Причудливые страхи

– Потому, что Вы обязаны быть упорным и трудолюбивым! По крайней мере, в моём присутствии! Открывайте, говорю, на любой странице! – пристыженный Николай хоть и чувствовал свою вину, но что-то толкало его идти до конца, и он открыл страницу, чернеющую от огромного количества нот. Вивачевская села за фортепиано и заиграла. Лицо её стало строгим, сосредоточенным, и ни малейшего намёка на одухотворённо-мягкотелую, лирическую размазанность. Она играла без закатывания глаз, чувственного открывания и закрывания рта, томных вздохов, бодливых взмахов вихрастой головой с разбрызгиванием капель пота в партер, из-за которых Пересмешников предпочитал слушать исполнителей, но боже упаси, никогда не смотреть на них! Учительница лихо сыграла виртуознейшую вещь без единой помарки. Сказать, что Пересмешников был ошарашен, всё равно, что ничего не сказать. Он был раздавлен внезапно свалившимся ему на голову профессионализмом Инессы Леонидовны, уже сменившей гневный тон на снисходительный.

– Алё! Пересмешников, вы что, в рот воды набрали? Заварили кашу, так расхлёбывайте!

– Мне так никогда не сыграть! У меня нет таких выдающихся способностей.

– Откуда Вам знать какие у Вас способности? Это я знаю! Я даю Вам шанс продемонстрировать их на предстоящем конкурсе! Я подобрала наиболее удачные произведения. Вам остаётся только творчески разучить их под моим руководством и победа у нас в кармане! Я Вам их продемонстрирую, а вы слушайте, – и Инесса Леонидовна с прежней серьёзностью проиграла сонату Бетховена, этюд Черни и «Апрель» из «Времена года» Чайковского, время от времени бросая на Пересмешникова испытующие взгляды. Николай смотрел куда-то в сторону. Вид у него по мере прослушивания был сначала серьёзный, затем слегка заскучавший, и, под конец, полусонный. На последних тактах «Апреля» ему удалось подавить зевок. Вивачевская не могла спокойно смотреть на эти метаморфозы и недовольно спросила:

– Вам всё, что я сыграла, не нравится?

– Почему всё? Бетховен подойдёт, этюд – это скучно, но выкинуть его из программы никто не разрешит. Придётся играть. «Апрель» – пьеса ни о чём. Так себе, лёгонький и задумчивый вальсик. – начиная испытывать на прочность нервы учительницы, заявил Николай.

– «Апрель» вам, видите ли, пьеса ни о чём, а какая пьеса, в таком случае, о чём? – Пересмешников немного пораскинул умом и рассудительно произнёс:

– С «Февралём» и «Августом» я не справлюсь. «Июнь» и «Октябрь» приелись, потому, что дома их часто просили играть. «Июль. Песнь косаря» – пьеса не очень сложная, зато энергичная. Попробовать можно.

– Но «Июль» не такой выигрышный. Лирика практически отсутствует. Слушатели, а главное, жюри, воспримут его хуже. Нет, «Июль» мы играть не будем. Давайте выберем что-нибудь другое, – и Вивачевская проиграла ученику добрую дюжину других пьес. Пересмешников равнодушно молчал, чем истощил остатки терпения музыкальной наставницы.

– Раз вы ничего не можете выбрать, будете играть ноктюрн Джона Фильда, си-бемоль мажор. – Инесса Леонидовна проиграла ноктюрн. – И лирика есть, и настроение такое светлое, и лёгкость мыслей. Играешь и отдыхаешь.

– Кайф, оттянуться можно, но смысла никакого! Пустая пьеса, – вынес приговор Пересмешников.

– Можете думать что угодно, но играть ноктюрн будете! Я так решила! Теперь осталось выбрать концерт, который мы исполним на двух роялях. Так и быть, оставляю выбор за вами. Ну же!

– Есть одна классная вещь – концерт ре-минор Себастьяна Баха! – выпалил Николай. – На пластинке Вассо Деветци исполняет.

– Это не для учеников музыкальной школы! Трудно для понимания. Трудно для исполнения. Зачем он вам?

– Ум, сила, энергия! Чувствуется, что автор – настоящий мужик!

– Хорошо, будь по-вашему. Но за исполнение концерта отвечаете головой!

