Бал объятых пламенем. Антология предательств, грабежей и насилия

Линдеманн холодно слушает. Власову кажется, что это надменность. Но немецкий генерал слишком опытен. Он думает, что Власов сгоряча гонит на весь мир. Власов, конечно, действовал рационально. Но чтобы все командиры противника были дармоедами и лодырями… Разве так бывает?

– Бывает. И на «о» бывает, и на «ё» бывает, – запальчиво отвечает Власов. Он любил прибаутки и знал их множество.

Штабная комната залита солнцем. Стекла окон сверкают чистотой. Тяжелые шторы аккуратно раздвинуты. На полу ни пылинки. Резные кресла у письменного стола. Огромный стол с картой. Легкий запах табака, одеколона и кожи. Сапоги офицеров начищены до невозможного блеска. Тонкое сукно кителей непонятным образом не имеет складок. Предупредительность младших офицеров. Немецкая военная машина, работающая на холостом ходу, кажется Власову идеальной.

– Почему вы не покинули расположение окруженной армии, у вас же была такая возможность?

Власов сообщил, что свою армию он бросать не собирался.

Поэтому когда за ним прибыл самолет, он посадил на борт раненую женщину – военврача.

Георг Линдеманн снисходительно кивнул. На прощание он вежливо предложил Власову выпить и сфотографироваться. Но не для того, чтобы запечатлеть памятную встречу. Для Линдеманна это была фотография охотника на фоне добычи.

Вечером Власова отправили в распоряжение Ставки верховного командования германской армии в Летцен в Восточной Пруссии.

Его охватывает приступ неуправляемой радости. Боль и страх, испытанные в последние дни, усиливают её. Немцы больше не пугали. Они не посмеют тронуть его – любимца Сталина. Магия этого имени продолжала защищать Власова. Пустынное шоссе, обрамленное высокими деревьями, летело к горизонту, наливающемуся багрянцем заката. Казалось, стая фламинго опустилась на землю по краям дороги. Ярко- розовые стволы деревьев полыхали в огне заката. Он плыл будто в невесомости, в потоке невероятных ощущений. Новый путь казался легким. Дремучие волховские леса сменились редкими рощами и ухоженными полями восточной Пруссии. В Германии было хорошо.

При немецком штабе в Летцене Власов оставался недолго. Его отправили в Винницу в лагерь, для высокопоставленных военнопленных находившийся в ведении разведотдела немецкой армии.

Следующее утро было пасмурным. У дороги на протяжении многих километров искалеченные дыханием войны деревья. Разбитые в щепу, лишенные коры, они стояли обреченно, как узники за колючей проволокой из сухих ветвей. Картина столь печальна, насколько радостной она была накануне. Мир становился черно-белым.

Власов шел во главе колонны военнопленных по Виннице. Его узнавали. Он старался смотреть прямо перед собой. Испуганные, безучастные или несущие насмешку взгляды провожали пеший парад побеждённых. С каждым шагом Власов всё меньше чувствовал себя большим человеком. Ореол героя быстро таял. В лагере генерал скоро понял: его высокий полет окончен. На построении встать в строй он отказался – генералы и офицеры на поверку должны выходить раздельно. Порядок поверки изменили. Других привилегий жизнь пленного генерала не предполагала. Теперь он сам стирал белье, а вместо полотенца использовал одну из своих портянок.

Недалеко за Смоленском еще гремят бои, но военный комендант сообщает о желании немецких властей организовать жизнь города. Городская управа начинает работать немедленно. Капитан Штрик-Штрикфельдт общается с населением без устали. Русские застолья – частые и пьяные – ненадолго объединяют интересы новых хозяев и жителей оккупированных территорий. Мостки взаимопонимания получаются шаткими. Тем не менее дело движется. Группа граждан решает объединиться под названием «Русский Освободительный Комитет» и поднять русский народ на борьбу против Сталина, собрав Русскую освободительную армию численностью в один миллион человек. От имени городской управы Смоленска составлено воззвание, адресованное вождю германского народа. Несмотря на все усилия Штрик-Штрикфельдта, до адресата оно не доходит. Сама идея без внимания не оставлена. К ноябрю 1941 года потери в армиях группы Центр составили около двадцати процентов личного состава. Формирование резервов становится важной задачей. Капитан Штрик-Штрикфельдт направляет в штаб группы армий «Центр» предложение сформировать «Русскую Освободительную Армию» под русским командованием. Капитан Николай фон Гроте – сотрудник Отдела армейской пропаганды ОКВ – идею подхватывает: к солдатам и офицерам Красной Армии должен обратиться влиятельный русский. В разведотделе ФХО ОКХ решили, что это будет видный советский генерал.

