибель Храма, закладывал в нос понюшку табаку. Сердце таяло как масло. Слезы лились как из шланга. И никого это не смущало.

Каждая живая слеза – бриллиант.

Зная, как это работало в витебском местечке, могу предположить, что точно так же все происходило и в Лохвице. Есть только одно «но».

Каддиш (молитва, читаемая по усопшему).

Какое впечатление смерть производила на маленького Исаака? Пугала ли или какой-то другой частью завораживала, давая понять, что она не есть глухой черный ящик, за которым вообще ничего нет.

В феврале 1937 года Исааку пришлось пережить опыт – написание «Реквиема» на смерть Серго Орджоникидзе. История эта выглядит таинственной, и я не буду о ней пока подробно рассказывать, скажу лишь, что ничего не происходило в его взрослой жизни без эха детских событий.

Когда дети и женщины вдруг испуганно устремляют взгляды на сиротливо поднявшегося на возвышение шалиах цибура, всё затихало. Хазан (чтец) начинал тоскливо выть, поднимаясь на носки, словно восходя голосом по ступеням на все семь уровней невидимого обиталища Создателя.

Между именем раба, усопшего, и именем Создателя, вечно живого, устанавливается непреходящая связь, дарующая душе вечное пребывание в осуществленном бытии, не вполне человеческом, но вполне ангельском, что сближает его с тенью от голубки, летящей над землей, влияющей на всю землю, словно тень от солнца, которое согревает трон у подножия Творца умерших.

В этот момент детское сердце замирает и уши перестают слышать звуки. Есть только ступени, по которым человек восходит на небо.

Звуков больше нет в природе, не скрипят сапоги балагул, не кряхтят русские извозчики, не стонет земля, не поют птицы. Всё и вся – звуки и дыхание улетают вверх, на небо.

В этот момент и творится нечто особенное с прахом усопшего. Праха больше нет. Имя ушедшего соединяется с Именем Имен Создавшего его.

Плач слышен только тем, до кого не долетают слова.

Ах, что же там с нашими слезами происходит?

Они превращаются в бриллианты. Воздвигается тишина.

Стена из тишины. И это род музыки.

И тогда приходит избавление. Иногда как враг, ибо приносит забытье. Иногда как милость, ибо приносит неутихающую память.

Кто знает, чем была тишина для маленького Исаака? Может быть, музыкой, которая исцеляет?

* * *

В возрасте шести лет к старшему брату Борису пригласили учителя – уже упомянутого мной революционно настроенного режиссера Дьякова, который по совместительству был пианистом. Это был смелый шаг. Шаг, противоречащий всему, чему учили Цали предки. Отец решил нанять православного.

Это был грех.

Это было преступление.

Но они были сделаны. Отец хотел видеть сыновей вписанными в русское общество. Ничего лучше православного учителя придумать было нельзя.

Именно тогда в их доме появился новый жилец. Выписанное отцом из Киева пианино фирмы «Дидерихс», сменившее старенькие клавикорды. Братьям Дидерихс я в свое время посвятил целое эссе, но оно сгорело, реально сгорело – 140 страниц бумаги, формата А-4, в которых прослеживалась история поиска идеальной формы для инструмента. Я мог бы восстановить тот труд по памяти, но решил, что это бесполезно. Былого не вернешь, да и жертвовать чем-то всегда надо.

Скажу только, это были уникальные люди, а производимые ими пианино и рояли могли поспорить по цене со скрипичными чудовищами Амати.

Исаак прокрадывался в комнату, где с Борисом мучился учитель, и внимательно слушал долдонные грамоты Дьякова. Выучил бы он теорию относительности, не знаю, но музыкальную грамоту освоил. Легко раскладывал мелодию на два голоса: в басовом и скрипичном ключах, как будто два потока ветра: над проводами и внизу у земли. Позже эту правду заслонила легенда, похожая на любую другую легенду о вундеркинде.

Про Исаака говорили то же, что и про маленького Моцарта – как он, с трудом дотягиваясь до клавишей, подбирал по слуху знакомые мелодии (естественно, с листа, иначе случайных свидетелей не впечатляет) и вообще учился музыке без труда (что как раз плохо).

На самом деле мальчик с детства проявлял усидчивость и послушание (не понятно, откуда тогда папироса в восемь лет).

В возрасте девяти-десяти лет Моцарт из Лохвицы стал концертирующим ребенком. Гастрольные маршруты были поскромнее, чем Моцарта из Вены. В основном – по домам ближайших друзей Дунаевских. Вдвоем с братом Борисом они создали дуэт. Дуэт пользовался успехом. Обоим прочили исполнительское будущее. Но ни у того, ни у другого это не получилось. (ха-ха) Борис стал хормейстером, а Исаак композитором.