Потянулись бесконечные, как казалось Пересмешникову, дни, отведённые на разучивание конкурсной программы. С каждым новым уроком контуры музыкальных произведений становились в исполнении Пересмешникова всё чётче, извлекаемые звуки мелодий наполнялись глубиной, силой и проникновенностью. Помарки практически сошли на нет, и драматургия музыки делалась более ясной и доходчивой до слушателя. Николай был вполне доволен своими успехами. Вивачевская, в свою очередь, чувствовала, что не зря тратит время. Оба они были вполне довольны концертом Баха, а упомянутый ре-минорный концерт, если бы мог говорить, несомненно сказал бы по адресу своих исполнителей несколько тёплых и благодарных слов.

Одна только странность по мере приближения конкурса настораживала Пересмешникова: постепенное нарастающее беспокойство Инессы Леонидовны в отношении ноктюрна Фильда. Казалось бы, что тут беспокоиться? Пьеса технически простая, разучивание идет успешно, и Николай вполне смирился с необходимостью исполнять бессмысленную, по его мнению, вещь. Он даже преуспел в искусстве звукоизвлечения. Тем удивительнее и непонятнее становилось стремление Вивачевской сделать исполнение ноктюрна ещё более ярким, выразительным, можно сказать, сверхсовершенным. Каких бы очевидных успехов не достигал её ученик, Инессе Леонидовне хотелось большего. Это её стремление достигло высшей точки, когда до конкурса оставалась всего пара суток.

– Вы только вслушайтесь, Николай как равнодушно вы исполняете главную тему при повторном её проведении? Она же безжизненная у вас! Вы играете её, словно отрабатываете барщину. Почему вы все звуки в ней исполняете одинаково? Почти монотонно! Помните, что ноктюрн – это ночная музыка, доверху наполненная романтикой. Прочувствуйте и проникнитесь! Повторите с этого такта и сыграйте ярче! – требовала гениальная учительница. Она возвышалась над сидящим справа от неё за фортепиано Пересмешниковым, упираясь коленом в сидение стула и бросая на ученика строгие и требовательные взгляды. Николай, казалось, усёк, что от него хотят и старался вовсю. Комнату наполнили прозрачные чарующие звуки. Он был собой доволен и ожидал одобрения. Но не тут-то было. Лицо Вивачевской стало брезгливо-кислым, и она прервала Николая:

– Почему вы играете так тихо? Хотите показать воздушность темы, но затушёвываете при этом звуки, будто смотрите на природу через сложенный тюль. К чёрту левую педаль! Вдобавок, в правой руке вы ошиблись пальцем, нарушили плавность мелодии, и решили всё исправить с помощью правой педали, но извините, ваши потуги хорошо слышны. Давайте ещё раз! – и Пересмешников повторил пассаж, делающийся всё труднее с учётом возросших музыкально-педагогических требований.

– Тпрууу! Николя! Мало того, что вы сыграли слишком громко, так ещё расставили акценты, будто решили убедить меня в том, что ноктюрн написал конь, бьющий землю копытом, или плотник, забивающий гвозди направо и налево, – стальные обертоны преподавательского голоса резали Николаю слух, вызывая чувство протеста:

– А может быть Фильд этого и хотел, ведь в его время все имели лошадей и испытывали их терпение, устраивая скачки? – рискнул сострить он.

– Это вы испытываете моё терпение!

– Я не виноват! Я не знал, что у вас терпение…, что испытываю…

– Что за привычка паясничать и оправдываться? Сыграйте снова и без выкрутасов! – приказала Вивачевская, от возмущения вздрогнув всем телом, отчего её коленка сместилась ближе к краю стула. В душу Николая уже закрадывался холодок сомнения в исходе конкурса, и он рискнул сыграть по-новому, хотя чувствовал на себе её взгляд. И этот взгляд стал определённо нехорош.

– Как вы смеете издеваться? – выпускница Куйбышевской консерватории не на шутку разозлилась и повернулась в сторону Николая. И напрасно, так как её коленка соскочила-таки со стула, и она продолжила изрекать преподавательский гнев аккурат после качественного соприкосновения с полом. – Из-за вас я чуть не разбилась! Не приближайтесь ко мне! Обойдусь без вашей помощи. Что за бред я должна слушать! За каким дьяволом, я вас спрашиваю, вы аккомпанемент сыграли громче мелодии. Левая рука не болит от усердия? Почему бы вам не играть перекрещенными руками? И не надо здесь ускорять темп, даже чуть-чуть! Вам ясно?..

