Поляк

– Но Бельгия нейтральная страна. И Германия будет драться с Францией в первую очередь за Эльзас и Лотарингию.

– Это, Ники, так считают французы и твои бездарные генералы в Генеральном штабе. А я знаю немцев лучше вас всех. Немцам наплевать на чей-то там нейтралитет, – для них Германия превыше всего!

– Что ты предлагаешь, Алиса? – Император с любовью называл свою жену, Александру Федоровну, этим уменьшительным ласковым именем, хотя она по рождению именовалась Викторией Алисой – в честь своей бабки королевы Великобритании Виктории. А она его с такой же любовью называла уменьшительным от Николая – Ники.

– Ничего не делать. Ты вчера назначил Верховным главнокомандующим своего дядю, Николая Николаевича, – вот пусть он и командует. Ники, прошу тебя, ни в коем случае не лезь в командующие, как бы и кто бы тебя ни уговаривал.

– И тогда все лавры от победы над Германией достанутся дяде!

– Победу еще надо завоевать! Это не Турция, это даже не Япония с ее флотом, это Германия.

– Какая ты, Алиса все-таки умная.

– Я не умная, я разумная – а это две большие разницы. Кстати, из Зимнего нам надо переехать в Царское Село.

– Зачем?

– А в Зимнем развернем госпиталь для раненых; пусть твои верноподданные знают, что ты ради победы готов на все.

– Какие раненые, Алиса? Три-четыре месяца – и война закончится.

– Я не уверена, что так будет. Японцев мы тоже хотели шапками закидать. Всегда помни Цусиму, Николай.

– Ты, как всегда, права. Пойду поговорю с мамой.

– О чем, Ники, ты с ней хочешь говорить? О войне? Так ей-то какое дело? Покойный батюшка твой, Александр Александрович, ни одной войны не провел – все отдыхал в Финляндии на рыбалке.

– Как ты можешь так говорить, Алиса? Он был счастливый человек. А у меня уже вторая война. Я боюсь, я очень боюсь этой войны!

– Что ты все боишься? Бояться надо Бога, а более никого. Ты же царь!

– Знаешь, Алиса, после рождения Алексея я стал бояться. Не как государь, как отец. И откуда эта болезнь в нашем роду? Боткин говорит, что она передается по наследству по материнской линии и что это передалось от твоей бабки Виктории.

– И ты в это веришь? Это все твоя мать так говорит, она со дня нашего знакомства против меня. Ты же знаешь: она, да и отец твой покойный были против нашей свадьбы. Они же хотели тебя женить на этой лягушатнице, дочке графа Парижского. Сейчас ты был бы зятем Луи-Филиппа. Может, жалеешь?

– Прекрати, Алиса. Ты же знаешь: для меня нет ничего дороже тебя и наших детей. Я готов отказаться от престола ради вас.

– Знаю-знаю, Ники. Я тебя тоже люблю. Но врагов у нашей любви всегда предостаточно… И меня очень беспокоит Алексей. Ему все хуже и хуже. Я дни и ночи обращаюсь к помощи Всевышнего, но все тщетно. Надо вернуть в столицу старца Григория.

– Ни в коем случае! Этот мужик погубит нас. Против меня восстанет Государственный совет.

– Наплевать на твой совет. Тебе что, не дорога жизнь твоего сына, наследника престола?

– Ах, прости, Алиса, прости; я с этой войной совсем потерялся и забыл о тебе и семье. Как Алексей?

– Очень плохо: упал и опять опухли ноги. Врачи бессильны. Надо звать старца Григория.

– Хорошо, Алиса, зови. Я пойду, у мне встреча с Верховным главнокомандующим.

– Иди, Николай, царствуй. И все должны знать, что ты царь!

