Внимание… Марш!

Лёнч хлопнул Равиля по плечу:

– Гениально, старик!

– Погоди, Степан! – осенило меня. – Ты говоришь, миргородская порода? Но ведь Миргород – це полтавщина. Старик Гоголь[30 - Николай Васильевич Гоголь, «Миргород» (1835 г.) – сборник повестей.] писал… Недалеко от Конотопа. Зачем огород городить?

– Да нет там ничего. Одно название осталось. Свиноматки-рекордсменки со всей страны на ВДНХ собраны. Хорошо, хоть где-то племенной фонд сохранился.

– А что название такое дремучее – Конотоп? – зубоскалит Лёнч.

– В старину там то ли речка была – Конотопь, то ли болото. Точнее не скажу – не бывал там в те времена, – Степан расплылся в улыбке. – Видать, лошадям там не сладко приходилось. Нынче-то мелиораторы всё осушили. Кони больше не топнут.

– А сам-то ты колхозник? – зрит в корень Ма?зут.

– А как же. Я как раз по лошадям.

– В Чернигов тебе надо податься. В свадебное путешествие, – шутливо наставляет его Лёнч. – Вот женишься на Зинке, запряжёшь лошадей, накинете поводок на свиноматку и в путь!

– Лёнч, – осадил его Кирилл, – ты уже достал своими глупыми шутками.

Но двухметровый прыгун только досадливо отмахнулся от него, словно от двукрылого кровососущего.

– Послушай, Конотоп, – не унимается он. – А чё тогда не на суржике балакаешь?

– Так я ж не хохол, – рассмеялся Степан. – Мой прапрадед – боснийский серб. Чтобы понятней было: боснийцы – это те же сербы, только мусульмане. Ну, так же, как хорваты – это сербы-католики.

– Погоди, а сами сербы кто? – не понял Лёнч.

– Православные они, – просветил его я.

– Так, – подтвердил каптёр. – Мой прапрадед мальчишкой воевал в последнюю турецкую в составе Османской армии. Попал в плен к русским солдатам. Пожалели его видать, совсем ещё юнца, не закололи штыком. Был интернирован, потом освобождён. Остался в России. Обрусел. Крестился. Женился на мологжанке, выводок детишек завёл. Так Чевапчичи несколько поколений жили в Мологе, пока не затопили её Рыбинским водохранилищем. Дед мой в Ярославль подался, на шинный завод устроился. Но война всё смешала. Дед ушёл добровольцем, а бабку мою с малолетним отцом и ещё тремя детьми отправили в эвакуацию. Баржой до Сызрани, потом эшелоном в Башкирию. Так уж сложилось, что один из сослуживцев деда был Конотопским. Сдружились они с дедом. Шибко сдружились. Переживал он очень гибель моего деда. Поклялся тому, тяжелораненому, найти его семью и позаботиться о нас. Долго искал. Обивал пороги. Рыл архивы. Писал запросы. Разыскал он бабку мою только в 1954-м. Отцу моему тогда пятнадцать лет было. Позвал к себе на Сумщину. Я уже там родился. Хороший он человек оказался, Софрон Аркадьевич. Дед он мне. Не по крови, так по факту.

Глава 3. Назвался гвоздём – забейся!

Полковник Крыжопый Селиван Маркович оказался усталым усатым мужчиной с животом навыкате. С шелковистой залысиной и аккуратно подстриженным и уложенным подлеском. С кантиком, как говорят в армии, пусть и по другому поводу.

– Сначала у человека растут волосы, – шепчу я в ухо Ма?зуту, ближайшему в шеренге, – а потом начинают расти вылысы.

Кирка скрючился и, икая, передал шутку дальше по строю. То есть – Лёнчу. Тот расплылся в улыбке опытного плутоватого кота, заполучившего на халяву жирную рыбёшку.

– Отставить разговорчики, – прошептал майор.

Полковник Крыжопый не обращал никакого внимания ни на нас, ни на майора, ни на отдраенный по случаю пол, ни на тупящего на отливе голубя. Он смотрел в окно. Поверх голубя. И, вероятно, поверх всей материальной вселенной. В белёсые сферы над лесом антенн. В душе полковника потихоньку воцарялся мир. Накануне он отразил субботний ответный визит дружбанов-полковников из Генерального штаба. Персонально употребил около литра водки, если не считать пива, которого было с избытком. С утра он принял стакан рассола. Улучшение настроения было неизбежным. Осталось только дождаться этого момента. А до срока ничем себя не выдавать.

Не то чтобы мы валились с ног, но правда жизни заключалась в том, что отбиться в пол-одиннадцатого, как приказал майор, оказалось нереально. Как и в полночь. И даже в час ночи. Парадная форма изрядно попортила нам нервы. События происходили в ленинской комнате, под самую тихую толику звука телевизора, вещавшего «До и после полуночи». Бойцы искололись иголками (две из них сломали). Захламили агитационный стол. Погоны, шевроны, петлицы… Все эти молнии с крылышками (эмблема связистов СА) вызвали в нас полнейшую неприязнь.