Сражение с тремя несчастными тактами в середине ноктюрна продолжались уже битых два часа. Инесса Леонидовна проявила чудеса изобретательности в создании всевозможных претензий. А Пересмешников в отношении её на время оглох. Он искал ответа на вопрос: что есть такого главного в музыке, благодаря чему он не уходит, хлопнув дверью, а уже в двадцать третий раз повторяет один и тот же набивший оскомину ноктюрн. И ответил себе: «Наверное уважение к старшим, ибо искусством здесь и не пахнет!» Как ни странно, подобный парадокс вернул ему способность слышать Инессу Леонидовну:

– Алё! Николя! Вы меня слышите? Хорошо! Наконец-то вам удалось сыграть Фильда в соответствии с предписанными мной чувствами и правилами! Запомните основные принципы исполнения: в игре избегайте монотонности и безжизненности, не делайте лишних акцентов, но и не играйте тише, чем нужно. Особенно не вздумайте выпячивать аккомпанемент, и, я вас умоляю, без самодеятельности в аппликатуре и темпе. А главное помните: ноктюрн Фильда – основное произведение во всей программе!

– Почему? Ведь концерт Баха требует от исполнителя гораздо…

– Потому, что я так решила. Здесь я требую от исполнителя! Когда вырастете, тогда и разрешено вам будет «сметь своё суждение иметь!». А пока, будьте любезны проникнуться и слушать себя! Не ищите учёность и гениальность, особенно там, где её нет. Пусть в музыке парят чувства, яркие эмоции, и успех у нас в кармане!

– Ум и яркие эмоции можно сочетать! Это доказали Татьяна Николаева, Соколов, Швейцер… – попытался было защититься сторонними авторитетами Пересмешников, но Вивачевская и здесь перебила:

– По барабану мне эти «бахисты»! Делайте, что вам говорят! Фильда ценил Глинка! Запомните, что известность и славу вам принесут «романтики», а не запылённые умники восемнадцатого века. Вы же сыграли сейчас как я хотела? Стало быть, я права во всём, не так ли? Завтра вы выиграете конкурс! – и гениальный педагог проводила уходящего отдохнуть Пересмешникова всезнающим взглядом пророка.

– Упёртая, хоть о пол роняй! – пробормотал, спускаясь по лестнице, ученик.

Говоря честно, Пересмешникову хотелось перевести дух. Достигнутый сегодня несомненный прорыв в деле превращения мелкой пьесы в гвоздь программы, почему-то не радовал. Час от часу на душе становилось всё поганее. В голове вертелись слова Вивачевской, которые смешивались с собственными мыслями в мрачно-навязчивый диалог:

«…ноктюрн Фильда – главное произведение в программе».

«Кто тебе это сказал? Наверное, сама так решила! Интересно, что с ней будет, если командовать станет некем? Если всем будет по барабану, Глинка ценил Фильда, или наоборот?».

«Не ищите учёность…».

«Понимает ведь, что этот ноктюрн – мыльный пузырь, а вид делает, будто за это Нобелевскую премию дадут. Конечно, дадут! Отказать не посмеют. Она, старушка, ведь так решила! Эта Вивачевская считает себя вправе всё за всех решать. Странно, как она до сей поры не приказала Баху не появляться на свет триста лет назад. Она же Вивачевская! Фамилия то какая! Круче чем у Аллегровой, так как «Vivace» быстрее, чем «Allegro»!

«Я права во всём. Завтра вы выиграете конкурс».

«Интересно, должен ли я проникнуться благодарностью после сегодняшней тренировки? Как там поётся в песне „…да разве сердце позабудет того, кто хочет нам добра…, кто нас выводит в мастера“. Ладно, посмотрим завтра, как она будет выводить». – и завершив внутренний диалог, Пересмешников погрузился в сон.

У Инессы Леонидовны, наоборот, настроение было приподнятое. Результат предстоящего конкурса представлялся в виде приза. За какое место, чёткого представления не было, но что приз будет, за этим и к гадалке ходить не надо. «Он, конечно, лентяй и ёрник, но как я его утренировала? Благодаря мне из ноктюрна получился настоящий шедевр», – она включила пластинку с ноктюрнами Фильда, прослушала нужный и закончила мысль: «Сегодня настоящий праздник. Под моим руководством он исполнил эту вещь лучше, чем на пластинке! Хотела бы я видеть вытянутые рожи дражайшей Веры Андреевны и бесподобной Ангелины Никодимовны, когда нас будут награждать!».

