Элизиум. Рассвет

Он отшатнулся, глянул на солнце и поспешил в тень. Присел в беседке.

Его охватило чувство, схожее с тем, что было, когда он зашел на чужой корабль. Но тогда при нем были хотя бы деньги.

«Что я им скажу? Вдруг они даже не поймут, кто я, и что мне нужно?»

Через какое-то время к нему подошли несколько монахов и, сдержанно улыбнувшись, поставили на стол миску риса и глиняную чашу с водой.

Они все поняли верно, и Евгению от этого сделалось вдруг крайне неловко. Он даже не представлял, с помощью чего ему есть этот рис (ни вилки, ни ложки ему не дали). Стыд и смущение отогнали голод.

Евгений, как мог, принялся объяснять монахам, что не намерен побираться и готов выполнять любую работу за еду и (если возможно) кров.

Монахи переглядывались и что-то тихо обсуждали промеж собой. Наконец, не выдержав, Евгений взял стоявшую у сарая метлу и принялся мести и без того чистый двор, то и дело заискивающе гладя на хозяев.

Те не протестовали.

Евгения вновь охватила какая-то нездоровая отчаянная эйфория. Ему уже грезилось, что он часть этого мира и, что все беды и мытарства навсегда остались позади.

«Может, я стану буддистом? Буду читать „Трипитаку“, обрею голову, научусь медитировать и ходить босиком?»

Он вспомнил, как в студенчестве, зевая от скуки, силился читать «Жизнь Будды» в переводе Бальмонта. Еще тогда его поразило, насколько эта священная книга не имеет ничего общего с историей другого странствующего философа, распятого на Голгофе. Ни жертвенности, ни непримиримости, ни подлости, ни зависти, ни гордыни, ни лжи – ничего из эмоциональных кладезей христианства, заложивших фундамент всей великой западной литературы: от Шекспира до Гюго, в этом мире, кажется, просто не водилось. Самое страшное, с чем столкнулся Бодхисаттва-Будда на своем пути, был насланный демонами бешеный слон, который при встрече с Учителем тут же подобрел и обрел просветление.

Это был мир, в основе которого не лежали преступление, трагедия и чувство неискупимой вины. Мир, который не ждал судного дня и по-детски знал, что будет жить вечно. Мир, чей бог дремал под солнцем, а не умирал под ним на кресте!

«Девственный мир…»

Евгений очнулся и понял, что уже минут десять без толку скребет и пылит метлой. Монахи разошлись.

Для начала, ему стоило хотя бы засучить рукава.

Покровительница

Евгений прожил при монастыре больше месяца. Еда и крыша над головой – все, что теперь полагалось ему, согласно высшей справедливости.

Он выполнял разную, не слишком тяжелую работу, спал на циновке, питался раз в сутки, так что дни напролет ощущал себя дряхлым и больным. Но главное: он был нем.

Ему не в чем было винить монахов. Они сами жили ничуть не лучше, хоть и гораздо бодрее.

Никаких шагов в освоении буддизма Евгений так и не сделал: он не знал языка, не мог читать тексты, не понимал смысла заунывных мантр. Да и воспринимать всерьез раззолоченного истукана оказалось выше его сил (то ли дело святое орудие римской казни!)

Один раз решившись помедитировать, он ни на секунду не смог заглушить в себе мыслительный процесс.

«Профанация!» – невесело подумал Евгений.

Иногда, с ведома старого настоятеля, ему вверяли горсть монет и отправляли в город на рынок, за чем-нибудь необходимым. При этом давали с собой клочок бумаги или пергамента, с рисунком и названием нужного предмета: банка краски, свечи, плотницкий инструмент, моток ткани. Остаток денег Евгений имел право потратить на себя.

(Кажется, монахам не очень нравилось иметь дело с деньгами, и Евгений был для них хорошим шансом отсечь от себя последние соблазны. Благо, в его честности не сомневались).

«Вот я и снова белый человек… на пару часов», – самоиронично размышлял он, сидя в плетеном кресле местного ресторанчика, который чем-то отдаленно походил на европейский.

Евгений страшно тосковал по нормальной пище, по новой хорошей одежде, по мягкой перине ночью. Даже бритва, которую он купил на рынке, была заточенным куском ракушки и больше годилась для самоистязания. С этим надо было что-то делать. Он слишком любил себя.

Ресторан, в который захаживал Евгений, чтобы раз в неделю поесть мяса, был любимым заведением сливок местного общества. Несколько семей, одевавшихся на западный манер (точнее, диковинно совмещавших родное с европейским) любили проводить здесь время, копаясь палочками в глубоких тарелках и, то и дело, заливаясь смехом. (Смех в этой стране, как Евгений уже заметил, был почти неотлучным спутником улыбки).

Они украдкой поглядывали на него и видимо шептались между собой о его происхождении. Евгений знал, что ничего хорошего в этом нет, однако полное затворничество было ему не по силам.

«В конце концов, я же не преступник!»

Среди этой публики он нередко замечал одинокую, приземистую, изысканно одетую женщину, лет пятидесяти пяти, увешанную кулонами, бусами, браслетами и перстнями, как елка на Рождество. Раз видел он ее и возле храма, в компании целой стайки маленьких детишек, которым она что-то увлеченно рассказывала, размахивая руками. Евгений, вероятно, не придал бы этому значения, если бы незнакомка сама не поедала его любопытным взглядом при каждой встрече.

Однажды, когда Евгений меньше всего думал о знакомстве, предвкушая обед, она подошла к нему и, не спрашивая разрешения, села рядом.

– Из какой страны вы приехали? – медленно спросила она по-французски. – Вы… торговец или дипломат? Или артист?

– Я… – в мозгу Евгения лихорадочно завертелись шестеренки. – Я… п-потерпел кораблекрушение.

Узкие глаза незнакомки стали овальными.

– Кораблекрушение?! Это… то есть, это когда корабль тонет?

Евгений кивнул.

– О-о! Как это случилось?

Евгений сообразил, что рассказывать про «Мартин Бехайм» и про свои последующие странствия – слишком накладно и глупо. Он сам вряд ли поверил бы в такую историю.

– У меня… был друг в Индии. Англичанин. Он предложил мне покататься на яхте. Начался шторм и… нас перевернуло волной. Проплывавший мимо корабль спас меня. Я не знаю, что случилось с моим другом и со всеми остальными. Я в-вообще ничего не знаю…

– Боже, какая трагедия! – незнакомка сокрушенно помотала головой, зажмурив глаза. – И так вы оказались здесь?

– Да.

– У вас есть деньги?

Евгений пожал плечами:

– У меня даже паспорта нет!

– О-о-о… Кошма-ар…

(Евгений отмечал привычку местных растягивать гласные для выражения глубоких эмоций).

– У вас хороший французский. Вы француз?

– Нет, я русский. Русский эмигрант.

Он тут же вспомнил, что по паспорту он, как раз, француз, но хлопать себя по лбу было поздно.

Ему подумалось, что женщина тотчас встанет и, не прощаясь, уйдет, не желая говорить с возможным шпионом или агитатором далекой страшной страны.