Поначалу старались. Строчку клали ровно, выдерживали интервал, следили за натягом нити. Потом качество шитья ухудшилось. А в какой-то момент и вовсе упало. Зато резко увеличилась скорость пришивания знаков отличий. Апофеоз – Кирилл приляпал шеврон на рукав парадного кителя настолько криво и бездарно, что я не удержался, чтобы не сострить:

– Вот гвоздь. Вот подкова. Тяп-ляп – и готово!

Степан помогал нам от души. Без него мы вряд ли вообще легли спать. Ужас опутал члены, когда в начале второго мы осознали, что так и не выучили присягу. Но каптёр заверил, что ничего страшного, пора спать.

Забить на текст присяги было страшно. Но спать хотелось куда как страшнее. Веки клеились, потусторонние голоса в ушах крепли, нахраписто пели оперу. Нелепые сцены в измотанном сознании подменяли реальность. Тихонечко прокрались в казарму. Сотни солдатских душ сопели на все лады. Ворочались, звали маму, всхрапывали, бздели. Общая газификация помещения зашкаливала. Сказывался не только гороховый супчик, поданный на обед, но и соляночка из кислой капусты, поданная на ужин. Галлюциногенный душок витал под сводами, преломляя свет газоразрядных фонарей на плацу, пробившийся в высокие окна без занавесок, в набранные из широких квадратов рамы.

Равиля и меня отправили на второй ярус, как самых мелких. Лёнч, продел худые ноги между прутьями спинки. А Ма?зут так и вовсе чуть не обрушил весьма шаткую конструкцию.

– Потише ты там, – цыкнул я на него сверху.

Да он и сам испугался. Перспектива остаться без кровати его совсем не обрадовала. Аккуратно скрипя пружинной сеткой, он таки пристроил свои бугайские мослы на матрасе и затих.

С утра едва мы успели прочистить закозявленные с ночи носы, как Мордатенков взял нас, тёпленьких, в оборот.

Полковник Крыжопый отвернулся от окна. Пригляделся. Команды «смирно» не было, но мы и без того вытянулись в струнку. Полковник поморщился и чихнул. Потом ещё раз. И ещё.

– Будь здоров, таарищ полковник! – отчеканил Лёнч.

Майор побагровел, а полковник вскинул в удивлении брови.

– Спасибо, рядовой, – негромко разрядил он обстановку и кивнул майору.

– Отделение! Под знамя! Смирррна! Знамя внести!

Ефрейтор Чевапчич буднично внёс в ленинскую комнату на правом плече выцветший флаг СССР на замусоленном древке, а на левом, как и положено по Уставу, боевое знамя войсковой части 61608, которое он одолжил у караула на первом этаже, а может и увёл из-под носа у щемящего[31 - Дремлющего с закрытыми глазами в той позе, в которой застигло.] дневального. Прислонил к стене. Скрестил навершия, чтобы не завалились. Подпёр стульями. Отряхнул руки. Потянул за лямку и свалил с плеча видавший виды АКМ. Учебный автомат-конструктор со спиленным бойком.

– Оркестра не будет, – предупредил он. – Но я могу пластинку поставить.

– Отставить пластинку, – поморщился полковник Крыжопый. Видать, башка ещё ныла.

– Есть отставить пластинку, – согласился Степан.

– Здравствуйте, товарищи… бойцы, – обратился к нам Селиван Маркович.

– Здравия желаем, таарищ полковник! – насколько смогли бодро ответствовали мы.

– Вольно, – махнул рукой командир, вновь поморщившись.

Он некоторое время тупил то на Лёнча, то на Кирилла. Мы деликатно ждали. В какой-то высший момент его светлое чело полевого командира исказилось мыслительной судорогой.

– Вы, я смотрю, ребята смышлёные, – тихо продолжил полковник через пару минут. – В глазах ваших читается интеллект. Убеждён, вы прекрасно понимаете значение военной присяги… Не слышу?

– Так точно!

– Вы осознаёте почётную и ответственную обязанность, которая возлагается на военнослужащих, приведённых к военной присяге на верность своей Родине – Советскому Союзу.

– Так точно! – вскричали мы, опережая вопрос.

– Ну и отлично, – согласился довольный полковник. – Приступайте к процедуре, товарищ майор.

Мордатенков утвердил в руках Ма?зута автомат. Ефрейтор Чевапчич распахивает перед глазами Кирилла основательную тиснёную красную папку. Кирка видит заветный текст, набранный крупным кеглем, и заметно оживляется. Он-то уже настроился краснеть и отдуваться за всех первым – ведь присягу никто не выучил.