Когда император вышел, Александра Федоровна заплакала. Это на людях, при дворе она казалась властной, строгой, надменной, и все ее таковой и считали. Но болезнь сына, не просто сына – наследника, привела к нервному срыву, и государыня все больше и больше замыкалась в себе, все меньше верила врачам, а больше в Бога и в людей, обладающих, как ей казалось, сверхъестественными возможностями. К таковым она относила и «старца Григория» – Григория Распутина. Не было бы Распутина, появился бы другой «старец» – она была готова на все ради больного сына. И в начавшейся войне, в которой еще не был убит ни один русский солдат, она, немка по происхождению, но русская царица по призванию, приняла странное для государыни решение: стать санитаркой в военном госпитале. Что делать – с головой у нее точно было не все в порядке. Ни одна княжна и графиня в России не последовала за своей государыней. Только их высочества, дочери императора, последовали за матерью.

Александра Федоровна перекрестилась на множественные иконы различных святых, покрывающие все стены ее кабинета. «Ах, Вильгельм, Вильгельм, не сдержал слово. А ведь и года не прошло, как здесь, в России, клялся в вечной дружбе. Одно слово – немец! – подумала государыня и вдруг как-то ударило в сердце: – А Ники-то опять выпил! Боже, неужели в своего отца-алкоголика? Тому сорок девять было, когда умер. Это все Минни виновата: надо было мужа в ежовых рукавицах держать, а тот ее на руки, а у самого бутылка в кармане – захочешь, да не увидишь, при его-то росте почти в два метра… Просится же Минни в Крым, ну и пусть едет. Датчанка! И Ники ко мне больше не притрагивается. Может, разлюбил или нашел какую-нибудь фаворитку? Я бы знала. Нет, он меня любит. Это все переживания… и водка. Надо с ним серьезно поговорить. Ему же всего сорок шесть. А мне? Сколько же мне?.. Сорок два». Государыня встала и пошла в детскую, к цесаревичу Алексею. У дверей на стуле дремал матрос – дядька наследника. Увидев Александру Федоровну, он вскочил.

– Ваше величество… – зашептал.

– Как Алексей? – тоже шепотом спросила императрица.

– Спит, ваше величество. Компрессы доктор на колени положил, и успокоился, уснул бедный, – тихо ответил матрос.

– Ну и слава Богу! – обрадовалась Александра Федоровна и перекрестилась. – А ты иди, поспи.

– Да нам, ваше величество, здесь-то привычнее.

– Скажи: его величество приходил?

– Приходил, тоже спросил и ушел… туда, – махнул рукой в сторону покоев вдовствующей императрицы-матери Марии Федоровны Романовой.

– Хорошо, отдыхай, – Александра Федоровна тихо пошла обратно в свой кабинет. Шла и думала: «Все-таки пошел к Минни. Зачем разрывать мое сердце… Ах, Алеша, Алеша, сынок… Надо звать старца Григория. Не будет наследника – не будет и нас… – и как-то не к месту еще подумалось: – Вернуть бы все назад. Куда “назад”? В Дармштадт, в детство? Избави боже! Эта нищая Германия! Это вечное: “Этого нельзя, того нельзя!” Фике чуть не голой приехала в Россию и всего добилась. Вот же дворец – ею построен! Надо держаться и Николая держать, – слабый он. Любящий и слабый».

III

Глеб Смирнитский, выпускник по первому разряду одного из лучших военных училищ России – Павловского, что на Большой Спасской улице столицы империи – Петербурга, в звании подпоручика ехал на войну – Вторую отечественную. И домой ехал, в Польшу, точнее, в ту часть разодранной между Россией, Германией и Австрией в результате Венского конгресса Польши, что принадлежала России на праве унии и называлась Царством Польским. Он не был дома все четыре года учебы в военном училище, и на душе у молодого человека было радостно и грустно одновременно: из-за желания побыстрее увидеть и обнять любимых и родных ему людей и от наступающей неизвестности, связанной с объявленной войной. Еще никогда он не видел столько людей, охваченных патриотизмом, больше похожим на умопомешательство, заполонивших весь Невский проспект столицы империи, которую зачем-то наскоро переименовали в Петроград (чем старое название помешало?), и в этом «ура-патриотизме» под визг и обморочные падения дам орущей толпы, несущей на руках людей в офицерской форме, было что-то неестественное, не радостное, а страшное и дикое – азиатское. А что камни в витрины немецких магазинов летели, то и это считалось проявлением русского патриотизма.