Сотрудник разведотдела капитан Штрик-Штрикфельдт считается главным специалистом по работе с важными лицами среди военнопленных.

Карл Вильфридович Штрик-Штрикфельдт умел слушать.

В общении с ним любой собеседник находил ощущение эмоционального убежища. Лицо капитана всегда отражало сопереживание. Улыбка в конце любого вопроса была неизменной. Своевременно предложенная сигарета или рюмка придавали разговору дружескую глубину. Мягкость и уступчивость плохо соответствовал его статусу офицера – он мог придержать дверь, чтобы пропустить вперед рядового солдата или младшего по чину. Ему бы подошёл белый халат. Он похож на врача. Врача, лечащего от политических убеждений, от преданности Родине и присяге. День за днем капитан Штрик расширял свой плацдарм на платформе смыслов генерала Власова. Генерал охотно делился воспоминаниями. У родителей – небольшой дом в селе Ломакино на юге Нижегородской области. Одна комната, сени, чулан. Дожди пройдут – непролазная грязь. Полуметровый слой чернозема. До Сергача сорок километров. Однажды с соседом прошагали пешком, когда призывались в Красную Армию. На машине – часа три. Летом прямой дороги нет. Ехать надо окольными путями по бесконечным океанам полей. Стекла опущены. Запахи полевого цвета еле слышны, но вскоре заполняют машину, будто природа сошла с ума и льет ароматы из брандспойта. Сельские просёлки – тропинки, протоптанные великанами одна нога короче другой. Мерзавцы не старались. Выпимши были, наверное, поэтому подвеска старается вовсю. Хорошо бы под колёсами – взлетную полосу. Мощные бетонные плиты для аэродромов. Дорога как для самолетов. Лететь домой, чтобы шины свистели, словно машина идёт на взлет.

Скорость совсем невелика. Жизнь топчется на месте. Но настроение идёт на подъём. Дома ждут. Генерал-орденоносец едет в отпуск. Митингом встречают, как полагается. Власов скажет речь. За Сталина, за Родину. И просто. Вечером в клубе выступить, рассказать о том, что творится в мире. Дома Власов умел всё. И пахать, и косить. Помочь по хозяйству никому не отказывал. А мог взять гармонь и спеть.

Ходили на рыбалку обычно к вечеру. Сеть ставили. Удочки. На кромке поля у реки – скатерка с нехитрой закуской. Налил граненый стаканчик, выпил. Один, другой – и пошли-поехали по душам беседы. Ветерок кудри перебирает, за рекой девки поют. Моченые яблоки – хороши, эхо от хруста над полем несется. И льется песня. И ложится разговор на душу как влитой. Обо всем говорили. Хорошо, культурно. Как в этой стране живут, как в той – рассказывал. В каждой избушке – свои погремушки. Как Сталина видел. О международной обстановке. Ну потом, совсем к ночи, когда угар пройдет, посидеть, помолчать – хорошо. В огонь костра поглядеть. А к утру на поле с реки туман ползет. Светлеет. Смотришь, муравьи на скатерку лезут, своими грязными ногами любимые оладьи с вишнями топчут. Да и солнце взошло – жалит наперегонки со всякой летучей живностью. Только успевай отмахиваться. Девки за рекой по утру, как на работу идти, уже не поют, а горланят похабные частушки. Не дают сосредоточиться. А уже обосрёт всё окончательно колхозная полуторка. Промчится по дороженьке вдоль поля да закидает серой пылью дорожной вперемешку с комками глины полотенце с едой. Тут уже впору и заскрипеть пылью на зубах да и посмотреть с сомнением на потерянную закуску, почесать затылок с хрустом, отереть пыль с лафитника да и отправиться восвояси. Михаил Николаевич Воронин – тесть покойный, царствие ему небесное – тут же рядом сидит дремлет, а потом встрепенётся, проснувшись. Ну и мысли у него тут как тут – а да ну его нахуй домой. За каждый лишний стаканчик дома предъявят. И дрова за ето наруби, и огород полей, и крышу – ёпта, ну скоко можно ешо и крышу им залатай. Не. Короче, дом не подойдет. А тут ешо отчет писать надо. Всё им дома не этак, какое же тут вдохновение? Ни строчки не напишешь. Так вот и крутись. Где же культурно поработать творческой личности, когда вокруг один колхоз – и дома, и на работе? В правление пора. Где мои нарукавники?