Приподнятое расположение духа не оставляло Вивачевскую вплоть до начала конкурса. Наконец объявили их выступление. Твёрдой походкой победителя с царственной улыбкой на лице она вышла на сцену. Вместе с ней вышел Пересмешников с серьёзным лицом мыслителя. Первым надо было исполнять концерт Баха. Они заняли позиции за двумя роялями и начали. Пересмешников играл концерт рублёно и жестоко, будто намеревался раздавить вселенское зло. Звуки, извлекаемые уверенными пальцами, несмотря на быстрый темп, напоминали фантастический механизм разрушения. Главная тема появлялась в разных тональностях и везде устраивала разгром, давя всё и вся. Она напоминала жуткий Perpetuum mobile. Даже тихим местам концерта Николай сумел придать жутковатый оттенок и ощущение надвигающейся катастрофы. Впечатление усиливало идеально ровная посадка и неподвижность туловища. Играли только пальцы. «Николя! Да он с ума спятил! Так же звучит война! Я на репетициях такого исполнения не утверждала! Это же провал! Юный наглец играет по-своему!» – с ужасом и невесть откуда появившейся душевной помятостью, подумала Вивачевская. Нет сомнения, что на репетиции она бросила бы играть и показала бы наглецу, где раки зимуют. Но увы, выступая на сцене она не могла позволить себе подобной педагогической роскоши и вынуждена была продолжать аккомпанировать, подчиняясь стилю ученика. Стоит ли говорить, что подобного она не ожидала! Тем не менее, провала не последовало. После завершающего аккорда в зале на несколько секунд воцарилась полная тишина, а затем раздались довольно воодушевлённые аплодисменты. Впрочем, аплодисменты вынуждены были умолкнуть, так как Николай исполнил сонату Бетховена и этюд Черни, причем, весьма недурно.

И пока он играл, душевная помятость в голове Вивачевской уступила место радостному ожиданию. Она уже предвкушала аплодисменты, переходящие в овацию, которые не могут не последовать после чарующих звуков ноктюрна Джона Фильда: «Этот лентяй ещё будет меня благодарить, за то, что я внедрила в него понимание истиной красоты. Он стал играть эти звуки так прекрасно, как исполняла когда-то я. Мои педагогические способности дали результат и Николя вот-вот их продемонстрирует. Какой-то остряк говорил, что иногда шаг вперёд бывает результатом пинка в зад. Это он про себя. Видно, только шагами и ходил. Мой же ученик совершит сейчас огромный прыжок!» – в этом волнительном месте щебечущие размышления гениального педагога внезапно прервал Пересмешников, так как приступил к исполнению долгожданного ноктюрна. Гениальный слух Вивачевской возликовал при первых же звуках главной темы. Инесса Леонидовна наслаждалась плавным течением музыки: «Николя, когда хочет, бывает весьма способным. Как тонко он чувствует мою манеру исполнения! Аккомпанемент прелесть, все нотки одна к одной, и так плавно переливаются, будто лодка, покачивающаяся на волнах счастья. Лодка буквально окружена их переливающимися бликами, и никакие всплески от ужасных вёсел не нарушают гармонии. Волны мягко касаются боков лодки, тьфу, не боков, слово вылетело из головы, а, вспомнила, бортов. А где-то высоко в небе им вторят крики чаек, спускающихся вниз к поверхности реки. Какие плавные движения отливающих снежной белизной крыльев. У Николя просто душепроникающий звук! И вот сейчас, с новым проведением мелодии, лодка развернётся и взору откроется сказочной красоты берег с накатывающимися лазурными и как бы шуршащими волнами прибоя и сердце наполнится…».

Но, гениальному педагогу не удалось домечтать рассказываемую ноктюрном сказку, потому, что в этот момент Пересмешников внезапно сфальшивил, попытался исправиться, на секунду остановился, но потом доиграл-таки пьесу. Даже концовка удалась, но общее впечатление было загублено бесповоротно.

Полчаса спустя они возвращались, не солоно хлебавши после безнадёжно проигранного конкурса. Пересмешников смотрел в землю, как будто что-то напевая и качая в такт головой. Вивачевская была вне себя от постигшей её психотравмы, и весь негатив своей бурлящей натуры сливала на Николая:

– Вы понимаете, что всё провалили! Это же надо, сбиться в том самом месте, на гениальное исполнение которого я так долго натаскивала вас? Как вы могли изгадить своей фальшью те чувства, которые я вложила в этот ноктюрн? Бах ведь на ура прошёл! Значит можете, когда хотите! Вы просто поиздевались надо мной, оскорбили честь школы, честь Фильда, мою честь, наконец! Что вы всё бубните себе под нос?

– Песню. Где слышал, не помню, – механически ответил Пересмешников.

– Нашли время! Впрочем, что за песня? Спойте! Оценки ставить не буду! – Вивачевская решила выяснить всё до конца. Пересмешников не стал возражать:

– «Да разве сердце позабудет, того, кто хочет нам добра, того, кто нас выводит в люди, кто нас выводит в мастера?».

– На что вы намекаете? – спросила гениальный педагог, бледнея.