На вокзале усыпанный цветами и поцелуями восторженных столичных курсисток молодой человек с трудом пробился к своему вагону. Провожающая военных толпа выла и ревела от счастья.

Глеб Смирнитский был поляком наполовину – по отцу. Мать, Татьяна, была русской, дворянкой, дочерью полковника Глеба Александровича Переверзева, геройски погибшего на русско-японской в Порт-Артуре. В честь деда и был назван молодой человек. Мать Глеба молоденькой девушкой влюбилась в приехавшего на несколько дней в Москву журналиста одной из варшавских газет Станислава Смирнитского и, тайком обвенчавшись, уехала с ним в Польшу. В семье Переверзевых разразился страшный скандал: к неравному браку (Переверзевы были дворянами со времен Петра I), да еще с католиком, отнеслись с нескрываемым раздражением, дочку не понимали и проклинали: как могла она выйти замуж без согласия родителей, за какого-то полячишку, да еще и за писаку-журналиста? Такое в их православной семье простить было нельзя! И даже рождение внука Глеба не смогло повлиять на отношения между семьями. Правда, полковник Переверзев дочку по-своему любил, довольно быстро неудовольствие его прошло, и он тайком писал дочери редкие, но добрые письма. Татьяна была ребенком от первого брака – ее мать умерла от чахотки, когда девочке было всего десять лет, а Глеб Александрович был не просто человеком военным, но любил повоевать; он быстро женился, больше не по любви, а по необходимости, на молодой вдове своего военного товарища, взяв новую жену с ребенком-девочкой, и дал им свою фамилию, а вскоре родился еще и совместный сын Александр. Мачеха Таню не любила и хоть скрывала, но обрадовалась, когда та убежала из дома. Может быть, этот побег молоденькой девушки был бегством из ставшего неродным для нее дома? Жестом отчаяния? Но, к сожалению, Глеб Александрович воспринял женитьбу дочери так, как ему описала события жена, и на дочь махнул рукой – взрослая, чего там… Тем более подрастал сын Александр, как казалось, надежда и опора отца и семьи. Когда полковник Переверзев погиб, Татьяне Смирнитской даже не сообщили о его смерти; она узнала о его гибели из русских газет, которые приносил муж и в которых печатались списки награжденных и погибших в русско-японской войне. От отца остались только несколько писем и фотография, на которой был изображен полковник с лихо закрученными усами и Георгиевским крестом на груди. А когда в 1907 году в страшной катастрофе поезда под Лодзью погибли родители маленького Глеба, московские родственники отказались приехать на похороны, и отношения между семьями полностью прекратились. В семье дяди Владислава Смирнитского, где после гибели родителей воспитывался Глеб, чтобы не травмировать сироту, старались не вспоминать далекую московскую родню. Глеб же, учась в Петербурге, знал, что в Москве у него есть родственники, но он был гордый юноша и поэтому ни разу за все годы учебы не постарался их найти или хотя бы напомнить о себе каким-нибудь известием. Он слишком любил свою мать, чтобы изменить ее памяти. Настоящими родителями он считал семью своего дяди, которая его любила, как родного сына, и старался отвечать им такой же любовью.

Поезд двигался по российским просторам не спеша: пыхтел черным дымом, посвистывал паром, стучал колесами: тук-тук, тук-тук. От Петрограда до Москвы все леса, луга да речки – грибы бы с ягодами собирать, а тут война! Мобилизация! Пьяный поезд. В воздухе больших и малых городов, промокших деревень с покосившимися хатами витало: сейчас немцам дадим по зубам, защитим русский православный крест и обратно, домой, с медалями на груди и деньгами в кармане. Вот тогда-то уж точно погуляем! И, говорят, повезет только тем, кто первый. Сказывают: война-то месяца два будет длиться, ну три, не больше. Вперед! Ура!