С тестем Власов дружил крепко. Помолчав, Власов добавил:

– Вот как бы только эту всю природу засунуть в одну коробку, чтобы с ней по жизни куда хочешь, туда и пошел, так, чтобы, хочешь девок с частушками включил, хочешь выключил. Ну и муравьев тоже. Пусть будут, что ли.

– Сказка – восклицает Вильфрид Карлович, но взгляд его остается холодным.

– Да уже какое там. Отец жены всю жизнь на земле провел. Всё своим трудом. А оказался в мироедах, что в рост зерно дают да крестьян земель лишают. У него пол деревни родственников, всех поддерживал, а его в кулаки записали. Согнали со двора и поденщиком – в колхоз. Только и остается, что одобрять и поддерживать.

Вот так и живем воле-поневоле. Ревём, да делам.

Лицо Вильфрида Карловича принимает задумчивое выражение:

– В Германии за прилежный труд не наказывают. Крестьяне живут зажиточно. У всех хорошие дома, свои сельскохозяйственные машины.

Крупной рыбе, оказавшейся на берегу, до последнего кажется, что спасение рядом. Кажется, только и нужно, что взметнуться в отчаянном прыжке, чтобы рухнуть с размаху в спасительную прохладу волн и по кромке солнечного света, тающего в глубине, метнуться в бездну. Враждебная среда не оставляет шансов непокорности. Генерал держится твердо. Пленники помельче и прочие гады вяло шевелятся в собственной слизи, источая запах разложения. Всё больше и больше Власову кажется— во всем виновата породившая его система.

Лагерь «Проминент» организован по инициативе майора графа Клауса фон Штауффенберга. Агитацию в духе Die Deutsche Wochenschau вести здесь не принято. Здесь делают элитные инструменты для оркестра немецкой пропаганды. Дерево еще только шевелит листьями, но лютье уже знает, какой кусок дерева будет звучать лучше. Сотрудники знают русский язык, образованны и лишены нацистского снобизма. Впрочем, это не мешает им сохранять верность присяге и хорошо делать свою работу. Профессиональная аргументация прокладывает просеки в дремучем сознании плохо образованных военнопленных. Стальная лавина германской армии неукротимо движется к Волге и Кавказу. Остполитик не предусматривает равноправия для жителей оккупированных территорий. Это будущие рабы – унтерменши. Фюрер смотрит на это сквозь туман куриной слепоты окружения. Но генералы делают всё возможное для пересмотра отношения к русскому народу. Ему нужно дать равные права для совместной борьбы с большевизмом. Для этого нужна Русская Освободительная Армия, и та армия, что уже есть, скоро будет разбита.

– Армию под Волховом в ловушку загнал Сталин, она не была разбита, её бросили. Комиссары воевать мешали. Остполитик – это полное говно, нашли унтерменшей, забыли немцы, как гнали их зимой под Москвой.

– Да. Зимой, – повторяет Вильфрид Карлович.

Морозное солнце искрится в изморози, покрывающей стены домов старой Риги. Уютный зимний сад. Заснеженная тропинка. Вильфрид Карлович спешит. Хрумкает под ногами снег. Ветка вкрадчиво делится подзатыльником с его головой и осыпает снегом. Немного попадает за шиворот. Он смеется и бежит скорее. Заснеженная аллея наконец заканчивается. На льду замерзшего пруда людно. Группа молодых мужчин ловко гоняет шайбу с помощью длинных загнутых палок. Шайба стеклянно звякает о металлическую сетку. Игроки дружно вскидывают руки и радостно кричат. Игра останавливается. Вильфрид Карлович успевает надеть коньки. Разогнавшись, он лихо тормозит в облаке снежной пыли.

– Господа, все места заняты? Я играю?

Его приглашают. Вакханалия продолжается. На льду свалка. Канадский хоккей в Риге в тридцатые годы начинает своё шествие. Вильфрид Карлович катается быстрее всех и много забивает. К полудню, когда сил не остается, играть бросают и отправляются в кафе. Разговоры всегда об одном о том же, как рижский Union победил Liepajas Olimpija 14:1, о том, что давно пора заявить команду латвийской федерации хоккея на льду для участия в розыгрыше европейского первенства в Берлине. Вильфрид Карлович испытывает приятную усталость, щеки горят. Он с удовольствием пьет Кристапс – коктейль из рижского бальзама и водки. Ломтик соленого огурца надет на ободок тонкого стаканчика. После огненного глотка он тает во рту, оставляя привкус, который хочется повторять бесконечно.

Винница снова обрушивается на него водопадом духоты. Жужжит муха. Вильфрид Карлович держит руках стакан водки.

– Ну так что, генерал? Вместе, против Сталина! За Российскую Освободительную Армию!

Власов устал и предлагаемое мелководье кажется ему долгожданным океаном.

– Да. И против Гитлера.

Комната в Берлине, запираемая на ночь, с решетками на окнах. Дощатый топчан. Матрас, набитый соломой. Все это выглядит заметным повышением в сравнении с лагерем «Проминент» в Виннице, где в общем бараке за колючей проволокой Власов начинал карьеру военнопленного. Еще более заметным оказывается повышение капитана Штрик-Штрикфельдта. В его подчинение поступает идеологический центр РОА. В главном штабе сухопутных сил центр числится как батальон и носит название «Отдел восточной пропаганды особого назначения». Школа пропагандистов РОА занимает несколько бараков в окрестностях местечка Даббендорф, расположенного к югу от Берлина. Вскоре она начинает штамповать политработников. То, что выпускники школы больше всего смахивают на комиссаров, Власов старался не замечать. Это были комиссары на немецкий лад.

Власов не любил пиво, но в этот раз он выпил его на три кружки больше своего спутника. Товарный поезд из бесконечной сцепки тяжелых полуторалитровых бокалов прибыл к станции назначения. Ледяное пиво искрометным водопадом стремительно ухало куда-то в жилу, разбиваясь обо что-то, откатывалось назад густой пеной, выталкиваемой огромными пузырями углекислого газа. Горечь хмеля во рту сменялась сладкой ледяной ломотой, вонзающейся в нёбо. Кружка за кружкой бархатная фреза срезала извилины. Мозг засыпал, принимая форму бильярдного шара. Еду Власову подали в невозможно большой тарелке. Гора капусты и свиная нога кажутся непреодолимыми. Но несколько рюмок смородинового шнапса— и Власов дольше чем надо с наслаждением грызёт хрящи. Глаза бездумно прикрыты. Он не может остановиться. Поначалу, чтобы взяться за кружку, он вытирает руки салфеткой. Но вскоре про салфетку забывает. Он забывает про всё на свете.

Ему хочется в туалет. Надо чётко, по- военному, вскочить со стула и громко произнести:

– Эншульдигунг, херрен.

Слова внутри него звучат как надо, он даже кажется себе галантным. Но язык подводит его, и он запинается на полуслове.

В туалете его охватывает отупение, сменяемое отчаянием. Блестящий кафель, зеркала и начищенные краны туалетной комнаты напоминают операционную. Он расстегивает штаны и безнадёжно долго сражается с завязанной узлом мотней своего рваного нижнего белья. В последний момент генерал рвёт узел, и его мочевой пузырь взрывается мощной струёй. Он испытывает облегчение. Честь генерала не пострадала. Но в глубине души зубной болью поднимается обида. Экипировкой генерала его немецкие друзья не занимаются. Мундир Власова залатан и обтрепан. От нижнего белья осталось одно название. Власов возвращается в зал. Сопровождающий его офицер рассчитывается с официанткой. Она улыбается хорошим чаевым:

– Господин офицер, ваш товарищ выглядит так, как-будто он только что с фронта. Он хорошо воевал?

– Не очень. Он пленный русский генерал.

Тётушка звонко хохочет, приняв ответ за шутку.

– Кажется я боюсь. Сейчас он набросится на нас и загрызёт.

– Пусть только попробует!

Лицо офицера становится каменным, он поправляет ремень с кобурой. Власов подходит ближе. На лице офицера снова доброжелательная улыбка:

– Господин генерал, если вы закончили, мы можем идти?

Бездонное небо фатой нежно голубого цвета раскинулось над городом. Солнце нежится в дымке.