На каждой станции останавливается поезд, забирая в свое нутро пьяных мужиков с котомками за плечами, оставляя на деревянных перронах, а где и на земле ревущих в голос русских баб. А мужики выпивали свой стакан самогона и кричали:

– Ты чего, Матрена, ревешь? Вернусь – лошадь, корову купим, дом выправим и заживем! Эй, Рассея – раздвинься, новгородские идут!

– Куда прешь? Знай наших! Мы, тверские, завсегда готовы за царя-батюшку…

А за тверскими кричали московские, рязанские, смоленские, владимирские – весь рассейский народ в едином порыве кричал: «Бей немцев!.. Боже, благослови царя на священную войну!..»

Пляшет Россия перед смертью! У русских всегда безумная, пьяная радость перед войной. И в этом пьяном угаре у всех на уме одно: быстрая победа и на чужой территории! А уж с вечным врагом – немцем от души посчитаемся. Эта ненависть к немцам у русских в крови! Столетняя!..

Все сразу забылось: что вот так же десять лет назад япошек «закидали шапками» – да с таким позором, с реками крови сотен тысяч убитых русских солдат, с потопленным флотом, с отдачей русских земель выходили, выползали из той войны.

Смотришь на историю России и начинаешь понимать, что толком-то ни одной войны путем искусства военного, сбережения своего народа и солдата не выиграли. Ни одной! Ну если только Суворов. И то… Откуда это в нас, в русских? Уж как бы должны быть осторожны, уж как бы должны быть недоверчивы, вся история государства российского этому учит – с татаро-монгольского нашествия учит. А может, это нашествие и выбило из русского народа тот стержень самосохранения, уважения к себе, к своим соплеменникам? Трехсотлетнее поклонение азиатской силе уничтожило русских, создало новую форму народа: смешение с азиатами и безразличие к гибели своих сородичей. Почему же Русь-то сохранилась? А на насилии над народом и сохранилась. Государство московское, а потом и российское построили на крови, жестокости, убийствах, и к кому – к своему, русскому человеку! А бунты, а революции… У-у-у!

И сейчас, в этот последний месяц лета четырнадцатого года, верилось, что многомиллионная армия – с мобилизацией, с радостью студентов от зачисления в добровольцы, с погромами немецких магазинов, с переименованием столицы – в едином порыве с друзьями по военному «Сердечному союзу – Антанте» возьмет и раздавит эту ненавистную, Бисмарком созданную молодую германскую империю. Только жижа пивная да сосисочная останется!

Вот на эту войну 3 августа 1914 года подпоручик Глеб Смирнитский и ехал воевать. Он, потомок знаменитого, но забытого временем и судьбой старинного рода, ведущего свой счет еще с польских рыцарей, храбро сражавшихся и умиравших в великой Грюнвальдской битве, шляхтичей, имевших когда-то свой герб и проливавших кровь за свободу и независимость Польши в сражениях и с немцами, и с литовцами, и с русскими, воевавших на стороне Наполеона против России, участвовавших в восстании под руководством Костюшко, он – сирота, воспитанный в семье дяди, получивший за отличие в учебе при выпуске из училища чин не прапорщика, а подпоручика и право выбора места несения службы, избрал не блистательный Петербург и карьеру штабного офицера, а службу в самом знаменитом, самом известном, самим Петром Алексеевичем созданном лейб-гвардии Семеновском полку, который был приписан на случай войны к спешно разворачивающейся в Польше 2-й армии под командованием генерала от кавалерии Александра Васильевича Самсонова. И от роду Глебу Смирнитскому было двадцать лет. Был он высок, строен, серо-голубые глаза обрамлены темными ресницами, как все военные, пострижен был коротко, но с аккуратным боковым пробором, разделяющим чуть волнистые волосы; ему бы очки – и вылитый молодой адъюнкт университета.